Папа

Не Хуайсан, вопреки всеобщему о нём мнении, был довольно умён. Он почти всегда выигрывал в го у брата и даже несколько раз обыграл самого Лань Цижэня. Все трое об этом молчали. Не Хуайсан из стеснения, а Не Минцзюэ и Лань Цижень — из гордости. Они оба всё никак не могли поверить, что их, известного и умелого генерала и расчётливого и умного учёного, мог обыграть бесталанный мальчишка. Бесталанным Не Хуайсан, кстати, тоже не был. Просто ему претила мысль о том, чтобы добиваться своего силой и войной, а не дипломатией. Когда-то он даже не ел мяса из жалости к животным, но брат заставил отказаться от этой идеи. Своими навыками в каллиграфии, игре на музыкальных инструментах и сочинении стихов, Не Хуайсан мог посоревноваться не только с двумя нефритами клана Лань, но и с их дядей. Ко всему прочему, выросший в беспокойных условиях, он был чрезвычайно наблюдателен. Стоило ему провести с одним человеком несколько дней, близко общаясь, как Не Хуайсан учился различать эмоции по шагам, дыханию, жестам и взглядам. Через месяц-полтора он замечал малейшие изменения в выражении лиц. Он замечал взгляды Лань Чжаня на Вэй Усяня, различал нотки теплоты в ледяном голосе первого и улыбку, затаившуюся в уголках его губ. Видел, что Лань Сичэнь безоговорочно доверял Цзинь Гуанъяо из своей к нему любви и догадывался, что когда-то между ними было нечто большее. Видел, как Лань Цижень гордится своими племянниками. Он видел лёгкую печаль в Цзинь Гуаньшане, глубокую ненависть его жены, чистую любовь их сына. Он видел в Вэй Усяне больше преданности, чем в ком-либо ещё. Видел в юном Цзян Чэне столько счастья, что ему становилось завидно. Он видел в Цзян Чэне яркую, обжигающую ярость к клану Вэнь, за которой крылось такое глубокое горе, что самому Не Хуайсану хотелось плакать. Кажется он слышал, как разбилось сердце Цзян Чэна когда умерла его сестра. Слышал, как хрустят и скрипят эти осколки, пока сам Цзян Чэн зло отплясывал на них, виня себя за слабость. Он слышал, что за едкими словами, холодными приказами и злыми взглядами скрывается бескрайняя тоска. Цзян Чэн был безутешен. Он тонул и даже не пытался выбраться. Он хотел к своим родителям, сестре и брату. Он жаждал смерти. Покоя. Избавления от горя, рвущего его душу. Поначалу он жил дальше из чистого упрямства. Затем он узнал, что Цзинь Гуаньшань, напившись с горя, перепутал покои и ввалился со шлюхами в комнату Цзинь Лина. В тот день он долетел в Башню Кои быстрее, чем Цзинь Гуаньшань закончил с теми женщинами. В тот день Башня Кои, впервые за всю свою долгую историю, увидела молнии Цзыдяня. В тот день Цзинь Гуаньшань, большую часть войны отсиживавшийся в тылу и раздававший приказы, впервые увидел Цзян Чэна в ярости. Госпожа Цзинь с убийственной, ледяной яростью ждала мужа под дверью с мечом наперевес. Цзян Чэн раскидал стражу и распахнул дверь пинком. Цзинь Гуаньшань, пытавшийся возмутится тем, что кто-то потревожил его в такой момент, заорал от боли, когда Цзыдянь хлестнул его по спине. Цзян Чэн бил лишь в четверть силы. По холёной спине Цзинь Гуаньшаня текла кровь, из глаз — слёзы. Девицы верещали от страха, госпожа Цзинь застыла от удивления, а адепты клана Ланьлин Цзинь — от ужаса. Цзян Чэн схватил Цзинь Гуаньшаня за волосы и, пока тот судорожно пытался прикрыться простынёй, выволок его под солнце. Цзян Чэн намотал волосы