Работа, дети, ипотека

Руки только-только перестали трястись, но глаза все еще щиплет. Это неприемлемо. Он цепляется за подоконник, чувствуя, как тот ходит под ним ходуном. Плотника бы сюда, развалится же к чертям. Школа вроде новая, а подоконник ни к черту. И нервы тоже. Вон, сколько ругается про себя. Вслух бы не произнести все, что думает. Иначе окончательно потеряет всяческое уважение в их глазах. Уединенных мест здесь нет и быть не может. Это он уже давно уяснил. Во время карантина еще куда ни шло — никаких учеников в классе, но сейчас… Он даже не реагирует, когда хлопает дверь. Не оборачивается, молча делая затяжку. Узнает по твердой походке, но делает вид, что нет. Смотрит на школьную площадку за окном. Воспитательница орет так, что слышно через открытую форточку. Убежали за пределы площадки, кажется. — Радов, ты что, опять… Ой, Жень, не признал! — голос режет по сердцу. Приходится закрыть глаза, чтобы не впустить его в себя. Голос — не сигаретный дым, он в два раза смертельнее. Заставит поверить в свою нужность, в свою состоятельность, а потом растопчет. Не надо этого всего. Не сейчас. — Это у тебя так успокоительное действовать перестало? Пальцы от такой бестактности еще сильнее вжимаются в твердую поверхность. Таким не шутят. Нельзя. Кривая улыбка возникает на губах сама по себе — ее страшно показывать. Он и не показывает. Но сам замечает мельком в отражении стекла. — Оно закончилось. Все, что было. Старается говорить равнодушно, но от паники внутри что-то сжимается. С таким звуком, что любой услышит. Владимир слышит. Топчется на месте, раздумывает. Мыслить у него тоже получается громко. Это раздражает. — А у Валика нельзя попросить? — Ты же знаешь, в школьной аптечке только перекись, активированный уголь и прокладки. Вряд ли что-то из этого может мне помочь. Евгений морщится, прижимает руку с зажженной сигаретой к горячему лбу. Все нутро болит, оно выжжено дотла. Он пуст, совершенно пуст, но ему просто физически необходимо делать вид, что обладает чем-то помимо пустой оболочки. — И скучно и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды… А годы проходят… все лучшие годы… — шепчет про себя. Настолько тихо, что не расслышать слов — они звучат в его голове. Стихи для него — как мантра. Молитва, успокоение, побег от реальности. Больно? Читай стихи. Страшно? Читай стихи. Обидно? Читай, читай, читай… — …я смотрю, чувство юмора ты не растерял, — замечает Владимир, останавливаясь позади. Евгений натыкается спиной на его тепло и отдергивается ближе к окну, к прохладе. — Я похож на шутника сейчас? Серьезно, Владимир? Резко, наотмашь. Чтобы ранить. Чтобы сразу прогнать. Владимир чувствует эти режущие нотки. Его рука опускается рядом с рукой словесника, но они так и не соприкасаются. — Так, не нравится мне этот тон. И видок твой не очень. Посмотри на меня. Евгений послушно поворачивает голову. Награждает убийственным взглядом, а затем снова возвращается к созерцанию площадки. Какой-то ребенок падает, натыкаясь на товарища. Это почти смешно. Подобное веселило его в приютские времена, но сейчас нужно что-то позрелищнее. — Что случилось? — Ничего. Действительно, ничего. Ничего, что Владимира бы касалось. Но он сам любит касаться всего, до чего дотянется, вот только не руками. Словами. Настырностью своей. В лицо заглядывает, что-то там видит и делает выводы. Правильные, чтоб его. — Что они натворили? Высоко задирает голову и моргает, надеясь, что глаза печь перестанет. Может, это вообще от дыма. Может, стоит остановиться. Но пальцы сами тянутся к пачке за новой. — Сколько ты здесь куришь? — заходит Владимир с другого бока. И буквально, и фигурально. — У тебя, вроде, окно? — Вот и посчитай, сколько. Владимир поднимает переполненную пепельницу и сгребает случайно вывалившиеся окурки в ладонь. Всматривается в логотип на пачке, потом в окурки, определяя, сколько было выкурено. Мрачнеет. — Сразу из кабинета выскочил? — Даже вещи не взял. Пусть копаются в его