«Йо, Сейджу-чан, ты уже в Токио?» — набираю я сообщение.
«Здравствуй, Хельга-сан, я прибуду завтра утром.» — приходит ответ почти сразу же.
Ох, Сейджуро. Давненько мы не виделись с тобой! Прошло не два года, как мне кажется, а целых двадцать лет. В те годы, когда я регулярно посещала Японию, мы постоянно зависали на баскетбольной площадке, в кабинете музыки и классе сёги. Наверное, я чувствовала, что с Акаши у нас много общего – начиная от потери матери в раннем возрасте, заканчивая вкусовыми пристрастиями, девизами по жизни и мировоззрением. Да и отцы у нас во многом схожи. Только вот мой после трагедии отстал от меня со своим «Ты обязана быть лучшей во всём» или «Ты не имеешь права занимать место, ниже первого». Скукотища.
Я не отличалась дерзким нравом, но и покладистой никогда не была. Ну а какой характер может быть у барабанщицы и бэк-вокалистки? Я явно не оперу пела, ну и дружбу водила с соответствующим контингентом. Простыми словами, я девица не из робкого десятка, палец в рот не клади – по локоть откушу.
К обеду погода совсем испортилась. Собирая сумку в Токио, я то и делала, что прислушивалась к стуку капель за окном.
Днями ранее мы с отцом подобрали мне наряд. И, судя по его реакции, он явно не ожидал от меня такого – чёрное платье в пол с длинными рукавами, украшенными аккуратным рядом едва заметных блёсток, прикрывающее грудь, но с вырезом до колена в нижней части и небольшим шлейфом. Ну и туфли на высоком каблуке. Так как приём только завтра, я собрала простецкую косичку до середины спины, не заморачиваясь с основным внешним видом – джинсовые бриджи и длинная футболка до середины бедра. На протез – моя любимая кожаная перчатка и широкий напульсник на место стыка с рукой.
Усевшись в машину, я втыкаю наушник и еложу, чтобы найти оптимальную позу для сна – свернувшись калачиком и подоткнув под ноги плед.
— Только слюни не напускай на сиденье, — просит отец с усмешкой.
— Ага, только я вот ни разу в жизни не пускала слюни, — вяло парирую я, — так что не надо мне тут ля-ля.
— Ну, рассказывай, — мы плавно выруливаем с подземной парковки, — звонила Сейджуро?
— Ммм, только писала. Кажется, он немного не в духе.
— С чего ты так взяла?
Я вздыхаю:
— Да последнее время он вообще странно отвечает. Как-то грубовато и сухо, я бы сказала.
— Скорее всего, тебе кажется. Ты долгое время пробыла вне социума и… — он разминает шею. — Вполне вероятно, что ты просто отвыкла от Сейджуро. К тому же, ты, как и он, изменилась, встала взрослее, у тебя поменялось мировоззрение и какие-то внутренние устои. У вас как раз тот возраст, когда граница между чёрным и белым начинает постепенно стираться, превращаясь в серость.
Будучи ребёнком, я думала, что мир полон красок, света и интересных событий, любви, замечательных людей. Только вот тогда я могла похвастаться и количеством необоснованных заблуждений.
Все люди о чём-то мечтают. Это такое непреложное правило, поэтому если кто-то спрашивал, есть ли у меня мечта, то я всегда отвечала: «Ну конечно же! Как её может не быть?». Необязательно уточнять, в чём она заключается, а просто сказать о своих планах на ближайшее будущее и услышать, что очень скучно мечтать о подобном. У меня даже была целая схема, по которой можно было обогнуть все острые углы возможного разговора и скрыть главное – отсутствие мечты в привычном всем понимании.
Окончить школу с красным аттестатом, поступить в новомодный и самый крутой институт искусств, стать рок-звездой — это всё планы, а главная особенность планов в том, что они осуществимы. Достаточно лишь приложить усилия. Этого у меня в избытке, более того – своим умением сосредотачиваться я гордилась в те годы, а значит – всё задуманное исполнится. Ну или должно было исполниться.
Самым главным моим заблуждением было, к моему сожалению, в людях. Я ошибочно считала их добрыми и открытыми.