на кулак, закинул голову мужчины вверх и зло прошипел ему в лицо: — Тела твоего сына и моей сестры едва успели остыть, а ты уже прыгнул в постель к шлюхам и развлекаешься с ними в покоях моего племянника. Так в богатейшем из кланов заклинателей растят молодых господ? — Цзян Чэн сжал волосы ещё сильнее и спросил: — Так? Цзинь Гуаньшань — гордый и властный, но порой поразительно недогадливый — плюнул ему в лицо. Цзян Чэн полубезумно захохотал и большая часть людей, что собрались вокруг, отшатнулись. — Чудно, — кивнул он. — Молва была права, Цзинь Гуанъяо и правда сын шлюхи. Вот только и Цзинь Цзысюань видно тоже, — он не обратил внимания ни на то, как прокатилась волна шепотков после этих его слов и не заметил как люди тихонько захихикали от того, что он сказал после: — Ведь кто ты, как не безнравственная шлюха, готовый присунуть всем, кто раздвигает перед тобой ноги? Метишь на место верховного заклинателя? Попробуй сам раздвинуть ноги и отдаться всем главам всех кланов по очереди, может так и займёшь этот пост. Думаю, это даже немного обелит твою репутацию, — Цзян Чэн с силой ударил голову Цзинь Гуаньшаня о землю и приказал слугам сопроводить его к Цзинь Лину, который, к радости всех, тогда с самого утра находился в покоях госпожи Цзинь. Но Цзинь Гуаньшань встал. Растрёпанный, окровавленный, со следами от слёз на щеках и тонкой простынёй, едва прикрывающей наготу. Выпрямился, расправил плечи, набрал воздуха в лёгкие, чтобы что-то сказать. Цзян Чэн лишь чуть повернул голову в его сторону и хлестнул Цзыдянем в самых пальцев ног Цзинь Гуаньшаня. Губы того задрожали и он упал на колени. Постаревший, горюющий, пьяный и униженный он больше не мог контролировать себя так, как раньше. Госпожа Цзинь плюнула ему под ноги и в тот день, на целых два месяца, улетела в Пристань Лотоса вместе с Цзян Чэном и внуком. Не Минцзюэ тогда кусал губы, чтобы сдержать смех, но когда Цзян Чэн ушёл достаточно далеко, то не удержался и доверительным тоном сказал Цзинь Гуаньшаню: — Помните я говорил Вам, что не стоит провоцировать молодого главу Цзян? Характер и талант госпожи Юй и власть его отца в одном человеке. Он в своей прямоте опаснее всех, кто избрал своим оружием интриги и коварство. Но говоря эти слова он смотрел в глаза Цзинь Гуанъяо. Лань Сичэнь тогда только покачал головой и поспешно увёл Не Минцзюэ подальше. Лань Цижень проводил взглядом Цзян Чэна и, кинув презрительный взгляд на Цзинь Гуаньшаня, молча удалился. Не Хуайсан остался постоять подольше: ему хотелось почётче запомнить униженного Цзинь Гуаньшаня. Почти сразу, ради сохранения репутации главы клана, всех адептов, ставших свидетелями унижения Цзинь Гуаньшаня, заставили принести клятву никому и никакими способами не рассказывать об увиденном. Глав кланов и уважаемых заклинателей, так же наблюдавших безрассудство Цзян Чэна, тоже попросили дать клятву, но условия её были не такие суровые и жёсткие. Но отношения двух кланов всё равно начали трещать по швам. В тот день Цзян Чэн был ужасен в своей ярости. Как дракон, которого слишком долго дёргали за усы. В тот день Цзян Чэн был великолепен. В тот день Не Хуайсан влюбился в него ещё сильнее, хотя, казалось, будто сильнее уже некуда. Принимая решение остаться в Пристани Лотоса, чтобы помогать Цзян Чэну, Не Хуайсан был уверен, что его сердце разобьётся. Каждый день