Песнь любви одному унару

У унара Валентина золотистые веснушки, издалека они незаметны, надо подойти совсем близко, чтобы разглядеть россыпь мелких пятнышек на носу и щеках. Унар Валентин улыбается быстро, лукаво, изгибается уголок тонких губ, пряча мягкий смешок, но в ореховых глазах, во взмахе длинных пушистых ресниц пляшет весёлая искорка. Ричард не должен думать о веснушках унара Валентина, не должен видеть во сне худые бледные плечи — есть ли на них веснушки? Не должен позволять длинным ловким пальцам касаться своего виска, стирая каплю пота — не время Людям Чести заниматься такими глупостями, пока жив мерзавец Алва. Время терпеть и прятаться, время молчать и притворяться — вот что все твердят Ричарду в один голос, и Ричард готов терпеть, он со всем справится, ради Талигойи и в память о … — О, терпение, унар Ричард, — шепчет унар Валентин, — Терпение — это добродетель, которая всегда вознаграждается. Его губы касаются самого края уха — мучительно невинно, словно случайно, и всё самообладание Ричарда трескается и осыпается на пол — к тщательно начищенным туфлям унара Валентина. Ричард стискивает тонкие запястья, сминая кружевные манжеты, не зная, что делать дальше — оттолкнуть или же прижать к стене и потребовать объяснений. Вот так, не отпуская запястий, заглянуть в глаза. — Тише, унар Ричард, — а унар Валентин и не думает сопротивляться, — вы же не хотите привлечь к нам ненужное внимание? — Где вы взяли ключ? И как вы… — Тс-с-с-с. В этом поместье много секретов, и часть из них должны остаться таковыми и дальше. Ну а ключ… наш бравый капитан любит выпить, а пьяницы склонны терять разные вещи и забывать об этом. Единственная свеча в комнате Ричарда сейчас за его спиной, у изголовья кровати, лицо унара Валентина в тени, и Ричард не может ясно разобрать его выражение, но ему чудится промельк знакомой быстрой полуулыбки. «Я был прав, — думает он. — Ночью он совершенно другой». — Вы меня боитесь, унар Ричард? — Нет. Но я не понимаю причину столь рискованной вылазки, унар Валентин, — Ричарду кажется, что он говорит спокойно и сдержанно, с достоинством, но сердце в груди колотится бешено и руки, всё ещё удерживающие запястья Валентина, подрагивают. — Действительно? Ричард отпускает его, отшатывается — словно расстояние между ними что-нибудь изменит. Действительно. Комната выстыла за день, за окном льёт ледяной дождь, но Ричарду жарко — щёки вспыхивают от одного слова, от низкого вкрадчивого голоса, от саркастичной и мягкой интонации. От собственных мыслей, в которых не хочется признаваться. Жар устремляется вниз, и всё его тело горит под расстёгнутой курткой — он ведь раздевался уже, собираясь лечь, когда щёлкнул замок на двери. Ричард должен что-то ответить. Если он ответит неправильно, унар Валентин развернётся и уйдёт. И наверняка станет избегать его общества с тем же надменным выражением лица, с которым смотрит на унара Эстебана. А если он останется — Ричард не может себе ясно представить, что будет дальше. Ничего похожего не было в его планах на жизнь в Лаик — только в смутных снах про бледные плечи и веснушки, после которых он просыпался возбуждённым и потерянным. Первый сон приснился ему две недели назад после того самого урока рисования. *** — Довольно размениваться на гипсовые маски и вазоны, господа унары, — с кислым видом сообщил им ментор. После чего назвал имена десяти юношей, которым следовало разоблачиться до пояса и занять места на специально расставленных табуретах. — Чтобы верно изобразить человека в одежде, надобно понимать, что эта одежда скрывает. С другой стороны, каждый благородный человек несомненно должен уметь позировать живописцу, проявляя терпение и выдержку. — Мужайтесь, — одними губами прошептал унар Валентин, усаживаясь напротив. — Умеете ли вы дремать с открытыми глазами, унар Ричард? Каждый благородный человек несомненно обязан научиться это делать с достоинством, сохраняя красивую позу. И вот тогда Ричард решил, что ему всё-таки повезло — это ведь мог быть кто-то другой, способный насмешками или неприязнью превратить два часа урока в настоящую пытку. Унар же Валентин его подбадривал, а клинок своего ехидства направлял исключительно на обстоятельства. И каждый раз, поднимая голову от рисунка, он разглядывал Ричарда внимательно и доброжелательно, и уголок рта подрагивал, словно унар Валентин сдерживал улыбку. — Складывать слова на бумаге намного проще и приятнее, — признавался он, украдкой потягиваясь за спиной у ментора. — Я уже готов с вами поменяться, унар Ричард. Ричарду стоило больших трудов не засмеяться, но шутки унара Валентина отвлекали его от затёкших мышц, и от вечного сквозняка, и от обычных мыслей. Он смотрел на карандаш в руках унара Валентина, на его склонённое над бумагой лицо, волнистую прядь, которую длинные пальцы то и дело заправляли за ухо. И думал о том, что если бы он мог выбирать, с кем завести дружбу, если бы не наставления кансилльера о необходимости притворяться… Если бы не горький привкус обиды и сомнения — Придды, конечно, Люди Чести, союзники, но не помогли, не поддержали в решающий час, можно ли им доверять? — Будьте так любезны, унар Ричард, не сжимайте так свирепо зубы. Мне бы хотелось закончить этот рисунок сегодня. В тот день унар Валентин не коснулся его и пальцем. Ночью же ему приснилось, что он снова в зале для занятий искусством, и перед ним опять унар Валентин — вот только грифель был в руках у Ричарда. А унар Валентин медленно снимал рубашку и улыбался тонко и насмешливо: «Нарисуйте меня, унар Ричард». И Ричард смотрел, не в силах оторваться, скользил взглядом по линиям длинной белой шеи, острых ключиц, ему до боли хотелось потрогать, но трогать было нельзя, нужно было рисовать, поэтому он сжал грифель и начал переносить на бумагу то, что видел. Рисунок не выходил — потому что ясно Ричард видел только глаза унара Валентина, а всё остальное расплывалось в каком-то лиловом мареве. И Ричард потянулся вперёд, чтобы развеять эту дымку руками. Унар Валентин засмеялся и поймал его запястье, потащил к себе, обнял — не по-братски, как было бы уместно, а за талию — как обнимают женщину. «Так будет лучше видно», — сказал он в ухо Ричарду. Тот хотел было возразить, но почему-то не смог и стал ощупывать спину и плечи унара Валентина — это почему-то казалось единственным способом закончить рисунок. Унар Валентин не отстранялся, ничего не говорил, и Ричард осмелел, полез руками к груди и животу, шалея от собственной смелости и одновременно сгорая от стыда — он не помнил ясно, почему то, что он делает, плохо, но знал точно, что матушка бы не одобрила. И даже смутного воспоминания о наставлениях герцогини Мирабеллы хватило, чтобы сон изменился — унар Валентин исчез, оставляя в руках Ричарда бумагу с совершенно срамным рисунком. Таким, что Ричарда бросило в жар, естество восстало, требуя внимания, — и проснулся он под бодрый стук в дверь, сжимая увлажнившийся член. Сам сон забылся почти полностью — кроме белых плеч и