В Аду не ищут друг друга.

— 5,5 млн рублей, 4 месяца. — Я… Верну.       Вот бы делать печальные дуэты с Лизером о боли, или петь о фотографиях в 2018. Или с FURRY на юго-восток в дорогой тачке ехать, но не получать в толпе людей по лицу ладошкой, не видеть разгневанного взгляда да блеска больных чёрных глаз. Хотелось выплакаться и понять, как победить страдания. Хотелось забыть, выйти из этой ситуации, избавиться от напасти и боли, от присутствия этого клоуна. А вместо этого приходилось идти у него на поводу.       Тимур чувствовал себя и униженным, и укуренным. Все эти деньги… — Наркотики. Дует на стекло холодное воздухом. Пальцем рисует дорожку, по которой можно пройти, чтобы выбраться. — Наркотики, наркотики, наркотики. Я не знаю как ты. Я не знаю, где ты, с кем ты, мне это не надо. — Я не слышал правды, я от тебя за всё то время не услышал правды. Что? Абсолютно плевать на этого человека. Коля может скользко делать дела свои, может трогать его, чтобы тот вернул долг — Трилл не вернёт. У него нет денег.       Он дрожит от холода в холодной камере, куда его запирают. — Коль, но у меня правда нету денег. Я сказал правду.       В глазах Некоглая написано молчать. Просить и молиться. Трилл никогда не служил идеалам, и не собирался. Он мог брать только количеством. Или правдивостью. Он не мог лгать. Никогда. — Какие деньги? Я тебе скажу, какие деньги, сволочь. А Самедов улыбнулся. И улыбка эта была больной. Утекай водопадом, не могу поверить, Что когда-то я хотел быть рядом с тобой. И я с тобой. — Мне так больно и холодно. Я так потерялся.       Наклонившись, Коля Лебедев заглядывает в его глаза, а зрачки его красные, ядреные. Трилл видит, как пару раз дернулись губы: даже если он не отдаст деньги сегодня, в тюрьму его всё равно не посадят. Не сможет. — Согреть тебя? — Коля не смеётся, ему вообще не смешно. Он на полном серьёзе говорит всегда, ведь шутить вообще не умеет. — Или, может, в морду? Жизнь должна как-то продолжаться, ведь так? Если ты потерялся: чем же я помогу? Если ты утратил самого себя. Не иди за мной, не иди за мной. — Захочу — ударю. Шаришь? Он декламирует строки из его же песен, и внутри что-то да и замирает иногда. Тимур затворник, он в тисках. Он в риске быть избитым. В риске чужого гнева, и Коля точно хочет свернуть ему шею из-за каких это жалких миллионов.       Наклонившись, Лебедев целует его в щёку. Трилл отворачивается. Нет, он не может так. Неужели ради денег можно всё отдать? Мне страшно, — думает он. — Мне так страшно, что я хочу тебя ударить. Ты не должен целовать меня. Никогда не должен. Бить психа он не может. Сил не хватит. Получит. Да он и не умеет. Тупой и неряшливый. И безумно боится сказать лишнего. — Отдай мне деньги, — говорит Лебедев, глядя на что-то между его лопаток, — или тебе придётся расстаться со свободой. Придётся терпеть что-то больше, чем поцелуи или пальцы на шее. Касания такие, что остаются синяки. Мне это не надо, знаешь, как не странно, мне это не надо. Шепчет: — Не хочу. — Чего, чего ты не хочешь? — Не хочу, — он высоко задирает голову. — Не хочу отдавать себя. — Зачем тебе деньги? – спрашивает Лебедев. — Зачем взял у меня в долг. Самедов замялся. Он не хотел говорить правду, особенно этому человеку. Но он сказал. — Чтобы уехать, — говорит он, когда Лебедев открывает рот, чтобы ответить. — Чтобы уехать. Чтобы не видеть всё это. Понимаешь? — Я-не-верю, — цедит клоун по слогам, и Тимура тут же трясёт от холода и злости. Да что ему вообще надо? Почему он здесь его запирает и главенствует над ним, трогая, целуя и ломая? Не верь ничему, что он говорит, и не смотри ему в глаза, — говорит себе Тимур, — иначе тоже поверишь. А сам вслух произносит: — Не хочешь — не верь, блять. И оставь меня в покое. Одинокий я до гроба, знай — я не предам тебя. — Хочу посмотреть, как ты из этого дерьма выкарабкаешься. — плюется словами Коля.       