он глядел на Цзян Чэна и его сердце болело от того, каким подавленным тот выглядел. Как пристально следил за каждым движением всех вокруг, ожидая нападения и готовясь защищать а-Лина. Каждый день он, с лёгкой обречённостью, осознавал, что влюбляется все сильнее. Чувствовал, что желание обнять Цзян Чэна, ухаживать за ним, заботиться о нём, становилось в нём всё крепче. Ему полюбился и а-Лин. Смешливый, немного капризный ребёнок, любивший жевать чужие волосы и своего дядю больше, чем что-либо ещё. Его неожиданная лихорадка стала тяжёлым ударом для них обоих. Не Хуайсан, смертельно уставший за ночь, подвинул колыбель ближе к постели Цзян Чэна и сел на пол, опираясь спиной о край его кровати. Он продолжил покачивать колыбель, но стоило прикрыть глаза, как его сморил сон. Не Хуайсан проснулся на закате. Он лежал на кровати Цзян Чэна, укрытый одеялом и у него под боком сопел а-Лин. Двери, выходящие во внутренний двор, были открыты. Цзян Чэн, по прежнему одетый лишь в нижние одеяния и небрежно собравший волосы, сидел за столом и заполнял документы. Словно почувствовав взгляд Не Хуайсана он обернулся. Растрёпанный, сонно хлопающий глазами Не Хуайсан, приподнявшийся на локтях, с а-Лином под боком, по мнению Цзян Чэна, был милым. Сам себе он в этом, конечно, не признался, но едва заметную улыбку сдержать не смог. Не Хуайсан, глядя на то, как закатное солнце освещает Цязн Чэна и его тонкую, лёгкую улыбку, полностью признал своё поражение. Ни один человек никогда не займёт в его сердце столько же места. Ни к кому он больше не испытает таких чувств. Никому он больше не будет так счастливо улыбаться в ответ. Цзян Чэн встал присел на край постели и прошептал, кивая на племянника: — Ты ему нравишься. Когда проснулся и увидел тебя на кровати, попросился лечь рядом. — Как он? — Температура спала. Лекарь сказал, что всё хорошо. Сейчас они пытаются понять, что стало причиной. Поел. — А ты? Цзян Чэн недоумённо моргнул. — Я? — от искреннего удивления в его голосе НеХуайсану захотелось рассмеяться и заплакать. — Ты, — он кивнул и сам не заметил, как взял Цзян Чэна за руку. — Ты поел? Как себя чувствуешь? Ничего не болит? — Цзян Чэн сосредоточенно куда-то смотрел и молчал. Когда Не Хуайсан проследил за его взглядом, то резко отдёрнул свою руку, неловко почесал затылок и сцепил пальцы в замок. — Прости. Просто я очень часто касаюсь людей и ничего не могу с этим поделать. Брат уже привык, да и брат Сичэнь тоже, но порой я забываю, что некоторым это неприятно и получается так. Я правда не хотел, изви… — Ты голодный? — Цзян Чэн, не стесняясь, перебил Не Хуайсана и, когда тот медленно кивнул, спросил: — Что хочешь? Мне надо закончить с делами, ты можешь посидеть с а-Лином и поесть пока я разбираюсь с бумагами. Не Хуайсан пролепетал что-то в ответ, Цзян Чэн серьёзно кивнул и приказал слугам принести всё, что он попросил. Сам Цзян Чэн вновь вернулся к документам и, пока не принесли еду, они не сказали друг другу ни слова. Ужинали они на террасе, в абсолютном молчании. Цзян Чэн больше читал и заполнял документы, чем ел и Не Хуайсан украдкой подкладывал еду ему в тарелку. Вскоре а-Лин проснулся и Цзян Чэн хотел было метнутся к нему, но Не Хуайсан удержал его за столом и сам сходил за мальчиком. Он потеплее одел его и вынес на улицу. Увидев Цзян Чэна, а-Лин радостно засмеялся и протянул