непристойного рисунка. На уроке арифметики Ричард обнаружил, что глаза его постоянно возвращаются к прямой спине унара Валентина, а перо так и норовит оставить на полях волнистые линии, которые не имеют никакого отношения к озвученной ментором задаче. На задании, впрочем, сосредоточиться удалось. Гораздо сложнее было игнорировать змеиное шипение унара Эстебана, который рассеянность Ричарда заметил и не преминул прокомментировать. Гнев необходимо было держать в узде. «Терпение — добродетель сильного», — Ричард повторял себе это снова и снова, стискивая зубы. И всё же дерзкое лицо унару Эстебану хотелось разбить немедленно, не дожидаясь возможности скрестить с ним оружие. Ментор отвлёкся на поднятую руку унара Берто, и унар Валентин оглянулся, кинул быстрый ободряющий взгляд на Ричарда, еле заметно кивнул, приподнял уголок губ — и так же быстро отвернулся. Словно солнечный луч неожиданно пробился сквозь тяжёлые зимние тучи. Гнев отхлынул, уступая место смущению, — словно унар Валентин мог знать о его сне и постыдном пробуждении. Ричард торопливо склонился над расчётами, но цифры прыгали перед глазами. Скорее бы в фехтовальный зал! Со шпагой в руке Ричард чувствовал себя увереннее. А стоило оказаться противником Норберта или Арно — и для посторонних мыслей места не оставалось. За любой замеченной ментором ошибкой следовало наказание, за наказанием — новое, более сложное задание. К ужину Ричард неимоверно устал, и все утренние переживания забылись. Спустя несколько дней на уроке стихосложения унары постигали изысканное искусство сочинения сонетов. Историю словесности Ричард любил, и чужие стихи вызывали у него восторг. Но стихосложение оказалось подлинным мучением. Четыре длинных стола стояли полукругом перед кафедрой, двумя рядами по два стола в каждом, разделённые узким проходом. Ричард обычно занимал место в первом ряду рядом с братьями Катершванц. Но сегодня он задержался из-за очередного наказания, и его привычное место оказалось занято. Пришлось подсесть с краю на второй ряд. Перед ним опять оказался волнистый затылок унара Валентина. — Пятистопный ямб, господа унары, чередованием ударных и безударных слогов напоминает нам о сердечном ритме, — ментор, господин Шабли, несколько раз стукнул по кафедре указкой, отбивая ритм. — Слышите? Попробуйте повторить. Господа унары послушно, но несколько нестройно отстучали ритм по столешницам. — Нечётное число метрических тактов отличает ямб от естественной разговорной речи, прозаической, если изволите. Сонеты призваны выражать чувства особенные, возвышенные… — Мой брат однажды написал сонет о жабе, — шёпотом поделился унар Арно. — На поэтический турнир. Сидевший между ним и Ричардом унар Паоло спрятал смешок за манжетом. — И насколько успешно? — поинтересовался унар Берто, занимавший место с другой стороны от Арно. Унар Валентин склонил голову набок, словно прислушивался к их перешёптываниям. — Первый приз ему не достался, — давясь смехом, сообщил унар Арно. — Но сонет отменнейший! Нежна песнь жабы, словно звёзды в вышине… Унар Берто фыркнул громче, чем следовало, Ричард и сам удержался с трудом. Унар Валентин теперь уже определённо покосился на них, плотно сжатые губы у него подергивались и кривились. Ричарду вдруг захотелось увидеть, как он улыбается по-настоящему или смеётся. — Господа унары! Попрошу тишины! Унару Валентину в отличие от Ричарда стихосложение давалось. Он не пересчитывал раз за разом слоги, не вымарывал отчаянно слова. И с подбором рифмы, казалось, не затруднялся, в какой бы момент его ни спросили — у Валентина всегда был готов ответ, хотя сам он отвечать, как правило, не вызывался. Ричард откровенно завидовал, наблюдая, глядя, как легко скользит его перо по бумаге, лишь изредка останавливаясь — когда унар Валентин задумывался, он постукивал мягким кончиком по нижней губе. — …свечой истаять, снова разгораться, и строить на песке, и ждать вестей… прекрасный катрен, унар Валентин, — господин Шабли прохаживался между столами, заглядывая в записи и подслеповато щурясь. Ричард не мог похвастаться даже двумя строками — слогов не хватало или смещалось ударение, а если и удавалось подобрать слова нужного размера в правильном порядке, то неизбежно искажался смысл. Сам он с отсутствием у себя таланта примирился давно, но разочаровывать господина Шабли, открывшего для Ричарда восхитительный мир поэзии, не хотелось. Ментор остановился рядом с унаром Арно, посмотрел в его тетрадь, озадаченно хмыкнул: — Это, безусловно, ямб, унар Арно, однако… так разожжём очаг, вином согреем кровь… определённо не пятистопный… и в пламенных речах… Да, чувствуется влияние кэналлийских песен на ваше творчество. Унар Арно ухмыльнулся, довольно и лукаво, а господин Шабли повернулся в другую сторону и продолжил: — Настоятельно вам советую, господа унары, не забывать о последовательности рифм. Первая строка, обратите внимание, унар Арно, рифмуется с четвёртой, а вторая — с третьей. Так же классический талигойский сонет предполагает использование перекрёстно женской и мужской рифмы, в отличие от агарисских сонетов, в которых используется только женская рифма… — Что, несомненно, признак эсперадорской ереси, — шёпотом добавил унар Берто, пририсовывая на полях своей тетради летящую чайку. — Помоги же мне Создатель срифмовать хоть что-нибудь. О! — … и если в первой строке вашего сонета используется женская рифма, то в последней строке должна быть мужская… Ричарда охватило отчаяние. Он никогда, никогда не сумеет выразить свои чувства и устремления таким способом! Если бы он мог хотя бы отнестись к этому так же легкомысленно, как унар Берто… — К следующему уроку, господа унары, я жду от каждого из вас законченный сонет. Тему положим традиционную: муки тайной любви. Не все из вас, возможно, знакомы с этим переживанием, поэтому советую обратиться к текстам классических авторов. Библиотека в вашем распоряжении. Со стороны господ унаров послышались плохо скрываемые страдальческие стоны, которые господин Шабли предпочёл не заметить. Любовь Ричард представлял себе крайне смутно, зато необходимость держать свои переживания в тайне была ему слишком хорошо знакома. Однако хватит ли этого, чтобы сочинить целых четырнадцать строк? После обеда Ричард устремился в библиотеку, взял тяжёлый том с пьесами Дидериха, «Поэтическое искусство» Гольте и погрузился в чтение. Тусклое зимнее солнце клонилось к закату. Прислужник, следивший за порядком в библиотеке, зажёг свечи, заполняя углы густыми тенями. Ричард поднял голову и потёр уставшие глаза. В длинном низком помещении было тихо. За одним из дальних столов дремал над фолиантом унар Карл, рядом что-то торопливо строчил, сверяясь с книгой, унар Бласко. Унар Валентин задумчиво перебирал тома на полке. Чужие слова и чувства переполняли душу — неразделённая любовь, гибельная всепоглощающая страсть, предательство, горечь утрат, ярость и сомнения. Чью же жизнь превратить в сонет? Теоретическая часть не казалась Ричарду сложной — словно