И, поддавшись неожиданному порыву, Трилл обнимает его — хочет запомнить на память. Хочет запомнить Колю. Сломать в себе всё, что ломают внутри него наркотики. Ломают его по кусочкам, его внутренности, плоть и органы, пирамиды посреди пустыни, что строил годами. И ломают их сейчас, ломают его вместе с Триллом — чтобы окончательно разделаться с ним. — За что ты так со мной? — шепчет Коля в ответ и прижимается лбом к его плечу, не говоря, впрочем, больше ни слова. — Я ведь такой не для себя, я для тебя… Ты, сука, даже не представляешь, что это такое… Если б ты только знал… Сложно бить кого-то по щекам. Требовать что-то… Мы могли спасти всё, но, знаешь, мы опоздали. — Оставь в покое. Оставь. Меня. В покое. — Самедов произносит это по буквам, и Коля отшатывается от него. А потом громко говорит: — Ты уже ничего не сможешь сделать! Слышишь? Всё, что можешь — кусать свои ебаные пальцы с чужой кровью. Да ты хоть знаешь, как это больно? Я… потерялся. Я жил при помощи наркотиков. Они подавляли мою личность. А сейчас наркотики не работают, и я потерялся сам. Я маленький мальчик. Я просто глупый мальчик. — весь в слезах и крови, он совершенно безумен. — Можно было перестать жить, просто переступив через себя. Можно было что-то сказать, написать — все буквы можно было стереть из памяти… Можно было найти причины… И никто бы даже не спросил. Люди не понимают меня, не понимают этого, и боли. Если б ты только знал… Но ты не поймешь, наверно. — он глубоко дышит и роняет голову в ладони.       Некоглай подходит. Говорит что-то медленно, беззвучно, но потом громче. — Ты сломался. Ты потерял себя, сам. Ты потерял смысл жизни. Какой смысл теперь в твоих желаниях? Мы уже ничто. Все мы. Хочешь наркоманить всю жизнь? — садится на корточки, и поднимая за подбородок смотрит, вопрошая. — Хочешь быть чем-то меньшим, хочешь сдохнуть от боли и одиночества, а, Тим? Знаешь, я переживу. — Смогу. Я смогу. Держа за плечи, Лебедев долго молчит. — Тогда что тебе остается, Тим? Ты навсегда останешься один, навсегда потеряешься. Этого ты хочешь? Это твой выбор? — Я выбрал тебя, и походу — ты мой выбор. Даже если я сделаю вид, что ничего не было, ты знаешь… Да, я больше не играю в чувства. Мне нет больше смысла жить. Но если… Все равно. Если ты смог по-настоящему увидеть что-то, я тоже смогу. Если уж мне суждено умереть — пусть это будет как подарок. Я спою последнюю песню, можешь после делать со мной, что захочешь. — И я подниму твоё сердце, чтобы, когда я умру, оно упало к тебе на руки. А потом бросим меня в общую могилу. И чтобы никто никогда не узнал. Ты все ещё хочешь этого?       Он не врет. Он действительно поёт последнюю песню, и Коля считает, что всё это полный бред. Эта несчастная песня… Есть ли там хоть некоторые строки о нем? Не потому, что эти строки уже пустые, нет, а потому, что эти строки даже не могут говорить, потому что они могут быть только про него, и ни про кого больше. Некоглай пустой — о нём незачем петь.       Они встречаются там же, в его комнате. И они говорят. О том, что они не просто одинаковые люди.       А потом Лебедев всё же пользуется им. Потому что думает, что любовь — это когда после любви ты хочешь запомнить это, чтобы потом повторить. Медленно стягивает одежду, запускает руки под футболку, начинает трогать. Зачем? Ведь скоро эта музыка кончится. Оставляет только свои пальцы на его коже и быстро закрывает глаза. А потом падает в пустоту. И падает еще несколько раз.       Коля осторожен, но глуп. И ему не брезгливо закинуть ноги на свои плечи, когда наконец входит в него. Да он и не замечал ранее, как это бывает. Не замечал, и всё. Не замечал красноречивого взгляда, и сухость губ, губ, что накрыли свои.       Прощальный поцелуй. Некоглай двигается глубже, пока Тим ничего не слышит, и закрывает глаза, чтобы не видеть все вокруг. Стонет так, что это мешает провалиться в сладостную пустоту. Затем затихает. Не дышит. Совсем. И ни звука от него больше не услышишь. Как будто он затих навсегда.

В Аду не ищут друг друга.

      Коля делает последнее движение, целует в губы, и рвёт ногтями чужую кожу. Трилл кричит. Коля старается не двигаться. Берёт лезвие, и вспарывает сонную артерию. Конечная фраза:       Я долго думал, что смысл этого представления в самом главном — нельзя убить то, что никогда не умирает. Он берет деньги, кладёт их на стол и уходит. Может быть мы все потеряны, и живём напрасно. Но где тогда правда, если мы даже себя не знаем? Где тогда правда, если мы даже себя не узнаем.