вещах. На здоровье. Он придумает, как отомстить. Они пожалеют о том, что пришли в эту школу. — Тебе к занятию готовиться не нужно? — Многовато вопросов, не думаешь? — смешок. Нервный. Нужно, конечно. Но сейчас все силы уходят на то, чтобы привести себя в порядок. Чтобы убить в себе неудачника и труса, выжечь его из нутра сигаретами и пойти дальше с высоко поднятой головой. — А я все равно буду спрашивать, — заявляет упрямец. Забирает у него пачку вместе с зажигалкой, щелкает, отвлекая на резкий звук, дает время на передышку. Евгений заглатывает дым, не давая тому выбраться. Но тот все равно находит лазейку, сбегая струйками через нос. Горло болит невыносимо, приступ кашля не сдержать. Выкашливает душу, но она возвращается обратно. Ни богу ее отдать, ни дьяволу продать. Приходится жить, мучиться, не понимая, зачем это все. — Нормально дыми, — Владимир постукивает по спине, но это делает только хуже. — Не надо всю эту дрянь в себя. Заболеть хочешь? Кто тебя только курить учил. Или подожди… — Я обычно не курю. Владимир смотрит на сигарету между своими пальцами, и, видимо, наконец, вспоминает, что он — физрук и за ЗОЖ, потому что воровато тушит ее и замечает: — Да я тоже. Ты вот с чего вдруг передумал? — Сказал же. Успокоительное закончилось. И взять негде. Ему не хочется превращаться в наркошу, который пристает ко всем с мольбой о дозе. У одной пожилой учительницы есть валидол, у кого-то наверняка найдется дома валерьянка, но он не будет просить. Никогда. — И кто-то сказал тебе, что от нервов спасет сигарета. Владимир говорит так уверенно, как будто и так все давно знает, просто хочет услышать это от него. Евгению не по себе от проницательности, которая вылезает не к месту. У Владимира скоро урок начнется, пусть уходит. Не надо этого всего. Не надо. — Новак, — пожимает плечами, не видя смысла отрицать очевидное. — И ты решил его послушать? Ты? Васю? — Что ты от меня хочешь?! — оборачивается резко, всем корпусом. Перед глазами вдруг все начинает плыть, и приходится снова их закрыть, вцепившись невольно в чужую руку. — Имена, пароли, явки, — Евгений чувствует, как из его руки аккуратно достают тлеющую сигарету. — Кого за уши оттаскать и к Самуилычу без порток закинуть? — Нет... Евгений отступает назад, понимая: задержится еще на мгновение — и прижмется лицом к чужой груди. Но ему не нужно утешение. Ему нужно побыть в одиночестве и подумать. Внутренний порыв подавить не удается, и отчаяние вырывается против воли: — Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?.. Я так хочу уволиться, Володя. Я бы положил заявление на увольнение прямо сейчас. Но недавно было списание по ипотеке, у меня осталось меньше двух тысяч, которые нужно растянуть до конца месяца, а я отвык справляться без лекарств… — Вот и решил спустить последнее на сигареты. Гулять, так гулять? — Это конфискат. Вот, смотри, — Евгений с презрением вытаскивает несколько дешевых мятых пачек из карманов плаща, который успел накинуть перед тем, как сбежать. Думал выйти на улицу, но Вадим так посмотрел… Пришлось развернуться. — С учетом того, сколько ты дымишь за раз, надолго тебе этого не хватит. — Хватит. — Жень, послушай… Евгений делает то, что умеет лучше всего. Он сбегает, не дав Владимиру закончить. Не позволяет себе утонуть в чужой обеспокоенности, потому что выбраться уже не сможет. Перед своим кабинетом притормаживает, хоть и понимает, что все уже закончилось. Его встречает разгромленный класс: красная краска на полу, нецензурные выражения на доске, разбросанные контрольные. Все так же, как он это и оставил, только без учеников, устроивших бунт. Хуже всего осознавать, что это его класс. Его пятиклассники, которых ему доверили вскормить и провести по извилистым тропкам средней школы. Через тернии к звездам. Но, кажется, звезды теперь не светят ни ему, ни им. К горлу подкатывает тошнота, и он едва не падает, промокая полы салфетками. Перед глазами все кружится — такова цена спокойствия, грозящего вылиться