нужно было расставить оловянных солдат в определённом порядке, разыгрывая сражение. В первом катрене должна быть завязка, во втором — развитие темы или отрицание. Но слова не хотели слушаться, норовили занять совсем иные места — совсем как живые люди на поле боя. Ричард разглядывал бледный профиль унара Валентина, и тот, почувствовав его взгляд, повернул голову. В полумраке глаза казались тёмными и глубокими — что там таилось, в этой глубине? Какие переживания, какие секреты унар Валентин прятал под своей маской так же, как сам Ричард пытался прятать унижение и гнев, и тоску по дому? Если бы унар Валентин был одним из героев Дидериха, он мог бы планировать месть обидчику или тосковать по оставленной в родовом замке красавице. И тогда его глаза… глаза! Ричард схватился за перо и торопливо записал первую строку: «Глаза твои хранят любви секрет». Лихорадочно пересчитал ударные слоги — подходит! Вторая и третья строки придумались тоже быстро, над четвёртой пришлось поломать голову: «секрет» — «обед»? «ответ»? «навет»? «обет»! «Скорбный свой обет» — звучало вполне достойно. Ричард дописал ещё три строки, шевеля губами, перечитал первый катрен и остался доволен. Унар Валентин вернулся к своему столу и теперь сидел, откинувшись на спинку стула. Изящные длинные пальцы поигрывали пером. Воображение Ричарда разыгралось: он представил, как унар Валентин встаёт на одно колено — как принц Эрнест перед Эльвирой в «Плясунье-монахине» — и нежно берёт этими пальцами руку прекрасной девы, чтобы надеть кольцо. И дева склоняет голову, и… «Но тогда любовь получается не тайная», — остановил себя Ричард с сожалением. Унар Валентин провёл кончиком пера по губам — герои Дидериха так не делали. Но губы Ричард упоминал во второй строке, а господин Шабли что-то говорил о повторяющихся образах, кажется, это и будет развитием темы… Он писал и зачёркивал, снова писал, пачкая пальцы чернилами, — слова опять ускользали, было обидно почти до слёз, он же почти справился! Время покидать библиотеку ради ужина наступило слишком быстро. Растроенный Ричард не глядя сунул исписанный лист бумаги в тетрадь и поднялся, не заботясь о том, чтобы вернуть книги на свои места — это было обязанностью прислужника. Вечером в келье он обнаружил, что листок с недописанным сонетом пропал. Ричард в отчаянии перевернул тетрадь и потряс, но тщетно. Он попробовал восстановить стихотворение по памяти — строки и слова путались местами, а второй терцет он и вовсе забыл. Ричард промучился половину ночи, а потом забылся тревожным сном, в котором он гнался за всадником на сером коне, чтобы отобрать у него свой украденный сонет. Всадник обернулся унаром Валентином с пером в руках. Мягким кончиком пера он провёл по губам Ричарда — Ричард почему-то опустился перед ним на колено и взял за руку. Она была крупная и тяжёлая, не нежная женская кисть, но всё равно красивая, с крупными голубоватыми венами. «Он поцелуй мне подарил», — насмешливо процитировал унар Валентин. — «И тайный сговор наш скрепил». «Но это же не слова Эльвиры», — запротестовал Ричард… и проснулся. И хоть в этом сне не произошло ничего непристойного, но он снова был возбуждён почти до боли. После утреннего занятия гимнастикой Ричард вышел из фехтовального зала позже остальных. Он вернулся в келью, чтобы сменить потную рубаху и взять свои записи — утерянный листок с сонетом лежал сверху на стопке тетрадей, аккуратно сложенный пополам. Ричард взял его, не веря своим глазам. Вот он, его сонет, а рядом безупречным каллиграфическим почерком чьи-то заметки. «Я взял на себя смелость предложить вам некоторые правки». Каждое исправление сопровождалось кратким объяснением: «Чтобы избежать нарушения размера», «Здесь нужна женская рифма», «Для благозвучия», «Случайный повтор слова», «Четырёхстопный ямб придаёт легкости». Ричард перечитывал стихотворение раз за разом и не находил изъянов — это всё ещё был его сонет, но как он изменился под чьим-то искусным пером! — Любви недостижимо торжество, — прошептал он вслух последний терцет. Он нравился Ричарду больше всего. — Так пусть хранима будет сердца тайна безмолвьем уст и сухостью ресниц… Подписаться таинственный доброжелатель не счёл нужным. Ричард даже не был уверен, был ли это один из унаров, или же листок попал в руки одному из менторов? Последнее предположение казалось маловероятным, но и от «жеребят» Ричард ожидал скорее гадких шалостей вроде стекла в полотенце. Тот, кто подкинул ему листок, прекрасно знал, как соблюдать секретность. Ричард снова и снова приглядывался к своим однокорытникам в надежде на хоть какой-то знак, но все вели себя как обычно: унар Паоло дразнил менторов, унар Арно спорил и смеялся, унар Эстебан говорил гадости, унар Луиджи всех боялся. А унар Валентин прятал усмешку под длинными ресницами и ни с кем не разговаривал без необходимости. Ричард отбросил тех, кому не давалось стихосложение; унара Эстебана и его приятелей тоже не приходилось принимать в расчёт. Не у всех была возможность взять его листок. Кроме унара Валентина и унара Карла был ли кто-то в библиотеке ещё? Ричард не помнил. В тот день он был так поглощен сонетом, что не мог даже с уверенностью утверждать, кто ушёл оттуда раньше него, а кто после. Самым очевидным кандидатом оставался тот, кто писал стихи с лёгкостью и изяществом. Тот, чью аккуратность в ведении записей отмечали без устали все менторы. Ричард никогда не видел сам почерк унара Валентина и не представлял себе, как можно заглянуть в его тетрадь, не привлекая внимания. Эр Штанцлер просил избегать друг друга. Но если это всё-таки был унар Валентин — разве это было возможно? За обедом капитан Арамона обнаружил в супнице перчатку с левой руки. Суза-Муза-Лаперуза, граф Медуза, бросил официальный вызов — это произвело впечатление на всех и породило новые сомнения. Ричарду вдруг пришло в голову, что подброшенный листок тоже мог оказаться частью дурной шутки, смысл которой ему был непонятен. Но господин Шабли собрал у унаров стихотворения — и ничего особенного не произошло, кроме того, что сонет Ричарда, старательно переписанный им на другой лист, неожиданно удостоился похвалы. Тайный доброжелатель, казалось, на самом деле хотел ему помочь. — Надо же, усердное чтение Дидериха на самом деле приносит какую-то пользу, — вполголоса заметил унар Эстебан, проходя мимо Ричарда, голос его сочился ядом и презрением. — Говорят, на литературном поприще можно добиться больших успехов, чем в некоторых обнищавших провинциях. Ричард стиснул кулаки и рванулся было следом, но чья-то ладонь придержала его локоть. — Говорят, некоторые таланты передаются только вместе с кровью, — совершенно равнодушным тоном заметил унар Валентин в спину унару Эстебану. Спина «навозника» выпрямилась ещё сильнее, но шага он не замедлил. Твёрдые пальцы стиснули предплечье Ричарда и тут же исчезли, словно и не было. Он не знал, что и думать — было ли это одобрением или предостережением, или тем самым тайным знаком? Ему так мучительно не