Третий закон Ньютона

      — Мы готовимся к Межшкольным, — отвечает Химуро, закидывая на плечо спортивную сумку, — поэтому и заканчиваем так поздно.       До старта соревнований чуть меньше двух недель. Тренировки у баскетбольного клуба заканчиваются уже в сумерках, а я, как член литературного клуба и просто активист, коим меня кличут после выступления, освобождаюсь в это же время. Я стала заходить к ним, чтобы мы вместе шли до станции метро.       — Химуро, твоя позиция в баскетболе – это?..       Он выглядывает из-за Мурасакибары и сдержанно улыбается:       — Атакующий защитник. А Атсуши центровой.              — Ну, это неудивительно. Я, говорить откровенно, вообще поражена ростом Мурасакибары-куна, потому что японцы, в целом, невысокая нация.       — Русские, если уж так смотреть, тоже не сильно высокие.       — Быть высоким, наверное, неудобно? Мурасакибара-кун, как тебе живётся в условиях низких потолков в общественном транспорте? Ещё, в Японии средняя высота потолков два метра десять сантиметров. Погоди, какой у тебя рост?       Лениво потягивая чипсы, Мурасакибара отвлекается от изучения веток над головой и поворачивается:       — Э?.. Где-то за два метра, точно не помню.       — На прошлом измерении в медицинском кабинете было два метра и восемь сантиметров, — отвечает за него Химуро.       Обожраться и не жить. Это сколько у нас разница? Тридцать пять сантиметров? Интересно, он головой не бьётся обо всё подряд?       В кутерьме школы и занятий в клубе, я и не заметила, как закончился май. В первые дни июня классный руководитель напомнил нам о том, что в июле грядут экзамены, которые завалить ну никак нельзя. Бла-бла-бла, мне слово в слово говорили эти речи в России, когда пугали ОГЭ и ЕГЭ. Одно я поняла точно – ни один экзамен не стоит пролитых слёз и изнасилованных нервов. Экзамен можно пересдать, а вот жизнь – нет.       Рассказав отцу о собрании, я вздыхаю:       — Хрень всё это: пугают так, будто бы не сдав тест, ты уйдёшь бичевать на улицу.       Папа, увлечённый готовкой, пожимает плечами:       — В Японии с учёбой гора-а-а-а-аздо строже, чем у нас. Японских школьников, как и студентов, называют одними из самых занятых и трудолюбивых людей в стране — у них уже в средней школе появляется огромное количество домашних и проверочных заданий. Все каникулы уходят на подготовку к экзаменам и написание работ. Каникулы для японцев — это время, когда можно основательно сесть за учебу. Так же проходят и выходные — за выполнением заданий, и порой нет времени даже выйти на улицу. Я всё жду, когда увижу тебя за учебниками на каникулах, а не среди книг по криминалистике и психологии.       — Ты быстрее внуков дождёшься от меня, чем этого. Ты знаешь, что мы изучаем в школе? Здоровый образ жизни, информатику, музыку, искусство, физическое воспитание и домоводство, а также изучаем традиционные искусства - каллиграфия и хайку! Не смеши меня.       — А что тут такого? Ты, вроде бы, не имела ничего против чтения японских книг и рисования… как этого… какэмоно или что там? А ещё всю комнату исчертила дома.       — Ну да, — соглашаюсь я, закрывая учебник и отодвигая его в сторону. Скукота. — Просто позволь я мысли о безысходности положения завладеть моим разумом, привлекательность вечного покоя резко возросла бы в моих глазах.       — Как оптимистично, — подмечает папа, поворачиваясь ко мне и ставя на стол стакан с какой-то сладостью. — Как дела с твоими знакомыми?       — О, ну… Ребята зовут поболеть за них на соревках, но ты меня знаешь… Хотя иногда что-то колет, хочется.       — Если хочется, то почему бы и нет?       — Думаешь, стоит?       — А чего ты боишься?       — Это прозвучит странно, но меня раздражает баскетбол. Он приводит меня в бешенство, как только я его вижу. Хотя вот так я стала мягче реагировать, — я обвожу нас двоих рукой, имея в виду наш диалог. — И я боюсь, что я психану на соревнованиях. Это так сложно, чёрт бы меня побрал.       — Это не баскетбол тебя бесит, а ты сама бесишься. Только вот зря. Вспомни всё про гнев в психологии, а потом разложи всё по полочкам и прими решение.       