к нему ручки. Сам Цзян Чэн устало, но искренне и счастливо улыбнулся в ответ. Сердце Не Хуайсана пропустило удар. С тех пор Цзян Чэн стал доверять Не Хуайсану гораздо сильнее. Теперь тот мог спокойно, в любое время дня и ночи, входить в покои Цзян Чэна потому что, по сути а-Лин жил только с дядей и пока ни часа не провёл с своих комнатах. В покоях Цзян Чэна так же появился запасной комплект одеял, который служил постелью тому, с кем а-Лин не захотел спать в кровати. Утром а-Лина мыли, затем его кормила кормилица и осматривали лекари. Потом Цзян Чэн выходил на террасу и садился заниматься делами клана, а а-Лин играл рядышком на расстеленном одеяле или залезал к нему на колени, чтобы подремать или продолжить играть. Он много спал, активно ползал и часто отвлекал дядю от дел. А-Лин любил играть с длинными, чёрными волосами Цзян Чэна. Он дёргал их, жевал, плёл из них узелки и оборачивал вокруг игрушек. К полудню слуги приносили им немного нарезанных фруктов и а-Лин уплетал их за обе щёки. На обед шла каша, которой а-Лин любил плеваться и Цзян Чэн подолгу уговаривал её съедать. Потом был дневной сон. А-Лин засыпал играясь с волосами и пальцами Цзян Чэна, обязательно в его постели и только когда дядя лежал рядом. Через пару часов после пробуждения они перекусывали овощами, которые а-Лин тоже не любил. На ужин приносили мясо. Пару раз в неделю его заменяли на рыбу. За три часа перед сном а-Лина кормила кормилица. Потом его купали, переодевали и укладывали спать. Засыпал он исключительно в тех случаях, когда рядом лежал кто-то из взрослых и обычно — только с дядей или бабушкой, но и Не Хуайсан оказался достоин этой чести. В итоге, тот, кто не спал с а-Лином ночью в постели Цзян Чэна, отдыхал на полу. По утрам а-Лин в любом случае тянулся к дяде и купал его только Цзян Чэн. Он лично контролировал кормление кормилицей и осмотры лекарями, после чего уходил к своим бумагам, оставляя Не Хуайсана развлекать племянника. Все трое были этому очень рады. Ели они вместе, за столом на террасе и у Не Хуайсана получалось уговаривать а-Лина есть кашу гораздо лучше, чем у Цзян Чэна. Тот только качал головой и говорил, что, кажется, он растит слишком капризного ребёнка. Постепенно а-Лин привык днём спать то с Не Хуайсаном, то с Цзян Чэном, но когда он всё-таки требовал к себе дядю, то тот тут же откладывал свои дела и ложился рядом, а Не Хуайсан умилённо вздыхал издалека. Через месяц такой жизни Не Хуайсан и Цзян Чэн перестали соблюдать приличия. Каждый день по два раза полностью одеваться и раздеваться было очень утомительно. По несколько раз за день приводить волосы в благопристойный вид, чтобы а-Лин опять их растрепал тоже было тяжело и они, не сговариваясь, просто начали ходить в нижних одеждах с распущенными волосами. Цзян Чэн, конечно, небрежно собирал несколько передних прядей в неаккуратный маленький пучок на затылке, чтобы они не лезли в лицо когда он писал или читал. Не Хуайсан так не напрягался. Только а-Лин всегда выглядел опрятно и их обоих это слегка смешило. Не Хуайсан узнал, что Цзян Чэн всё ещё едва слышно нашёптывает себе, когда пишет и шевелит губами когда читает. Он узнал, что пока горит одна палочка благовоний, Цзян Чэн может прочитать три десятка страниц. Что, пока а-Лин спит, он упражняется в фехтовании и заклинательстве. Что Цзян Чэн на самом деле левша, но