хватало человека, с которым можно было бы обо всём этом поговорить! Вечером Ричард лежал на жёстком матрасе и перечитывал сонет — с каждым разом он нравится ему всё больше и больше. Ему начало казаться, что стихотворение само по себе было посланием. Разве взялся бы кто-то исправлять текст, который не вызывает у него отклика? «Коль слезы хлынут, не страшась запрета, страдающего сердца немота их выжжет». Унару Валентину ничего не стоило пройти мимо по своему обыкновению. «Любите тайну сердца своего». Но стал бы он вмешиваться, если ничего не знал о сонете? «…страданья правота не даст глазам нарушить их обета». Устав от бесплодных предположений, Ричард отбросил листок и со стоном зарылся лицом в подушку. Унар Валентин никак не желал оставлять его мысли — бледный профиль на фоне книжных полок, золотистые веснушки, высокомерно вскинутый подбородок, привычка закладывать руки за спину… Влажная прядь волос, липнущая к высокому лбу, — Валентин всегда хмурился, когда принимал фехтовальную стойку, его лицо становилось сосредоточенным, словно его ждал не поединок, а арифметическая задача. Память Ричарда подбрасывала деталь за деталью, и тем усерднее, чем больше он старался от этих образов избавиться. А хуже всего было то, что никаких двусмысленных снов его члену на этот раз не понадобилось, чтобы затвердеть. Достаточно было вспомнить, как унар Валентин вытирает полотенцем лицо после занятий или водит кончиком пера по тонким губам. Ричард почувствовал, что ещё немного — и он начнёт непристойно тереться пахом о матрас, чтобы избавиться от напряжения. Разрубленный Змей, как же стыдно! Он рывком перекатился на спину и попытался думать о чём-то неприятном — об Арамоне или о водянистой остывшей каше на завтрак, об унаре Эстебане и о том, как унар Анатоль трёт прыщи на своих щеках. О том, что завтра первым занятием будут танцы, а в жеребьёвке перед началом этого урока Ричарду никогда не везло. Обычно ему доставался в пару кто-нибудь из «навозников». С унаром Валентином Ричард не танцевал никогда. Танцы были единственным занятием, когда унары могли касаться друг друга. Руки Валентина кажутся холодными, но какие они на самом деле? Каково это — соприкоснуться с ним ладонями? Будет ли его рука влажной, как ладонь унара Макиано? Или горячей? Тяжело дыша, Ричард вылез из постели, подошёл к окну, упёрся лбом в холодные сырые камни и сбивчиво зашептал молитву. Молитва оказалась действенным средством: Ричард не только сумел заснуть и выспаться, но и утром в партнёры по танцам получил унара Паоло. Кэналлийцы, конечно, носят клеймо предателей, но танцевать с Паоло было гораздо проще и приятнее, чем с кем-нибудь из приятелей Эстебана или унаром Луиджи. Он двигался легко и уверенно, не путал фигуры, не наступал на ноги и не пытался Ричарда поддеть. Унару Валентину, на которого Ричард усиленно старался не смотреть, в партнёры достался унар Эстебан. — Раз-два-три-четыре, каденция, вздох! На носках, унар Роберт! Раз-два-три-четыре! Журавлиный шаг, не хромая кобыла, господа унары! — высокий пронзительный голос ментора напоминал жужжание назойливой мухи. — Раз-два-три-четыре,поворот! В Надоре танец пяти шагов не танцевали, но Ричард запомнил его быстро, хотя ему самому больше нравились танцы более чинные и плавные, величественные. — В этом танце главное — лёгкость! Лёгкость, унар Ричард! Порхайте, как птица! Поворот вокруг себя! С левой ноги, все знают, какая нога левая? Унар Арно, не делайте вид, что у вас обе ноги левые! Ра-два-три-четыре-каденция! Руки, руки где? Унар Паоло вместо положенного хлопка изобразил совершенно неприличный жест и лукаво улыбнулся. Ричард замешкался и пропустил четвёртый шаг самым неграциозным образом. — Бодрость! Вы должны продемонстрировать вашей даме бодрость и веселье, а не скорбь и умирание! — ментор стукнул тростью об пол. — Господа унары, построились! Унар Эстебан, унар Валентин, унар Арно и унар Берто, в центр. Будьте любезны, продемонстрируйте остальным, как должно исполнять танец пяти шагов. Унар Эстебан и унар Валентин оказались прямо перед Ричардом — глаз не отвести, не сделать вид, что занят подсчётом шагов. Лицо Валентина было бесстрастно. Что бы ни говорил ему «навозник» во время занятия, самообладание наследника Приддов он пошатнуть не сумел. Унару Валентину пришлось исполнять партию дамы, но даже это его нисколько не смущало. Его пальцы в руке унара Эстабана лежали расслабленно — Ричард подумал, что сам бы он не смог сохранить спокойствие, и следом — что унар Эстебан, в отличие от него, знает, какие они на ощупь — эти пальцы. Эта мысль была колючей и злой, и совершенно нелепой — у Ричарда уже было множество вполне достойных причин ненавидеть унара Эстебана. Но он чувствовал себя так, словно его у него похищали что-то очень ценное и важное, а он был не в силах этому воспрепятствовать. Трость в руках ментора отбивала такты, танцевальные туфли легко постукивали по мраморным плитам пола, шелестела одежда. Ричард не хотел и не мог смотреть на лица танцующих перед ним унаров, он опустил глаза — и ловкие, точные движения стройных икр, обтянутых чёрными чулками, заворожили его. Эти щиколотки, эти лодыжки тоже хотелось потрогать. Провести рукой по тонкой шерсти чулок, а потом стянуть её вниз, чтобы под ладонью остались тёплые упругие мышцы. Накрыть выступающую косточку. Ричард судорожно сглотнул и крепко сжал кулаки, пытаясь отрезвить себя болью от впившихся в ладонь ногтей. — Танец, господа унары, это не сражение! Недопустимо удостаивать даму лишь мрачным взглядом. Ричард поспешно поднял взгляд выше — замечание ментора явно предназначалось унару Эстебану: ноздри его гневно раздувались, губы кривились, направленный на партнёра взор был полон ярости. Но Валентин не обращал на него никакого внимания — он танцевал с Эстебаном, а смотрел прямо на Ричарда, и уголки тонкого рта лукаво подрагивали. Ричард готов был сбежать из зала или провалиться под землю немедленно. Уши его пылали, и дышать стало почему-то трудно, и отвести взгляд первым было невозможно — Валентин словно бросил ему вызов, но правил такого поединка Ричард не знал. И уступить он не мог. — Раз, два, три, четыре… В следующей фигуре, слава Создателю, танцующие повернулись лицом друг к другу и боком к зрителям. Ричард тихонько выдохнул и разжал кулаки. До самого конца занятия он старательно разглядывал носки своих туфель или смотрел на унара Паоло. Разъярённый Арамона, обнаружив в фехтовальном зале свой испорченный чьей-то рукой портрет, оставил унаров без обеда и ужина. Ричард впервые обрадовался вынужденному посту, ведь голодному телу не до плотских утех. И пусть уж лучше голову занимают мысли о несправедливости наказания и мечты о мясных пирогах, чем тоска по чужим пальцам, губам или щиколоткам. Но отвлечься не получалось. Желудок, приученный частыми наказаниями, возмущался весьма умеренно. Ричард пытался было отвлечься, гадая, кто из его товарищей мог оказаться Сузой-Музой, но как и в случае с сонетом, все его