в нездоровую апатию. Он ожидал чего-то подобного, но переоценил себя. Последний урок он проводит в полузабытьи, низвергая ответы учеников до уровня фонового шума и кивая на любые вопросы, делая вид, что уловил их суть. Ученики решают типовые задания из ЕГЭ, спорят между собой, ссылаясь на авторитет репетиторов, и прекрасно справляются без него. Всегда бы так. Дольше Евгений заставить оставаться себя здесь не может и впервые в жизни отменяет кружок без уважительной причины. Несется домой, выключив телефон, запирается, скорчившись во тьме и позволив ей себя проглотить. Горло внутри скребет. Он утоляет незнакомый голод, достав сигарету, а затем задремывает, окруженный опасностью возникновения пожара. Тревожный сон забыться не помогает. Евгений всплывает со дна Марианской впадины страхов, задыхаясь, и первым делом нащупывает телефон. Не понимает сначала, почему экран не загорается. Мажет по кнопке включения. Легкие ощущаются так, будто школьная команда по футболу отпинала их, спутав с мячом. И горло… Что-то в нем было изрезано, разрушено. Вместо нормальных слов поначалу получается только хрип. Евгений не думал даже, что бывает так больно, но физическое, наконец, перекрыло душевное. Пропущенных несколько. Они назойливо занимают дисплей, намекая, что стоило бы перестать убегать. Он с ними соглашается — частично. Врубает режим самолета, затем домашний интернет и по ветсаппу находит нужный контакт. Так звонят тогда, когда действительно нужно. — Ты куда пропал, Жень? — не осуждающе, но взволнованно. Мягко и строго одновременно. От этого щемит в груди наравне с легкими. И хорошо, и больно. — Мне уже писать начали, спрашивать, почему не отвечаешь. А я знаю не больше прочих. — У меня болит гортань, — Женя, игнорируя все сказанное, кладет руку на горло и сжимает, как будто это что-то изменит. Голос у него явно стал на октаву ниже. Ему это не нравится. — Или не гортань, а что-то глубже. Голосовые связки, наверное… Я умру? — Что?.. — Владимир включает камеру, и Евгений лицезреет его вытянутое лицо. На заднем фоне — белые стены кухни. Готовит, наверное. — С чего бы… Нет, это пройдет. Ты бы затягиваться сначала научился, что ли. Не надо тянуть так глубоко. — …я учту. Замолкает, вновь закрыв глаза. Говорить ничего не хочется, как и оставаться в одиночестве. У Владимира на фоне — детская передача. Видимо, Леона сейчас смотрит мультики, не замечая ничего вокруг, иначе давно попыталась бы отобрать у папы телефон и сказать что-нибудь Жене. — Не хочу больше курить никогда. — У меня есть новопассит. Купил по дороге домой. Хочешь, завезу прямо сейчас? — Владимир, у тебя дочь. — И ее зовут не Женя. — Позаботься лучше о ней. — А я забочусь, — Владимир поворачивает телефон так, чтобы был виден край ее косички. — Вот она и такая бодрая, веселая, не то, что ты… — Пауза. Евгений вслушивается в фоновый шум, пытаясь найти в нем все ответы. Замирает даже, боится дышать. А его безжалостно припечатывают спокойным тоном, что душу рвет: — Я все выяснил. Это ведь Коцит все устроил, да? Организовал, не замарав руки. Хитрый он уж больно и увертливый. Ты поэтому говорить не хочешь? Жень?.. — Нет, не поэтому. — Каждое слово приходится из себя давить. Хотя можно просто отключиться. Казалось бы. Но он не может. — Они только этого и ждут. Что я тебя позову, или завуча, или директора… Что сломаюсь. А я должен сам. Раз уж ипотека сковала меня по рукам и ногам… — Жень… — …я должен выстоять. Но я не против, если ты постоишь рядом. «И поймаешь меня, если я упаду». Владимир обреченно вздыхает. Качает головой, с чем-то не соглашаясь, но говорит другое: — Я буду рядом. Это Евгению и нужно сейчас было услышать. Конфискованные пачки сигарет летят в нижний ящик стола, теряясь в кипе конспектов из методичек. Он прижимается лбом к полу, все еще пытаясь побороть накатившую тошноту и бормочет, трясясь: — И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — такая пустая, — удар кулаком, — и глупая, — еще один, — шутка…