госпожа Юй переучила его, посчитав леворукость сына плохим знаком. Узнал, что Цзян Чэн не пьёт вина вне праздников и шутит так же плохо, как Вэй Усянь. За пару месяцев Не Хуайсан узнал о Цзян Чэне больше, чем за все те годы, что прошли с их знакомства. Он помнил, как звонко и заразительно смеялся юный Цзян Чэн. Как он широко и немного недовольно улыбался, когда Вэй Усянь вытворял что-то забавное. Как он щурился, хохоча и как радостно сияли его глаза. Юный Цзян Чэн лучился счастьем, сверкавшим в его глазах. Купался в любви сестры и брата и в ответ защищал их и окутывал заботой. Даже сложные отношения с родителями не могли надолго омрачить его — сестра и брат стирали горе и сомнения ласковыми словами и касаниями. Во время войны Цзян Чэн ухмылялся, скалился, отдавал приказы и убивал Вэней. Искренне улыбался он только сестре и брату, перестал смеяться на людях и всегда ходил хмурый и серьёзный. В его глазах горела мрачная решимость и жажда мести. Цзян Чэн, потерявший всё, разбитый и растоптанный, сумевший сберечь только свою гордость и клан, но потерявший семью, всё ещё умел улыбаться. Он улыбался только а-Лину. Немного робко, неуверенно и и кривовато, но счастье, которое вызывало эту улыбку, всегда отдавало горем и скорбью, явно читавшихся в его взгляде. Его голос стал глубже, смех — глуше и тише. Он заботился об а-Лине и клане, часто забывая о себе. В его глазах глубокое горе мешалось с любовью и заботой. Поначалу Цзян Чэн жил дальше только из гордости. После того дня он жил ради а-Лина. Ещё через неделю, когда Не Хуайсан выносил а-Лина после дневного сна на террасу, тот вновь радостно засмеялся, увидев Цзян Чэна, протянул к нему руки и сказал своё первое слово. Радостно, абсолютно счастливо и искренне. Цзян Чэн выронил чашу и нефрит разлетелся на кусочки. Он выгнал из своих покоев Не Хуайсана и отдал а-Лина на руки ошалевшим нянькам. Захлопнул двери своих покоев, приказав не беспокоить себя и не упоминать при нём о племяннике. Через минуту он позвал Бо Ли и что-то приказал ему. Через несколько дней слуга доставил в покои Цзян Чэна десятки портретов и оставил их на террасе, рядом с его рабочим местом. Тогда Цзян Чэн снова взял испуганного, поникшего племянника на руки и унёс к себе. Когда Не Хуайсан случайно услышал об этом, то он понёсся к покоям Цзян Чэна. Его пустили без вопросов. А-Лин сидел на коленях у Цзян Чэна, пока тот показывал ему портреты и что-то объяснял. Не Хуайсану отчего-то замер, не решаясь идти дальше и выдавать своё присутствие. Он хорошенько прислушался, чтобы разобрать слова. Тихий шёпот разбитого, глубоко печального человека. — Вот это твой папа. А это мама. Видишь? Понимаешь? Это твои мама и папа. Вот они. Ты понимаешь? Мама и папа. Цзян Чэн тихо шептал, Цзинь Лин непонимающе смотрел на него и хлопал глазами. Он повторил то слово, которое сказал несколько дней назад. Цзян Чэн крепко обнял его и тихо расплакался, уткнувшись носом в макушку племянника, мелко подрагивая. Когда Не Хуайсан развернулся, чтобы уйти, то услышал, как Цзян Чэн сломлено и виновато шепчет в макушку племянника. — Прости, шицзэ. Прости, Цзысюань. Простите меня. «Папа». Именно это было первым словом Цзинь Лина. Именно так он назвал Цзян Чэна. Именно так он должен был звать Цзинь Цзысюаня. «Папа». Именно это растерянно повторял а-Лин, обнимая плачущего Цзян Чэна.