Когда утрата и боль осознаны, появляется гнев. Во-первых, гнев на саму потерю, на ситуацию, на объект. «Да как он мог?», «Почему он ничего не попытался сделать?!» и прочие риторические вопросы. Мы злимся на то, что кто-то другой так поступил, на Вселенную, на то, что всё это так не вовремя – потери ведь всегда случаются в самый неподходящий момент, никто не ждёт, что близкий от него уйдёт, заболеет или умрёт. Мы думаем: «У меня и так много проблем, а ещё и здесь надо что-то решать».       Во-вторых, в этот момент важно испытывать злость ещё и по отношению к себе. Без этого вряд ли получится завершить ситуацию. Но тут кроется ловушка: на объект хоть как-то можно разозлиться, а на себя – практически невозможно. Так почему же так трудно дать волю гневу? Ответ прост. Потому что наша российская культура создала множество запретов на выражение гнева, всё наше воспитание построено на том, что злиться нельзя. В результате скрываемый гнев переходит в следующий этап – обиду, которая по своей сути есть не что иное, как вторичный гнев.       Как правило, в этом случае мы отдаляемся от самих себя: начинаем испытывать к себе отвращение, презрение и другие чувства, которые возникают в случае утраты, - например, потерю самоуважения. Появляется апатия, пропадает интерес к жизни. Помимо того, что невыраженная обида может перерасти в жажду мести, эта ситуация опасна тем, что, подавляя гнев, мы теряем энергию. А, как ни странно, энергия гнева – это энергия жизни. Если «уметь» злиться на себя и на других людей, если выражать эту эмоцию в допустимой, цивилизованной форме, то можно легко справиться с гневом, не тратя силы на его подавление. При правильном его выражении высвобождается накопленная деструктивная энергия и у нас появляется возможность защитить свои интересы, постоять за себя. В этом смысле эмоция гнева является регулятором самосохранения.       Одна из главных вещей, которую нужно запомнить – это то, что если подавлять одни чувства, в частности гнев, то и любовь в полную силу выразить уже не получится, потому что она тоже контролируется. Как только человек начинает контролировать одну эмоцию, то он сразу переходит в режим контроля всех. Таким образом, человек не может жить в полную силу, не может позволить себе испытывать эмоции во всей их полноте, не реализует свои интересы.       Но выход есть. Один из способов выражения гнева, допустимый в нашей культуре – написание записок. Человек перечисляет всё, на что он злится, и тем самым осознает свою злость, принимает её в той форме, в которой она в нём присутствует.       Вдобавок ко всему, если человек не проходит этап гнева, то у него остаётся чувство вины и новый жизненный смысл не формируется – так уж заведено. Вина привязывает к событию. У хронической вины, хронической печали пропадает объект, то есть человек перестаёт понимать, о чём именно он печалится. Именно поэтому гнев необходимо провоцировать. Так лечится хроническое заболевание: сначала его нужно обострить, а потом дать нужную таблетку, чтобы острая фаза закончилась. В эмоциях работает та же схема. Первая фаза – прикосновение к боли, вторая – прикосновение к гневу, третья – прикосновение к обиде, вторичному гневу. Далее, когда выходит чувство вины, начинается спад энергии. Тогда уже легче печалиться и ясно, по какому поводу эта печаль возникает.       Когда боль признали, гнев прожили, обиду осознали, тогда можно грустить, виниться и искать себе прощение. Последнее, кстати, самое трудное. И только потом, после прощения, начинать строить новые планы на жизнь.       Я не психолог, я не вижу себя со стороны, потому и не могу оценить, какую фазу я проживаю. Иногда возникает такое чувство, будто бы я далеко-далеко от первой – я боюсь прикоснуться к своей боли и встать на путь исцеления. Не зря говорят, что потерю нужно переживать среди людей.       Пластырь с раны нужно срывать рывком – так я аргументирую утренние сборы в день соревнований.       Причесавшись и выбрав в качестве наряда шорты и белое поло, я выхожу к отцу на кухню.       — Ну как я тебе?       — Решила ехать? — с участием спрашивает он, откладывая в сторону планшет.       — Да… и… пап.       — М?       — Я тут подумала, что если баскетбол всё ещё вызывает у меня хоть какие-то чувства, то это же хорошо?       — Безразличие – ужасная вещь.       Я перебиваю его, поражённая неожиданной мыслью, которую мозг потребовал сказать:       — Я полюблю баскетбол, папа. Я обещаю – я снова буду играть. Только дай мне немного времени.       Он обнимает меня, встав из-за стола:       — Столько, сколько его тебе нужно. Береги себя.       На вот такой хорошей ноте я покидаю дом.       В наушниках играет музыка:       «Каким бы ни был я плутом, но всё же заплутал       Сначала быстро шёл, потом во мне пропал запал       И, отвлекаясь на пейзаж, я потерял тропу       Стою не ведая о том, куда нести стопу       Над тишиной чужих лесов разносится мой крик:       «Скорей спеши меня спасти!» — мне нужен проводник       «Скорей спеши меня спасти!» — мне нужен проводник       Над тишиной чужих лесов разносится мой крик:       «Скорей спеши меня спасти!» — мне нужен проводник…»       Свет привлекает всех. Поэтому очень сложно найти того, кто полюбит твою тьму. Твои недостатки. Твои слабости. Ту личность, что остаётся, когда летят к чертям тысячи масок. Кто примет твоих демонов. Пугающее зрелище. Нужно умудриться найти того, кто без страха поселится в твоём сердце. И будет как дома. В этой паутине лжи. В полном мраке. Будет видеть все твои уловки, сможет нанести удар изнутри, но… никогда не сделает этого. Оставшись навсегда под кожей, растекаясь по венам – не сломает тебя. А научит жить, вкачивая в тебя безразмерно любовь, не ожидания ничего взамен. Будет любить не за что-то, а вопреки всему. Станет твоей слабостью и твоей самой невероятной силой одновременно.       И Тэм прав – каждому нужен свой проводник.       Я добираюсь до спортивного комплекса пешком – и чувствую светлую грусть. Все эти сумки, формы, баскетбольные мячи и щиты – они напоминают мне о том, что я так любила.       Усевшись на любимом отшибе вдали ото всех, я изучаю сетку матчей, а заодно и краткое описание каждой из команд. Ух, «Боги Защиты Йосен» меня впечатляют больше всего.       На построении мои мысли получили своё законное подтверждение: наша команда самая высокая и самая внушительная. Чего стоит эта троица – Мурасакибара, Вэй и Окамура. Они все два метра ростом и выше, да и выглядят опасно. Даже страшно представить, что они могут сделать в ярости.       Каждая из команд должна сначала оказаться в тройке лучших своего региона, прежде чем пройти в основной этап Межшкольных, где она встретится с лучшими командами из других регионов. Каждый региональный турнир в свою очередь делиться на четыре отдельные блока: от A до D. Команды должны пройти пять раундов, полуфинал и финал, чтобы стать победителем их блока. Затем эта команда проходит в Финальную Лигу Отборочных, где встречается с победителями аналогичного блока. В Финале Отборочных команды соревнуются друг против друга, и лучшие три команды этого региона, наконец, проходят в основной этап Межшкольных.       Акита находится в регионе Тохоку. Не Канто, конечно, но размах тоже широкий. На первый день у нашей команды поставлено два матча – и оба противника выглядят хиленько. Опять же, смотря с кем сравнивать.       Почему-то я была не удивлена, увидев счёты на табло: 68:14 и 71:9. И никто из наших не напрягался, а Мурасакибара чуть не заснул, стоя под кольцом.       «В спорте мания величия помогает плохо. Но хорошо помогает мания преследования.» — как говорил когда-то Стас Янковский. И пока он не скинет с себя эти чёртовы оковы, он так и будет мучиться со своим ментальным чувством непобедимости. Никогда не было такого, чтобы самоуверенный и эгоцентричный игрок шёл к вершинам. А Мура, судя по всему, именно такой.       Несколько лет назад в нашем клубе появилась одна девчонка, играющая на той же позиции, что и я – центровой. И сколько же у неё было тщеславия, пресвятая ты моя ракушка! Этой самовлюблённости и напыщенности хватило на то, чтобы меня, личность весьма сдержанную в плане капитанского авторитета, вывести из себя. Чтобы не потерять лицо перед командой, мне приходилось делать вид, что всё нормально. Настя очень быстро подымалась по карьерной лестнице, хоть и не могла дотянуться до моего уровня или уровня вице-капитана, потому что мы, как минимум, на это дело положили всю свою недлинную жизнь. Но то чувство, когда тебе дышат в спину… Я никогда его не забуду. Оно заставляет тебя двигаться дальше, желая быть лучшим. Это сумасшедшая жадность и стремление быть первым.       