Но нет ничего плохого в том, чтобы ребёнок, растущий в любящей семье, думал так. Весь придомовой дворик был моей площадкой для приключений и авантюрных похождений, где я умудрялась находить что-то интересное в, казалось бы, самых обыденных вещах – в песочнице я создавала целые замки, из глины лепила солдатиков, которыми потом и осаждалась крепость; в луже после проливного дождя я устраивала самые настоящие гонки листиков, дуя на них со всех сил. Дома же я строила домики из подушек со своими лучшими друзьями, рисовала радугу на обоях, играла в сёги и на фортепиано, учась при этом у матери игре на скрипке.
А потом произошли события, изменившие мою жизнь навсегда.
Скоропостижно скончалась моя мать. Выгорела за полгода. Ни отец, ни дорогостоящая клиника в Швейцарии не смогли ничего сделать. И только тогда я смогла открыть глаза и посмотреть на мир в здравом уме. А начав это делать, уже не можешь остановиться. Человеческое проклятье.
Все мы в один момент жизни расстаёмся с детской наивностью и невинностью. Не могу сказать, семь лет – это рано или поздно. Скорее всего, первое. Глупо воображать, что подобное могло произойти только со мной, навсегда поломав мою психику. Но одно можно было сказать точно – я упала в этот ледяной колодец раскалённым сгустком лавы, а вынырнула застывшим куском камня.
Если я вообще выплыла.
Некоторые тайные увлечения остаются неизменными. Например, наблюдение за людьми. Потому что, осознав все странности и нелепости этого бренного мира, ты не можешь заставить себя прекратить обращать на все мелочи внимание. А потом, буквально через месяц, ты можешь смело посвящать себя в коллекционеры или же в истинные ценители того, на что готовы пойти люди ради достижения собственных целей, при этом не забывая усмехнуться над тем, чем они себя оправдывают. И каждый раз думаешь, что видел уже всё, но потом появляется кто-то или что-то, способное тебя удивить.
Это ненормально, видеть мир не привычным методом «чёрно-белых полос», а просто ужасной серой кляксой. Не в моём возрасте. Однако, каким бы хорошим ни был человек, всегда найдётся что-то, что пятнает его идеальную репутацию. Такова людская природа – мы всегда ставим свои интересы выше всего, иногда идя по головам.
— Гм. О чём ты так задумалась? — голос отца врывается в мои мысли. Видимо, его насторожило то, что я очень долго пялюсь в потолок, сложив руки на груди и полностью откинув сиденье назад.
— Да так, о мечтах. И о том, что они хорошо сгорают в твоих же руках.
— Ты сейчас о Ванессе? — спрашивает он с тоской.
— И о маме тоже. Больше думаю про своих мальчишек. Несправедливо, что такие прекрасные и яркие звёздочки так рано отправляются на небо. Только не надо мне говорить, что они всё равно освещают мой путь, я этого от психологов наслушалась.
Папа вздыхает. Больная тема для нас двоих. Поэтому я включаю музыку в наушниках и накрываюсь заранее припасённым пледом, пробухтев что-то из разряда «я спать».
В наушниках запел Михаэль Вантраум:
«In another night, in another world
Things could have been so different
In another night, in another world
Things would have been so different
I am the mourning
You are the scars
I am the night
Color me black
I am the mourning
You are the scars
I am the night
Color me black»
Приехали мы в Токио к вечеру. Я благополучно продрыхла всю дорогу, посему я бессовестно решила послоняться по шумным улицам в центре, где мы и поселились в гостинице.
От обилия цветов по глазам идёт рябь, и мне вновь становится тошно и страшно. Кажется, я начинаю понимать, как чувствовал себя Одиссей, проплывая между Харибдой и Сциллой. Выбор невелик – валить в номер или спрятаться в тихих дворах. Хотя, учитывая то, что это Роппонги, то шанс найти укромное местечко никчёмно мал.
При помощи великого изобретения «Жёлтого императора» Хуана Ди, которое все зовут «навигатор», я выбираюсь с этой фиесты и медленным шагом выбредаю в действительно спокойное место – небольшой лесопарк. Бледный свет фонарей освещает мою дорогу до тех пор, пока я чуть ли не врезаюсь в большую сетку спортивной коробки. Обхожу чуть сбоку и становлюсь около входа.
Парень, ставящий данк, невольно привлёк моё внимание. Он высок и широкоплеч, да и высота прыжка у него, конечно, поразительная. Я ежусь и прячу нос в воротник кофты, не в силах оторваться.