размышления очень быстро сошлись на одном-единственном человеке. Ричард прошёлся по комнате, сделал несколько простых упражнений, разгоняя кровь в мышцах, потом вернулся в постель и наугад выбрал книгу из стопки — это оказалось «Правдивое и полное описание Золотых Земель» Федерера. Ричард уже начинал её читать, но отложил, потому что глава, посвященная Надору, вызывала тягостные мысли. Он открыл книгу наугад на середине: «… сия река начало берёт в горах и впадает в Холтийское море, в устье же находится город Хисранд». Описание далёкой Кагеты Ричарда увлекло. Однако, прочитав две страницы, он обнаружил в книге листок бумаги, сложенный пополам. Бумага выглядела старой: на ней виднелись какие-то серые пятна, края и сгиб обтрепались. Ричард развернул листок с некоторой опаской — внутри был рисунок. Тонкие летящие чернильные линии складывались в очертания двух полуобнажённых тел, прижимающихся друг к другу ниже пояса. Ричарду доводилось уже видеть раньше непристойные гравюры, мельком, украдкой, но с этим рисунком было что-то не так. Он понял не сразу, рассматривал. Стройные мускулистые бёдра, вскинутая нога, крупный, тщательно прорисованный мужской орган, обнажённая грудь… грудь была плоская, мужская, а среди складок одежды, сбившейся между двумя телами, виднелся ещё один член, увенчанный крупной тёмной головкой. Ричард выронил рисунок. Листок сложился пополам, и стала видна надпись на обратной стороне: «Сервиллий и Арсак». Первым порывом было — скомкать, порвать. Нет, лучше сжечь! Ричард потянулся к рисунку, ухватил за угол. Лист бумаги развернулся — и он посмотрел снова, не в силах совладать со жгучим постыдным любопытством. Мужчина, который стоял на коленях, прижимался щекой к лодыжке любовника — и Ричарду стало сладко и дурно, желание нахлынуло сразу, как накануне в танцевальном классе, стоило только представить на мгновение, что он мог бы тоже вот так держать унара Валентина и прижиматься щекой, и сжимать белое стройное бедро. И вбиваться, вбиваться… дальше воображение его сдавалось и отступало перед неопытностью, но тело требовало — чтобы тесно и влажно, и ритмично. И Ричард, забывшись, сжимал себя прямо через исподнее, думая об унаре Валентине. Ткань натирала, и удовольствие накрыло резкой болезненной вспышкой, смешивая стыд и облегчение. Рисунок он всё-таки сжёг и долго оттирал испачканные пеплом пальцы. Ему казалось, он и сам теперь замаран, и он пообещал себе — Святой Алан свидетель! — никогда больше не повторять ничего подобного, и в мыслях не возвращаться.

***

И вот ещё два дня спустя унар Валентин стоит в его келье, Ричард видит россыпь золотистых веснушек на его щеках — и ему жарко и страшно. — Но я не понимаю причину столь рискованной вылазки, унар Валентин, — говорит Ричард. — Действительно? Унар Валентин ждёт ответа, расправляя помятые Ричардом манжеты. Все сны, все тайные мысли, все несказанные слова и слова, написанные безупречным каллиграфическим почерком, все взгляды и движения висят между ними в прохладном сыром воздухе кельи. Ричард колеблется. Он всё ещё не понимает правил игры, а, значит, уязвим. Унар Валентин, в отличие от него, застёгнут на все пуговицы, волосы тщательно причёсаны, и о чём он думает — по невозмутимому лицу не угадать. Но всё же именно Валентин пришёл к нему первым. — Вы хотите что-то обсудить со мной. — Я хочу вас предостеречь, — он отрывается наконец от стены, прячет руки за спину. — Наш доблестный капитан находит унарские шалости в этом году особенно несносными. И искать виновного он будет не ради истины или справедливости. — А ради наказания, — морщится Ричард. Наказания от Арамоны с ним случаются чаще, чем с кем бы то ни было ещё, и ему кажется, он понимает, что именно Валентин имеет в виду. — Последние два дня Суза-Муза никак себя не проявил. Может быть, шутки закончились. Унар Валентин вздыхает и поворачивается к нему — он успел пройти из одного угла кельи в другой. — Подозреваю, что это временная передышка, — говорит он совершенно спокойно. — Господин Суза-Муза хорошо подготовился. Вы обратили внимание на перчатку? Она без сомнения была заказана заранее. Испорченный портрет — вот обычная унарская шалость. А человек, положивший столько времени и сил на подготовку простого объявления войны, не ограничится мазнёй на стенах и картинах. Вы не согласны? — Отчего же, согласен, — Ричард наблюдает за ним с тревогой. Ему трудно сосредоточиться на том, что говорит Валентин, мысли путают недавнее стремительное соприкосновение тел и тяжесть в паху. Валентин наклоняется над его сундуком, потом садится на корточки и заглядывает в щель между задней его стенкой и стеной. — Полагаю, вы его не двигали? — Нет, — Ричард пожимает плечами. — Зачем бы мне это делать? — Помогите мне, — требует Валентин и берётся за края сундука. Ричард, как околдованный, идёт на голос и подхватывает сундук с другой стороны. Они отодвигают его на половину бье от стены, Валентин встаёт на колени, просовывает руку между стеной и сундуком, ощупывает неровную каменную кладку. — Здесь, вероятно, когда-то была ниша или дверь, но потом её заложили, не очень аккуратно. — Откуда вы знаете? — Ричард трогает камни тоже, некоторые шатаются под руками. — Кладка другая, — поясняет Валентин и кивает на стену. — Нащупали что-то? — Здесь один камень не закреплён, — Ричард зацепляет пальцами выступающий край и вытаскивает камень из стены без всякого сопротивления. — Я так и думал, — но вместо того, чтобы удовлетворённо улыбнуться, Валентин сводит брови. — Вы спрашивали, откуда у меня ключ? Из тайника, подобного этому — но не ключ, а отмычка. Ричард всё ещё не понимает. Он растерянно ощупывает выемку в стене и находит плотный полотняный мешочек — внутри какие-то предметы неровной формы. Валентин, подперев кулаком подбородок, наблюдает, как он распускает завязки и раскладывает содержимое на крышке сундука. — Что… что это такое? — Доказательства, что Суза-Муза — это вы. — Но… Я не! — от возмущения Ричард не может подобрать слова. Он вскакивает на ноги и судорожно глотает воздух. Валентин смотрит на него снизу вверх. — Ну разумеется, вы — нет, — мягко говорит он и улыбается уголками рта. — Это совершенно не ваш стиль, унар Ричард. Отмычки, кошачий корень, печать, краска, клей… в моём тайнике был такой же набор. — Но зачем?! — Зачем? — Валентин плавным движением поднимается на ноги. — Рано или поздно Арамона разъярится настолько, что додумается обыскать кельи. На месте Сузы-Музы я бы подумал о том, как отвести от себя подозрения. Он опять слишком близко. Как во сне, но это не сон. — Я не хочу думать, что ты настолько бесчестен, — запальчиво шепчет Ричард, не осознавая, что переходит на ты. — Ты не можешь быть Сузой-Музой. Не так! — Ты слишком хорошего обо мне мнения, — Валентин подаётся вперед, и они почти соприкасаются скулами, дыхание опаляет щёку. — Разве ты никогда не слышал, что все Придды — изворотливые и скользкие? У него странный голос, насмешливый и горький, и Ричард чувствует его запах — соль и чернила, и горные травы, и талый снег — никто больше так не пахнет, только Валентин. От этого запаха или от негромкого голоса, или от интимности внезапного «ты» кружится голова и пульсирует в висках. Ричард берёт Валентина за плечи — чтобы отстранить, заглянуть в глаза, сказать, что он слышал, но не согласен. Но вместо этого почему-то, наоборот, привлекает его к себе и утыкается носом в мягкие волны волос. Руки Валентина ложатся ему на талию, под расстёгнутую куртку. В тишине судорожное неровное их дыхание кажется оглушительным. Прямо за ухом кожа нежная и тонкая, и Ричард прижимается к ней губами. Это выходит само собой, и потом он уже не может остановиться — прихватывает мочку, касается угла челюсти и ведёт губами дальше к ямочке на подбородке, к тонкому упрямому рту. Валентин не сопротивляется, не отталкивает его, и это придаёт Ричарду смелости — он прижимается губами к губам. Они сухие и слегка потрескавшиеся, и Ричард не знает, что с ними делать, и оторваться тоже страшно — вдруг он ошибся? Рука с его талии исчезает. «Сейчас ударит», — думает Ричард, но жёсткие пальцы обхватывают его затылок, удерживая на месте, сомкнутые губы приоткрываются, кончик языка проходится по нижней губе. Валентин целоваться умеет — Ричарду остаётся лишь повторять за ним. Этот урок оказывается столь занимательным и приятным, что он совершенно утрачивает ощущение времени. Губы покалывает, воздуха не хватает, хочется прижаться ещё сильнее и проникнуть глубже. Хочется присвоить Валентина себе, позволить всем фантазиям стать реальностью — и сила этого лихорадочного желания внезапно пугает Ричарда. Он отстраняется, пытается отдышаться, сбросить жаркое наваждение, вспомнить, о чём они вообще говорили. Но прямо перед ним веснушки и порозовевшие скулы, и пульсирующая на виске жилка. Глаза Валентина прячутся под опущенными ресницами — прекрасное надменное лицо выглядит непривычно беззащитным. Ричард осторожно отводит назад выбившуюся прядь волос, заправляет за ухо. Валентин открывает глаза. Большой палец Ричарда лежит на его щеке так естественно, словно там ему самое место. — Довольно убедительный аргумент, — хрипло говорит Валентин, пробуя улыбнуться уголком губ, но прежняя лукавая и невозмутимая маска не желает возвращаться. Ричард не хочет ничего отвечать — его устраивает плотная вязкая тишина, и ладонь Валентина на его спине, и ласковые пальцы, перебирающие его волосы на затылке, и трепетание чужих ресниц на кончике большого пальца. Он так устал бороться с собой, что разрешает себе на несколько мгновений поверить в то, что всё происходящее — правильно. — Ричард, — голос Валентина настаивает, чтобы он сосредоточился. Он пытается. С трудом отводит глаза, рассеянно оглядывается, при виде отодвинутого сундука — вспоминает: «Суза-Муза. Доказательства!». — Что… что ты сделал с вещами из тайника? — Перепрятал в парке, — отвечает Валентин. — Тебе тоже нужно от них избавиться. — Выкинуть! — содержимое тайника вызывает у Ричарда только отвращение. Валентин смотрит на него пытливо и задумчиво. — Уничтожить эти предметы довольно затруднительно. Если просто выкинуть — их найдут. Но ты мог бы использовать их в свою защиту, — предлагает он. — Арамона, разумеется, настроен против тебя не просто так, но некоторые факты даже он не осмелится отрицать, особенно при надлежащем числе надёжных свидетелей. Возмущение переполняет Ричарда настолько, что он разрывает объятия и отступает. — Я не собираюсь никого оговаривать! Это… недостойно! — Это политика, — Валентин снова закладывает руки за спину. — Кто бы ни затеял эту игру, мы для него только колода карт. Мы с тобой, Ричард, в принципе — разменная монета для тех, кто опытнее и сильнее… даже если кажется, что кто-то из них действует нам во благо. И всё же, даже для слабых, не все средства хороши, поэтому я не буду тебя уговаривать. Меня, признаться, несколько восхищают упрямство и честность. Он больше не смотрит на Ричарда, словно ничего не произошло, словно не изменилось между ними ничего, кроме «вы». Ричард теряется — мыслей и чувств внутри слишком много, они сплелись в один клубок, непонятно и остро щемит в груди, хочется то ли бежать, то ли забиться в угол. И чужие слова, причудливый сплав упрёка и похвалы, почти не задевают сознания. Валентин скоро уйдёт, понимает Ричард. А ему придётся решать, что же всё-таки делать с вещами Сузы-Музы. — Покажи мне! — требует он пылко. — Это место в парке. — Сейчас? — Валентин кивает в сторону окна. Там всё ещё льёт, и земля в парке — непролазная грязь под слоем сгнивших листьев. Приходится признать, что идея скверная. — Можно оставить это в другом месте, — говорит Ричард неуверенно. Валентин хмурится. — Ходить ночью вдвоём безрассудно. Нас могут заметить. — Но и мы можем кого-то заметить, — Ричард об этом не думал, но теперь ему очевидно, что не спать ночью в Лаик может только таинственный шутник. Валентин хмыкает и наклоняется, чтобы собрать предметы из тайника обратно в мешочек. Отмычку он крутит в руках, но всё-таки прячет тоже. — Я согласен, — неохотно говорит он наконец. — Но я рассчитываю, что будешь прислушиваться к моему мнению и следовать советам. В случае непредвиденной встречи с кем-либо выйдет слишком неловко, если доблестный герцог кинется вперёд, очертя голову. Ричард обещает, уверенный, что справится с любым искушением — в Лаик он только и делает, что терпит и сдерживается. В коридоре за дверью холодно и темно, подниматься по лесенке в галерею приходится наощупь. Тьма плотная, почти осязаемая. Ричард хватается за руку Валентина — не потому что боится, но чтобы не потерять его. Тот молчит, но отвечает слабым пожатием пальцев. Ричард слышит его быстрое дыхание. У дальнего входа в галерею висит одинокий факел — огонь в кованой подставке горит еле-еле, и чада от него больше, чем света. Пустые ниши кажутся провалами в бездну. В углах что-то шуршит и перекатывается. Сквозняк касается лица — словно ледяные пальцы призрака. Ричарда вдруг охватывает полузабытый детский восторг от тайной вылазки и нарушенного запрета, от того, что у него есть соучастник. Сердце колотится быстро-быстро и замирает при каждом шорохе. До фехтовального зала они добираются беспрепятственно, и Валентин сворачивает на лестницу, ведущую в подвал. Здесь он в очередной раз оглядывается, вынимает из кольца факел и вручает Ричарду. Дверь в подвал, разумеется, заперта. Ричард никогда не видел, как вскрывают замок, и понятия не имеет, где герцогский наследник этому научился — но длинные пальцы управляются с отмычками довольно ловко. Валентин выбирает одну из хитро изогнутых полосок железа, вставляет в замочную скважину, шевелит, проворачивает, прислушивается, меняет отмычку на другую — и замок еле слышно щёлкает. — Прошу, — церемонно говорит Валентин, словно они заходят в бальную залу. Ричард ныряет в темноту первым. Он готов к сырости и затхлому воздуху, но внутри просто прохладно. Он поднимает факел выше — меньше всего это место похоже на обычный