Только вот Атсуши не то, что в спину никто не дышит, до него дотянуться невозможно. Он настолько преисполнился в этой баскетбольной войне, что ему просто скучно играть! Ему до лампочки на его команду и на площадку в целом. Ментальное чувство непобедимости у него, конечно, неизмеримое.       Написав смс Химуро, что я жду их около выхода со здания, я решила отправиться на место встречи, но вдруг мой путь преграждают два парня в форме какой-то школы.       — О, привет, — говорит один из них. Высокий, с бакенбардами и колючей причёской.       Первая мысль – мы знакомы? Точно нет.       — Познакомимся?       Ох блять, что за дебильная попытка подкатить ко мне свои шары? Вроде бы, я выгляжу не очень дружелюбно.       — Извините, мне нужно идти, — бурчу я, стараясь протиснуться между ними.       — Да погоди, может, оставишь телефончик?       — Разве что нахер пошлю.       Ответ на чистом русском языке моего оппонента даже несколько обескураживает, скажем так, обезоруживает, поэтому я пользуюсь моментом, чтобы ускользнуть, но нет же, меня хватает за талию второй утырок своими огромными лапищами.       — Отпусти меня по-хорошему, — я шиплю.       — А то что?       — Руки переломаю, а потом их тебе в жопу засуну, мудила.       Оскорблять кого-то на японском очень сложно, потому что язык мягкий и нахамить на нём чисто физически невозможно.       Вот тебе и миролюбивая страна! Местные школьники устраивают мне какой-то гоп-стоп, чё за сюр?       — О, Хе-чин?.. — доносится голос откуда-то сбоку. — Что случилось?       Мне требуется секунда, чтобы понять, кто называет меня так фамильярно. Огромный силуэт в перпендикулярном коридоре кажется мне вырезанной из бумаги фигурой на границе светового пятна.       Руки парня разомкнулись, и он хватает своего друга, побелевшего до крайности, а потом шустро сваливает с моих глаз. Когда шаги утихают, я прислоняюсь к стене и, медленно соскользнув на полметра вниз, шумно выдыхаю:       — Спасибо, Мурасакибара-кун. Приставучий парень какой-то.       Из-за угла выворачивает Химуро:       — О, Хельга, вот ты где. Мы тебя обыскались. Я уже начал думать, что ты потерялась.       — Да прилип тут один тип, как банный лист к причинному месту, — слегка возмущаюсь я, — хорошо, что Мура-кун был тут.       — А я увидел, как отсюда выбегают два парня, а потом услышал твой голос. Ты в порядке?       Стоящие в пяти метрах от нас девочки, по-моему, загорелись от ненависти, смотря на то, как Химуро протягивает мне руку, помогая подняться. Ревность – штука страшная.       Шагая по улице, я резко вспоминаю, что у меня в рюкзаке лежит мешочек со сладостями, которые обычно брала с собой на соревнования. Наш менеджер таскал с собой размороженную смородину, обвалянную в сахаре, а я любила леденцы. Высыпав несколько в левую ладонь, я протягиваю их ребятам.       — Это малиновые карамельки. Будете?       Мурасакибара, потупив пару секунд взгляд, берёт три конфетки и разом закидывает их в рот. Химуро ограничился одной.       — Вкусно. Хе-чин, где ты их покупаешь?       Хе-чин?       Я прикусываю щёку изнутри, ловя себя на странной мысли, что мне нравится то, как он меня называет. И… чёрт, мне он сам симпатизирует. Только вот…       — Я их сама делаю. Меня отец научил.       — Твой отец увлекается готовкой? — интересуется Химуро.       — Ну, что-то в этом роде. Хоть он и на работе постоянно, своё немногочисленное свободное время он проводит за кухонным столом. А я почти всегда крутилась рядом, так что тоже чему-то, но научилась. У меня есть ещё лимонные и яблочные… А вообще, если хотите, то мы можем как-нибудь встретиться на выходных и пошаманить на кухне…       — Я только за!       Мурасакибара тянет:       — Ме… Это лишний геморрой. Без меня.       — Какая жалость, — притворно вздыхаю я и развожу руками, — а нам так нужен был дегустатор. Может, подумаешь?       Честно говоря, мне кажется, что Мурасакибара – это маленький ребёнок в большом теле. К тому же, этот ребёнок очень любит сладости. Чувствую себя как в детстве, когда все проблемы с «братьями» можно было решить мешком конфет и коробкой «Птичьего молока».       — Ну же, Атсуши, неприлично отказывать такой милой девушке, — улыбается Тацуя.       Если бы тут были его фанатки, то меня бы заклевали заживо.       — Ладно…       — Ловлю вас на слове. Расскажите, что вы думаете по поводу Межшкольных?       Химуро, отпив воды из бутылки, ведёт плечом.       — Не думаю, что есть смысл предугадывать. Мы выложимся на полную.       — Судьба любит тех, кто не жалеет усилий? — спрашиваю я, вспомнив Мидориму с его приверженностью к гороскопам.       — Спорт любит тех, кто не жалеет себя.       Действительно.       Спорт – штука такая, в которой если ты не выкладываешься на всю катушку, то ты быстро падаешь вниз. Медали становятся чем-то далёким и недостижимым, и если ты на тренировке хоть на самую малость филонишь, то потом будешь задаваться вопросами «А почему так?» или «Почему я проиграл?». Мой тренер говорил: «Тот, кто больше всех смеётся на тренировке, потом громче всех плачет на соревнованиях.»       — Мурасакибара-кун, расскажи, как ты начал играть в баскетбол?       — О… ну… меня просто пригласили в младшей школе, вот я и пошёл. Баскетбол – это скучная игра.       — И почему же ты по-прежнему играешь в него?       Мурасакибара останавливается и смотрит на меня. Мне требуется пару секунд, чтобы понять, что не я объект для столь внимательного изучения, а витрина позади меня.       Ответ я получаю лишь тогда, когда он возвращается из магазина с полными пакетами сладостей.       — Не знаю, я просто хорош в этом, поэтому и играю. Хотя тренировки – это такой геморрой…       — Тебе не нравится тренироваться? Тогда почему бы тебе просто не…       — Э?! Хе-чин, не твоё дело.       — Окей, брейк.       Мурасакибара явно недоволен этими вопросами, это видно по его лицу. Видимо, тема спортивных вечеров – табу в диалогах с ним.       Мы расходимся на перекрёстке в нескольких кварталах от школы. Атсуши машет рукой на прощание и скрывается за поворотом, а мы с Химуро продолжаем идти.       И всё было бы спокойно, если бы Тацуя не заговорил:       — Ты стала больше улыбаться по сравнению с тем, что было в начале учебного года.       — Что? — я слегка удивляюсь.       — Хельга, извини, что лезу не в своё дело, но ты выглядишь так, словно силой заставляешь себя улыбаться.       Ты прав, дружище.       Но вместо этого я отшучиваюсь:       — Тебе кажется, Химуро, — и чёрт бы меня побрал это прошептать: — а может и не кажется. Не знаю.       — Если ты хочешь о чём-то поговорить, то я всегда рад тебя выслушать.       Путь к нашему району пролегает через небольшой парк. Шагая по пустой аллее, я вздыхаю:       — Ты слишком чуткий, ты это знаешь?       Уголки его губ чуть приподымаются.       — Ты первая, кто мне об этом говорит.       — Да?       — Ну, да. Мне обычно говорят, что я хладнокровный и безэмоциональный, но это не так. Я просто выражаю эмоции по-своему. Разве это плохо?       Я замираю и смотрю на него.       — С чего ты это взял? Это же бред. Все мы индивидуальны и каждый из нас выражает эмоции так, как он хочет или может… Каждый из нас сам определяет эту самую меру и то, как сильно он хочет открыться этому миру. Есть люди, которых заледеневшая маска вместо лица вполне устраивает…       По мере своей речи я чувствую, как нечто, что я сдерживала так долго и не говорила никому, хочет вырваться из меня. Это та самая боль, которую я так глубоко загнала в самые глубины своего сознания. И взгляд Химуро, смотрящего на меня с теплотой и участием, является проклятым ключом для открытия старых ран.       — А что устраивает тебя? — Тацуя усаживается на скамейку около белого фонаря. Свет превращает его лицо в кукольное, сделанное из воска. Жуть.       — Меня устраивает роль обычной девчонки, которая живёт каждым днём и радуется тому, что с ней происходит. Я оказалась в Японии, хотя жила почти всю жизнь в России. Когда я была мелкой, то я просто грезила о том, чтобы скататься в Японию или Китай. Ну или Корею. А ещё я мечтала пожить немного в Лос-Анджелесе. Эти Аллеи Голливуда всякие и Беверли-Хиллз. Я хотела изъездить весь мир на своей машине, играть в НБА и попивать «Пина Коладу» на Сейшелах. А сейчас…       Я стягиваю напульсник и перчатку с протеза, демонстрируя ему.       — Вот он, мой ненавистный: многохватовый бионический протез последнего поколения. И из-за него рухнула вся жизнь. Жалею, что им невозможно задушить саму себя. Я б с радостью сомкнула на себе эти железные пальцы.       — Она не рухнула. Жизнь на этом не закончилась, Хельга. Посмотри на себя – ты симпатичная, умная и интересная девушка.       Мне приходится его перебить, потому что чувство, словно я попала на приём к дешёвому психологу, который сначала меня пытается успокоить такой похвалой.       — Меня перемолол комбайн жизни, Химуро. Я не хочу об этом говорить. Всё. Где здесь ближайшее кафе?       Не стоит забывать, что Тацуя, как и я, живёт здесь пару месяцев, поэтому нас спасает величайшее изобретение, именуемое «навигатор». Мы доходим до лапшичной с невзрачной вывеской. К удивлению, она почти пуста.       Акита – не Токио, как я уже подмечала для себя ранее, но всё равно, я ожидала, что здесь будет более людно, чем в каком-то захолустье на окраине города, где я и живу.       Заказав себе по порции мисо-рамена и заварник с гэммайтей, мы усаживаемся друг напротив друга. М-м-м, японский традиционный доширак, чай с рисом и циновки в ромбик. Р-романтика. Свечей не хватает из Фикспрайса за 99 рублей и будет просто шик.       — Эм… Химуро? — осторожно зову его я.       Он откладывает палочки, дожёвывает заказанный ранее десерт, а потом, размяв шею, спрашивает:       — Да?       — Не сочти за фамильярность, но могу я тебя звать Тацуей?       — Конечно. Я сам хотел это предложить. Неловко выходит, что я зову тебя по имени, а ты меня по фамилии.       — Японские традиции, что с них взять?       Что мне ещё нравится в моих разговорах с Тацуей, так это то, что, когда мы вдвоём, мы спокойно можем общаться на английском языке и не бояться сказать что-то не так. Японцы, хоть и учат английский в школе, на нём не разговаривают. Даже в переполненном Токио шанс встретить человека, который может что-то нормально сказать на английском такой низкий, что даже становится грустно. То ли дело мы вдвоём – он, по факту, американец, а я хвостик путешествующего по миру отца. Да и я сама неплохо так покаталась по Европе во времена всяких соревнований и чемпионатов.       — Ты играла раньше в баскетбол? — вырывает меня из мыслей его голос.       — А? С чего ты взял?       «Хелька, ты сама невинность, когда такие глазки строишь!» — вспоминаются мне слова дядюшки Арво.       — Я нашёл статью про талантливую русскую девушку-баскетболистку, попавшую в аварию. К тому же, социальные сети, Хельга. Ты меня сама добавила в друзья.       Ой, подумаешь! Единственный, кому я дала свою «социалку» - Химуро Тацуя, курица-наседка, замечающая всё и вся. Ух.       — А теперь ты хочешь узнать, почему я утаивала, что я КМС России? Между прочим, ещё полгода, и я смогла бы получить мастера спорта.       — Если ты это утаиваешь, у тебя есть на твои свои причины, разве я не прав? Не бойся, я никому не скажу об этом. Я не намерен портить с тобой отношения.        — Спасибо, — тихо шепчу я и киваю головой.       — За такое не благодарят. Мы можем пойти, потому что уже стемнело, но можем ещё заказать чай и о чём-нибудь поговорить. Какой вариант тебе больше нравится?       — Второй. Я как раз хотела спросить у тебя кое о чём.       Через десять минут нам приносят новый заварочный чайничек и тарелочку с киритампо.       — Ты ещё хотела что-то узнать. И что же это?       — Тацуя, расскажи мне о Мурасакибаре.       Да! Я сделала это. Пусть мне и было сложно, потому что это, ёлки-иголки, очевидно. По крайней мере, я бы именно так и трактовала этот вопрос.       — О, об Атсуши? Ну, хорошо. Что именно тебя интересует?       Я лукаво улыбаюсь, глядя на него из-под лба:       — Всё.