Меня осеняет одна очевидная, но такая странная мысль – когда ты живёшь каким-то делом всю свою жизнь, очень сложно бросить его. Это хуже наркотика. Спорт для меня – воздух, без которого я очень быстро задыхаюсь, пытаясь найти отдушину в непроглядной тьме.
Если бы я не обладала животными инстинктами, то мяч попал бы мне сейчас по лицу, но я успела сделать маленький шажочек в сторону и поймать его левой рукой около уха.
— Делай присед глубже после прыжка, чтобы снизить нагрузку на колени, — зачем-то говорю я, забрасывая мяч. Он секунду кружится по кольцу, но потом падает в корзину. — Иначе ты не сможешь нормально прыгать, суставы угробишь.
— Э… спасибо, — говорит парень.
Я развернулась, чтобы уйти с площадки, потому что я достаточно далеко убрела от гостиницы, нужно бы уже возвращаться, но практически врезаюсь в смутно знакомую личность.
— Прошу прощения, — фраза обрывается, когда я вижу глаза этого юноши – ледяные, прожигающие насквозь, кристально чистые.
— Илвес-сан, — он кивает в знак приветствия.
— А? Ты меня знаешь? — недоумеваю я.
— Я Куроко Тецуя. Ты меня не помнишь?
Парень, кидающий мяч, подходит к нам ближе.
Ну же, Хельга, напряги мозги. Ты не так много общалась с японцами, чтобы не вспомнить столь примечательную голубоволосую личность. Damn damn damn, память дырявая.
— Кажется, ты друг Сейджу-чана? Вы в одной школе учились, да?
Моё предположение оказывается верным. Каждый мой приезд в Японию мало чем отличался от предыдущего, но могу сказать, что круг общения у меня был мал – Сейджуро-чан и Шиори-сан, крайне редко я видела его одноклассников. Хотя некоторые фотографии со средней школы я бережно храню в фотоальбоме.
— Куроко, ты её знаешь? — спрашивает второй.
— Кагами-кун, это неважно, — качает головой Куроко. — Илвес-сан, прости, нам нужно тренироваться.
Я делаю шаг с площадки и, обернувшись, машу рукой:
— Удачи!
— Эй ты, кретин. Не сдох ещё?
Ичи, появившись рядом со мной, закатывает глаза.
— На себя в зеркало посмотри для начала, а потом уже говори, кто из нас кретин.
— Доволен, сводник хренов? Что ты делаешь со мной, что я что и делаю, так натыкаюсь на баскетбол! А ещё этот чувак, которого я видела… Я что его, что Сейджу-чана видела летом, когда они только перешли на второй год обучения. Эх, навевает воспоминания, да?
— К сожалению, я делю свою память с тобой. Мда… Не всех Чернобыль стороной обошёл.
— Ха?!
— Ладно-ладно, забудь. Кстати, что ты думаешь о Муравье?
— Муравье?
— Высокий фонарный столб с лиловыми волосами. Он же тоже с Акаши учился. Ты его помнишь лучше всех.
— Что за вздор!
— Помимо самого Акаши. Тебя он привлёк ещё в те годы.
— Ложь и провокация. Ничего такого.
— Зато сейчас у тебя сердце быстро забилось. Ой-ой-ой, кто-то начал влюбляться вновь?
— Иди приляг, бляха муха… Желательно на рельсы. Не тебе судить о любви.
— Знаешь, что? В тебе есть одна хорошая черта, Хелюшка.
— Хелюшка? Я б тебя послала, да вижу ты уже оттуда… Так какая черта?
— Она делит твою задницу пополам.
Махнув рукой, чтобы прогнать недоумка, которым меня наградила жизнь, я возвращаюсь домой.
На приём я приехала в приподнятом настроении, хотя причин для этого не было. Душа поёт внутри меня Сплин, но за окном по-прежнему идёт дождь.
Дом, в котором проходит этот вечер, оказался кирпичным особняком в европейском стиле, к главному входу которого ведёт широкая подъездная дорога с цепочкой дорогих машин.
Мы вливаемся в ряды гостей, которые живой змейкой передвигаются по огромному залу. Официанты разносят на подносах напитки. У одной из стен стоят шведские столы с легкой закуской. Но я тут же смекаю, что делать мне здесь нечего — всё это лишь вид — на каждом шагу ведутся деловые разговоры.