подвал. Никаких балок, полок или бочек, никакой рухляди и мусора. Пустое чистое помещение с чёрным каменным столом посредине. Валентин закрывает дверь и встаёт рядом, касаясь плечом. — Это же… покой озарений, — потрясённо говорит Ричард, насчитавший у стола семь углов. Скамьи и пламени не хватает, но ошибиться невозможно. — Это бывшее танкредианское аббатство, — напоминает Валентин. — Я бы удивился гораздо больше, если бы мы не нашли здесь чего-то подобного. Ричард смотрит на него недоверчиво: — Ты не спускался сюда раньше? — Не было необходимости, — невозмутимо отвечает Валентин. — Но я учитывал существование этого места на случай каких-либо непредвиденных обстоятельств. Он аккуратно прячет отмычки. Ричард не знает, что и думать: неожиданная ночная сторона Валентина пугает его и одновременно невероятно притягивает, как манят только опасные секреты, таинственные острова и глубокие пещеры. Рыжее пламя в руках у Ричарда беспокойно мечется из стороны в сторону, блики играют на полированной поверхности стола. Валентин разглядывает статую святого Танкреда в нише и молчит, сомкнутые губы припухли. «Это потому что я его целовал», — вспоминает Ричард. Ему должно быть стыдно и неловко под немигающим взглядом каменного святого и его совы, но вместо этого он чувствует странное спокойствие, собственную неуязвимость и незыблемую уверенность. Он словно попал в самое правильное, безопасное место, и все сомнения и страхи можно наконец отбросить. Никогда раньше Ричард не испытывал ничего подобного. Разве что в полузабытом безмятежном детстве на отцовских коленях, окружённый его силой, теплом и заботой. Ему необходимо с кем-то разделить это переживание. Он находит руку Валентина и переплетает пальцы — и понимает неведомым образом, что Валентин тоже — чувствует. Чужие эмоции доносятся глухим эхом, они текучи и зыбки и одновременно безмятежны, это не спокойствие скал, это глубокие воды с ледяными ключами на дне, это игра бликов на поверхности. Ричарду не разобраться, не угнаться за изменчивым течением, за призрачными отголосками, он и не пытается. Он улавливает одно, то, что кажется ему самым важным. То, что прячется — за ответным пожатием пальцев, соприкосновением плеч и лукавым подрагиванием губ. — Там ещё одна дверь, — тихо говорит Валентин, показывая на противоположную стену, и они идут туда вместе, не расцепляя рук. Эта дверь не заперта, достаточно одного толчка, чтобы попасть во внутреннее помещение с плоским потолком и тёмными колоннами. Одного факела недостаточно, чтобы осветить вытянутую залу, но из мрака за рядом колонн выступают светлые очертания высоких каменных склепов. Они подходят ближе, разглядывают медальон с профилем и надписью «Евгений», фигурку совы со свечой. Ричард сглатывает. Каждый день они приходят в фехтовальный зал наверху, не зная, под ним в подвале покоятся мёртвые монахи. Ричард пытается угадать, сколько лет здесь лежит неведомый Евгений, но в голове звенящая пустота. Валентин тянет его дальше, вдоль длинного ряда склепов, в самый конец залы. — Это место вряд ли будут обыскивать, — говорит он тихо. — Мёртвые умеют хранить секреты. Ричарду его предложение кажется почти кощунством, но Валентин останавливается перед пустым склепом — это просто прямоугольное мраморное основание без надгробия, полое внутри. Ричард заглядывает внутрь: ровные голые стенки. Ему приходится выпустить руку Валентина, чтобы достать мешок Сузы-Музы, но ощущение его присутствия остаётся таким же острым. Уходить не хочется. Спокойствие этого места окутывает словно тёплый плащ, время здесь замерло столетия назад, и настоящее со всеми его тяготами и тревогами словно бы и не наступало. Но там наверху, должно быть, середина ночи. После подземелья воздух в коридоре кажется затхлым. Валентин возится с замком — его щелчок звучит оглушительно, как выстрел. Обратный путь они проделывают в молчании. Ричард чувствует себя одновременно полным сил и странно опустошённым, Валентин задумчив. — Я должен вернуться к себе, — говорит он перед кельей Ричарда. Тот теряется: вот только что они были вместе, связанные этой ночью и общей тайной, но с каждым мгновением эта связь всё тоньше и призрачнее. В темноте Валентин и сам похож на призрак — бледное лицо над светлой курткой. Но ладонь его тёплая и ласковая, когда накрывает щёку Ричарда. — Завтра, — обещает Валентин. — Если ты не передумаешь. — Не передумаю, — хрипло отвечает Ричард. Но у него целый день, чтобы усомниться — не в Валентине, но в самом себе. То, что ночью казалось естественным и прекрасным, при свете солнца приобретает привкус порока. Ричарду кажется, что он стоит на краю пропасти, и если сделает ещё один шаг, то рухнет, и никогда уже он не будет прежним, не может открыто и честно смотреть людям в глаза, не осмелится. Ричард и сейчас не осмеливается — хотя постоянно хочет найти взглядом Валентина. За завтраком он почти не ест, на уроках рассеян, отвечает невпопад. В фехтовальном зале оказывается напротив унара Эстебана — и впервые это не имеет значения, и все колкие и ядовитые слова скользят мимо сознания, не вызывая прежней ярости. Ричард выполняет все приёмы, не задумываясь о том, кто перед ним, обходит защиту «навозника» и останавливается только тогда, когда остриё шпаги, прикрытое защитным колпачком, утыкается в чужое горло. И тогда он словно просыпается, реальность обретает объем и краски. — Недурно, унар Ричард! — кричит ментор. На лице унара Эстебана изумление вытесняет привычное презрение. За его спиной Ричард видит Валентина в паре с унаром Арно — и Валентин еле заметно одобрительно кивает ему. И этого кивка достаточно, чтобы сердце в груди подпрыгнуло и бешено забилось. Ричард салютует шпагой унару Эстебану, но смотрит на Валентина. — Ещё раз, — недовольно требует унар Эстебан. Его стойка безупречна, техника хороша, он быстр и гибок — Колиньяры не скупились на лучших учителей для своего наследника, и повторить свой манёвр Ричарду не удастся, он и не пытается. Ещё вчера Ричард бы гордился и расстраивался, но сегодня это больше не имеет значения, потому что Валентин смотрит на него, Валентин кивает ему, Валентин придёт к нему вечером — и это единственное, о чём он может сейчас думать. Капитан Арамона сегодня отсутствует в Лаик, унары могут вздохнуть свободно — обед и ужин проходят оживлённее, чем обычно. За порядком следит ментор Шабли, он подслеповато щурится и никаких замечаний юношам не делает. Ричард вполуха слушает, как братья Катершванц рассказывают смешную и маловероятную историю с участием медведя, саней и дядиного шестопёра — «Та-та, это есть ошень польшой шестопёр» — и пытается справиться с паникой. Невысокое зимнее солнце уже опустилось за горизонт, и назначенный час всё ближе. Будут ли они ещё целоваться? Или всё будет, как на том непотребном рисунке? Валентин слушает братьев с совершенно непроницаемым лицом и негромко задаёт уточняющие вопросы, которые приводят Йоганна в восторг, и он хлопает Валентина по плечу. Ричарду тоже невыносимо