Ложь во спасение

             Стэну хватает, кажется, меньше минуты, чтобы натянуть свои джинсы и ботинки.       Смотрю на его резкие движения не отрываясь, но как будто бы не вижу — перед глазами всё плывëт, и я ничего не чувствую. Совсем. Лишь подрагивание в пальцах, которыми крепко цепляюсь за одеяло. Только оно напоминает об ужасе, полминуты назад охватившем меня.       Не отвожу взгляд, когда он нервным движением сбрасывает на телефоне звонок и натягивает куртку. Кажется, что перед дверью он немного медлит, но уже через долю секунды я остаюсь в комнате один. Я вздрагиваю, когда слышу громкий хлопок входной двери, и как будто просыпаюсь во второй раз за это утро.        — Чëрт, чëрт, ЧËРТ!       Не замечаю, как вскакиваю с кровати, но в следующую секунду морщусь от боли в ноге, которой проехался по прикроватной тумбе, и замираю. Однако в следующее мгновенье на пол летит ночник, а следом за ним пустая кружка.       Гнев и злость отступают только тогда, когда я слышу звон разбившейся посуды. Это отрезвляет, но становится только хуже.       Это конец.       Вместе с осознанием накатывает слабость, и я чувствую, что готов упасть.       Как же паршиво. Как вообще может быть настолько паршиво?       А разве я не знал, что так и будет? Разве не поэтому я три года разыгрывал этот спектакль? Не поэтому обманывал его? Не поэтому ли перестал приглашать к себе? Я знал, что это случится, так или иначе. Я не мог не знать.       Я сам виноват в том, что произошло. Я должен был быть осторожней.       Чувствую тупую боль в правой ноге, но это ничего по сравнению с тем, что творится в моей голове. Злость, стыд и страх накатывают поочередно и не дают возможности сделать полноценный вдох. В груди начинает ныть, а к горлу вдруг подкатывает ком. Меня тянет блевать от положения, в котором я оказался.       Что теперь делать? Как всё исправить?       А можно ли вообще теперь это исправить?       В голове роятся разные мысли, но сконцентрироваться хоть на одной из них слишком трудно. Хотя есть одна, которой удается звучать громче всех остальных и из-за которой по спине пробегают мурашки:       Он меня возненавидит. Он, наверное, уже меня ненавидит.       Невольно зажмуриваюсь и зарываюсь носом в подушку. Сейчас мне совсем неважно, когда я успел снова оказаться в кровати.       Изо всех сил пытаюсь припомнить хотя бы один психологический приём, который обычно помогает мне успокоиться, но воспоминания ускользают от меня, а на их месте возникают мысли о собственной никчёмности, и, упустив этот момент, я уже не могу остановиться. Секундой позже, почти не сопротивляясь, перехожу к размышлениям о разрушенной дружбе. Как-то слишком легко и глупо разрушенной. Хотя один раскрытый секрет она, может, и выдержала бы, но два — это непозволительно даже для нас. И теперь никаких нас вообще больше не будет.       Машинально кручу головой, пытаясь выбросить оттуда эту отвратительную мысль, и вдруг замираю, потому что в нос ударяет чертовски приятный запах. Именно он заставил меня натворить глупостей.        Хочется сорвать это постельное белье и отправить в мусорное ведро, но у меня просто нет сил оторваться от него. Как же это унизительно. То, как глубоко и размеренно я вдыхаю.