Мужчины, облачённые в дорогие костюмы, женщины в бриллиантовых украшениях — все они так и источают ауру роскоши и достатка.
И пока я с невозмутимым взглядом, но с ликованием в душе, рассматриваю всё то, что меня окружает, отец наклоняется надо мной и тихо говорит:
— Мне нужно пойти потолковать тут кое с кем…
И это было на эстонском. Мы всегда общаемся на подобных мероприятиях не на русском, не на английском, а именно на эстонском языке.
— Хорошо, — едва заметно киваю я.
Впрочем, я не страдаю от одиночества. Заметив красное пятно среди десятков голов, я пробираюсь сквозь толпу и замираю: Сейджуро, одетый в смокинг и с волосами, зачесанными назад, выглядит взросло и крайне привлекательно.
— Сейджуро! — улыбаюсь я, когда он поворачивается ко мне окончательно.
— Хельга-сан, — он кивает головой, а я стою, приоткрыв рот от удивления. — Рад видеть тебя в Японии. Кажется, ты сюда переехала на постоянную основу?
— Да! — во мне бурлит фонтан эмоций. Я едва сдерживаюсь, чтобы не вылить всё на Акаши – радость, восхищение, восторг, ребяческие воспоминания. — Я живу в Аките теперь.
— Как твоё обучение? Не слишком сложно привыкнуть к японской школе?
Хоть Акаши и общается так же, как и всегда – галантно, спокойно и даже слегка холодно, но со мной он всегда был более открытым.
— Да, я обучаюсь в Йосен на втором курсе. И, к удивлению, программа не такая сложная. Ладно, что мы обо мне да обо мне? Как ты? Как твоя-то жизнь сложилась? Я слышала, что ты стал трёхкратным чемпионом на национальных?
Мы отходим с центра зала, чтобы не мешаться. И наше укромное место на этот вечер – прекрасно обустроенный эркер. Присев на стулья около небольшого столика, он продолжает:
— В этом нет ничего необычного, Хельга-сан. Есть вещи, которые предопределены.
Я ухмыляюсь и подымаю одну бровь:
— Например, твоя победа?
Он вновь кивает:
— Именно.
— Сейджу-чан, — осторожно начинаю я, употребив «-чан», как я его всегда звала в детстве, — у тебя что-то случилось? Может, ты не хочешь сейчас разговаривать? Я могу уйти, если что. И это без обид.
Меня напрягает, что Сейджу-чан слишком странно себя ведёт. Мы многое пережили вместе, мы были ближе, чем кто-либо на этом свете, как мне казалось, но сейчас… Сейчас передо мной совершенно другой человек.
— Тебе кажется, Хельга-сан.
— Ты никогда не называл меня «Хельга-сан», — не соглашаюсь я, тяжело вздохнув. — Я не буду лезть к тебе в душу. Захочешь об этом поговорить, — я проглатываю «в чём я сомневаюсь», — то мой номер у тебя есть. Хорошего вечера, Акаши-кун.
Мы расходимся. Точнее, я ухожу, оставив его одного. А он и не задерживается – сидит полминуты, а потом встаёт и растворяется в толпе.
Странно всё это. Вот это отрешённое поведение, конечно, можно обосновать взрослением и пубертатным периодом, мол, хочет казаться важнее, чем он есть, но здесь так просто не работает. У Акаши и так статус выше небоскрёба, так что такие детские замашки не в его стиле. Значится, причина здесь в другом.
И остаток вечера я бы и прослонялась призраком, пока отец не решил меня познакомить с сыновьями своих компаньонов. Конечно, Сейджуро-то я знаю, но вот кого я точно не ожидала здесь увидеть, так это Шинтаро Мидориму. В средней школе мы часто играли в сёги.
— О, Мидорима-кун, — я подымаю на него глаза. Сказать, что он вырос – ничего не сказать. Во время последней нашей встречи он был на пару сантиметров выше, а сейчас вымахал так, что у нас около двадцати пяти сантиметров разница. Ну что, зато я почти что одного роста с Сейджуро. Эх, а было время, когда он был ниже меня…
— Илвес-сан?
— Давно не виделись. Как твои дела?
А вот теперь у меня настроение там же, где и я – на дне.
— Всё в порядке.
Ой, ещё один ленивец нашёлся! Неужели так сложно ответить больше, чем в два слова и один предлог?
Из-за того, что Мидорима-старший и является организатором сего вечера, мы проторчали на нём до самого конца. Папа был знаком с Изао-саном, но вот к сотрудничеству они пришли только сейчас. Получается такой треугольник – компания «Акаши Групп» производит медицинское оборудование, мой отец занимается его поставками, а у семьи Мидоримы своя сеть частных клиник. Бинго!
Уже вечером, сидя в номере и расчёсывая волосы после душа, я рассказываю мои опасения на тему Сейджуро отцу.
— Понимаешь, пап, это не Сейджуро.
Он, не отвлекаясь от чтения новостей в планшете, отвечает:
— Милая моя, у тебя паранойя. Это Сейджуро.
— Я скорее поверю в то, что у меня рука отрастёт, чем в то, что это тот мальчик, которого я знаю с раннего детства. Не, если это брат-близнец или его биполярка, то да, но… Этот Акаши очень странный, пап.
— Тебе сказать то, что я думаю? Только не обижайся.
Я киваю.
— Ты тоже не сахар последние полтора года. После аварии тебя как подменили – вместо жизнерадостного ребёнка, который шёл все годы на таран, я получил депрессивное существо, не покидающее пределы своей комнаты. Этот двадцать один месяц с тобой просто невозможно разговаривать – ты замкнулась в себе, перестала воспринимать окружающий мир, ты зарылась в себе и своей боли, забыв о том, что у тебя впереди целая жизнь. Жизнь – это сраные качели, которые будут мотать тебя до тех пор, пока ты не сдохнешь. И если тебя тянет блевать, то проблюйся и катайся дальше, потому что помирать молодым не круто.
— Какое это отношение имеет к Сейджуро? — максимально ровно спрашиваю я, стараясь не выдавать того, как меня задела эта
правда.
— Акаши неплохой парень, ты не подумай. Он изменился. Я сам это заметил. Но сейчас, когда он повзрослел, он… своего рода оператор качелей. Он любит испытывать людей на прочность.
— Чё?! Естествоиспытатель хренов! Я ему что, подопытный кролик, чтобы на меня свои эксперименты ставить?
— Тш, успокойся, не кипишуй. Тут ничего не поделаешь. Если он решил так делать, то так оно и будет – у вас у обоих характеры такие, что вас хрен сломишь. И это его игра. Тебе остаётся либо смириться с его повзрослевшим поведением, либо отойти от него как можно дальше. Так всегда происходит – долгая разлука заканчивается тем, что ты не узнаёшь того, кого ты так преданно любил в прошлом. Жизнь – это череда утрат и приобретений.
Растянувшись на кровати, я фыркаю:
— Ты опять всё сводишь к?..
— Нет. Пойми меня, Хеля, если человек захотел стать таким, то ты его не изменишь никогда. Он не котёнок и не щенок, чтоб его дрессировать, он не ребёнок, которого можно воспитать. Согласись, если я захочу тебя сейчас перевоспитать, то у меня обломится эта затея?
— А с какого это ты должен меня перевоспитывать сейчас?
Он откладывает планшет и смотрит на меня:
— Вот и он таким же вопросом может озадачить тебя. Может, ему больше нравится быть таким, какой он есть сейчас – хладным и сухим, смотрящим на всех свысока?
— Отрицание.
— Что? — не понимает папа.
— Ну, одна из стадий принятия горя – отрицание. Первая, если уж уточнять. Не могу назвать это трагедией, но я плохо себя чувствую после встречи с ним.
Когда я была маленькой, то мама часто садилась на край кровати, рассказывала мне сказки или пела колыбель. Когда она ушла, то по вечерам со мной сидел отец – уставший от работы, разбитый горем, но он гладил меня по волосам, поправлял плед и читал книжку, чтобы я могла уснуть. И сейчас он так же, как и десять лет назад, садится около меня, подтыкает плед под ноги и прикрывает глаза:
— Есть вариант поговорить с ним и узнать, что случилось, но я сомневаюсь, что это сработает. Напрямую у него ты никогда не узнаешь ответа.
— Мне дорог Сейджуро. Я не хочу его терять, папа, — признаюсь я.
— Я понимаю. Но сейчас мы ничего не можем с этим сделать. Лучше ложись спать. Утро вечера мудренее.