***

      Кажется, звонит телефон, но я не могу пошевелиться. Как же сильно болит голова.       С обессиленным стоном пытаюсь перевернуться на спину, но лишь дëргаюсь и открываю глаза.       Какого чёрта? Почему так темно?       Удивление пробуждает меня окончательно, и я тянусь к телефону. Слишком яркий дисплей не даëт прочитать, кто звонит, но, по большому счету, плевать. Сбросить.       Мелодия прерывается, и становится очень тихо. Даже с улицы ничего и никого не слышно. Такая тишина не успокаивает и не тянет, а только пугает. Кажется, будто в этом мире остался лишь я один, обреченный медленно сходить с ума от одиночества и страха. А может, я просто умер и попал в персональный ад. В таком случае, уж не много ли чести?       Мысль об аде не кажется абсурдной до тех пор, пока снова не начинает играть телефон. Свет загоревшегося дисплея освещает потолок, и густая, обволакивающая меня темнота испаряется. С ней куда-то улетучиваются и тишина и страх.        — Кайл, сынок, я тебя, наверное, разбудила? — мамин голос окончательно приводит в чувства, и я даже чувствую, что готов с ней поговорить:        — Нет, я уже не спал. Сбросил случайно.        — Как ты там? У тебя все хорошо? Голос какой-то уставший.        — Всё в порядке. Насчет голоса, наверное, показалось.       Странно, как легко даётся мне сейчас ложь. Даже голос стал бодрей.        — Ты ел?       Слышу, как на заднем фоне кто-то громко смеётся, и понимаю, что, по-видимому, они еще в гостях.        — Да, ел. Вы через сколько будете?        — Сынок, я по этому поводу и звоню. Мы будем только завтра. Энн сегодня целый день рассказывала об одном месте, в которое я очень хочу попасть. Представляешь, в их город недавно приехали знахари, сведущие в народной медицине, и открыли целый центр по консультации и лечению ряда заболеваний, перед которыми обычная медицина бессильна. Энн говорит, что её подруга с помощью этих знахарей смогла вылечить боль в ноге, которая её два года мучила. А ещё её муж, дядя Эрл, вылечил свою больную печень. А её коллега…        — Да, мам, я понял. Вернетесь завтра, — перебиваю довольно грубо, но лишь потому что не готов сейчас слушать эту глупую болтовню. Хотя через мгновенье мне становится немного стыдно. — Расскажешь, когда приедете.        — Мы будем только к вечеру. В школу насчет Айка я позвоню. У тебя точно всё в порядке?        — Да, все окей.        — Тогда не буду мешать. Тебе завтра рано вставать. Ложись. Спокойной ночи, сынок.        — Спокойной ночи, мам.       В комнате снова воцаряется тишина, но она уже и на долю не завораживает и не пугает также, как пару минут назад. За окном проезжает машина, и комната освещается почти полностью в свете её фар. Следом слышится шум мотора.       Нет, с этим миром пока всё в порядке. Что-то не в порядке именно со мной, но сейчас размышлять о причинах я отказываюсь.       Сейчас мне необходимо узнать, сколько время, чтобы хоть как-то сориентироваться после дневного сна. Нет ничего хуже, чем спать днём. Как и всегда, чувствую себя разбитым и каким-то…потерянным.       Удивляюсь, когда смотрю на набор цифр на экране. Что же теперь делать? Чтобы встать завтра в школу, нужно ложиться прямо сейчас, но я вряд ли усну. Какого чёрта я вообще проспал целый день?       Усиленно отгоняю от себя мысль о стремительно меняющемся состоянии моего тела и решаю первым делом сходить в душ. Я уже несколько минут стараюсь игнорировать окутавший комнату запах, но это становится невыносимо.       Ещё более невыносимо становится тогда, когда в душе я провожу ладонью по внутренней стороне бедра и чувствую склизкую субстанцию, быстро смывающуюся под водой. Невольно зажмуриваюсь, потому что в голову снова лезут волнение и страх.       Я должен сопротивляться им, пока есть силы. Нет смысла сейчас об этом думать.       Стоя под горячей водой, ловлю себя на мысли, что будто бы совершаю действия механически, а сам я будто бы наблюдаю за собой со стороны. И мне безумно хочется вернуть контроль над собственным телом, но как только я предпринимаю попытку, перед глазами бегут кадры сегодняшнего утра. И страх вместе со стыдом и какой-то еле ощутимой болью пытаются заполнить собой всё пространство.       И вот я продолжаю наблюдать за тем, как выключаю воду, вытираюсь полотенцем и выхожу из ванной, проходя мимо зеркала, но упорно не смотря в него.       Наверное, я всё-таки отбитый на голову придурок, потому что жалею, что успел сделать вчера все уроки. Мне вдруг резко захотелось вернуться в комнату и засесть за книгами на пару часов, пока снова не захочется спать.       Но должно же быть ещё что-нибудь, что могло бы меня отвлечь.       Сожаление о закончившемся вчера вечером пиве гоню от себя прочь, потому что становится стыдно. И в следующую секунду думаю о еде. Теперь стыда я не чувствую, но снова тянет блевать.       Перейдя к следующей идее, я медленно, снова будто механически, спускаюсь на первый этаж и включаю телевизор.       Что это? Картинка всегда была такого отвратительного качества? Всё куда-то плывёт. А звук? Я ничего не могу разобрать.       С усилием жму на пульт, но звук громче не становится. Прислушиваюсь и вдруг понимаю, что я ничего не слышу за шумом в собственных ушах. Чувствую, что мне становится хуже. Тошнота снова подкатывает к горлу и, когда мне кажется, что она сейчас полезет дальше, происходит что-то странное. Я будто бы прихожу в себя и снова беру в руки контроль над собой. В ту же секунду громкий звук телевизора ударяет в уши, а большой палец правой руки пронизывает боль. Теперь я понимаю, что сижу на полу перед громко работающим телевизором и пытаюсь сделать звук еще громче, хотя плашка на экране явно дает понять, что громче уже некуда.       От нахлынувшего из неоткуда страха я не могу быстро сообразить, как сделать тише, поэтому просто выключаю телевизор и снова оказываюсь в полной тишине.       Так лучше. Так легче. Совсем чуть-чуть, но легче.       Как же я завтра посмотрю в его глаза?        — Чёрт, чёрт, чёрт!       Отбитые об пол пятки неприятно ноют, но не заглушают мысли в голове.       И что я ему скажу?       Морщусь от боли в костяшках, но снова не могу переключиться. И если на этот вопрос может быть только один ответ, то следующий вгоняет меня в панику из-за неопределенности.       Что с течкой?       Прислушиваюсь к ощущениям и понимаю, что сейчас не чувствую и доли того возбуждения, которое накрыло меня ранним утром. Но откуда я знаю, что оно не вернется? Безопасно ли вообще идти завтра в школу?       Невольно обнюхиваю собственную одежду. На ней нет и следа моего запаха. Значит ли это, что произошедшее с утра — ложная тревога? Просто взбунтовались гормоны? Я, наверное, никогда и ни на что так не надеялся.       Я наверняка сошёл с ума и поэтому так стремлюсь пойти завтра в школу. Нормальному должно быть стыдно и страшно. Нормальный должен найти причину не идти. Мне тоже страшно и стыдно, но что-то мешает пойти на поводу у этих чувств.       Может быть, это моё не до конца растоптанное самоуважение. Хотя скорее просто глупая надежда.       Эй, Кайл, ты всё ещё на что-то надеешься? Ты об этом пожалеешь.       И пускай. Но я не хочу быть трусом, пусть мне и ужасно страшно.