хочется до него дотронуться, не так мимолетно, не через плотную куртку. Может быть, это не будет столь греховно, если они не будут… — он даже в мыслях не готов это назвать. — …и он с тех пор фсегда говорить: никогда ты не знать, нравиться тебе ходить на метфеть или нет, пока не попробовать! Унары давятся хохотом, господин Шабли стучит по столу, а Ричард опять встречается взглядом с Валентином. И решается. У себя в келье он скидывает куртку и торопливо, но тщательно умывается. Меняет сорочку, чулки и исподнее на свежие. Падает на кровать, потом вскакивает и бродит из угла в угол, садится за стол, пробует читать — слова расплываются перед глазами, он снова вскакивает… вспоминает — кидается к кровати и извлекает из-под подушки листок с сонетом и прячет его под стопку книг. Валентин всё не идёт, и время тянется мучительно. Ричард снова ложится, открывает книгу и пытается постичь преимущества способа постепенной атаки и особенности расположения длинных окопов — автор труда по фортификации склонен к длинным пассажам. Ричард перечитывает каждый абзац несколько раз, и через некоторое время веки его тяжелеют. Он борется со сном сколько может из чистого упрямства, но этот противник ему не по силам. Он просыпается неожиданно не от скрипа двери, но от того, что у него забирают из рук книгу. Первый его порыв — повернуться набок и заснуть снова, на миг ему чудится, что он задремал дома, в собственной спальне, сейчас слуга укроет его одеялом… Но потом Ричард вспоминает, что он в Лаик и распахивает глаза. Валентин сидит на его кровати и листает книгу с явным интересом. — И всё-таки отсутствие редутов — слабое место маршала Эр-При, — говорит он так, словно продолжает какой-то разговор. — Без них действенные вылазки невозможны, и роль пехоты… Ричард садится и моргает, пытаясь отогнать дремоту. Валентин прерывает себя на полуслове, откладывает книгу и толкает его на постель. — Роль пехоты? — переспрашивает Ричард, облизывая пересохшие губы. Недочёты давно покойного маршала его не интересуют, но всё происходит слишком быстро, и ему нужна пауза. Валентин наклоняется над ним. — … сводится к простому копанию траншей, — заканчивает он тихо в самые губы Ричарда. Тот обхватывает его талию. Валентин не похож на сон — он осязаемый и плотный, грубое сукно куртки отпечатывается на кончиках пальцев, горячее быстрое дыхание оседает на губах. — А как же постепенная атака? — спрашивает Ричард, его захлёстывает желание и предвкушение, а все дневные сомнения кажутся смешными и глупыми. — У нас нет на это времени. Арамона ещё не приехал, но может вернуться в любой момент. Предполагаю, что Суза-Муза не преминул воспользоваться удобным случаем и приготовил капитану сюрприз. Ричарду не надо повторять дважды, он тянет Валентина на себя, ловит его губы своими. Они быстро забывают про разговоры — в таком положении скрыть друг от друга возбуждение невозможно. Ричард путается в пуговицах и петлях, пытаясь одновременно целоваться и расстегивать куртку Валентина. Удаётся не с первого раза, но там, под курткой, он совсем другой на ощупь — Ричард трогает жадно и упоённо живот, спину, грудь — всё, до чего дотягивается, пока Валентин сидит на его бёдрах. Его член давно сочится влагой, невыносимо хочется избавиться от одежды полностью. Валентин сбрасывает сорочку — и Ричард видит наконец наяву белые плечи и мелкую золотистую пыль веснушек, и две родинки ниже, и ещё одну на правой ключице. Ричард трогает её языком и слышит судорожный вздох Валентина. Он проводит языком дальше к яремной ямке, целует обе родинки на шее. Валентин ерошит его волосы, трётся щекой, трогает губами ухо — у Ричарда перехватывает дыхание. В паху всё затвердело до боли, но он не может сообразить, как ему избавиться от напряжения — до этого мгновения он слепо следовал за желаниями своего тела. А сейчас его плоть жаждет проникновения, погружения и тесноты, скольжения во влажной тугой глубине. И Ричард не знает, как сказать об этом, и может ли он вообще позволить себе… — Ты опять сомневаешься, — говорит Валентин, снова толкая его на кровать. — Я не знаю, что делать, — признаётся Ричард, и сразу становится легче, не так страшно. Валентин целует его долго-долго, а когда он отстраняется, штаны на Ричарде развязаны, и чужая ладонь уже внутри. — В Надоре доставляют себе удовольствие каким-то другим способом? — мягко поддевает его Валентин, и его длинные ловкие пальцы обхватывают член Ричарда, оттягивают кожицу, поглаживают головку. Это совсем не то же самое, что ласкать себя самому, всё чувствуется иначе, острее и достаточно пары движений, чтобы перевозбуждённый, измученный Ричард излился с глухим стоном. Валентин подносит руку к лицу и рассматривает белые капли на пальцах — исцелованный Ричардом рот приоткрыт, глаза расширены, на скулах румянец, волосы растрёпаны. Он другой, новый, почти незнакомый, потому что красивое лицо утратило наконец обычную невозмутимость. Валентин так же ошеломлён, как Ричард, и всё ещё возбуждён — несомненное свидетельство этого упирается тому в бедро. — Платок, — растерянно говорит Валентин и оглядывается в поисках своей куртки, — мне необходимо… Ричард роняет его на себя и прижимает, дёргая кошачьи завязки на штанах. Валентин тяжело дышит ему в шею, прикусывает кожу, когда Ричард добирается до цели. Чужой член лежит в руке непривычно, чтобы обхватить его, приходится неудобно поворачивать запястье. Ричард обводит пальцем влажную головку, проходится по щели, размазывает соки по стволу — Валентин подаётся бёдрами навстречу его руке и негромко стонет. Ричард очень хочет услышать этот звук снова — и он старается так, как никогда не старался для себя. Перед ним открылась удивительная возможность — стать причиной чужого наслаждения, и Ричард не намерен её упускать. Валентин снова кусает его — до боли, и руку заливает густое тёплое семя. — А вот теперь, — говорит Ричард, — нам в самом деле необходим платок. Тихий, отрывистый смех Валентина щекочет его шею. Они лежат, прижавшись друг к другу на узкой кровати, не в силах сдвинуться с места. Им нужно время — чтобы привыкнуть к новому порядку вещей, ведь старый только что рухнул, чтобы вспомнить нужные слова и незаданные вопросы. Ричард путается пальцами в волнистых волосах, Валентин выводит на его животе загадочную схему. Ричарду кажется, что это одна из фортификационных схем маршала Эр-При. Он уже открывает рот, чтобы поинтересоваться, но внезапно странный пронзительный вопль разрывает ночную тишину. И следом ещё один и ещё. Звуки приглушены расстоянием, и непонятно, человек это или животное. — Что это? — встревоженно спрашивает он, приподнимаясь. —Полагаю, кошачий корень, — Валентин рывком садится и подхватывает свою одежду. — Мне пора. Ричард смотрит, как он натягивает сорочку, быстро и ловко застёгивает все пуговицы, проводит рукой по волосам и обувает туфли — облачается в свой надменный ледяной образ словно в доспех. Постель без Валентина становится пустой и неуютной. Он опускает ноги на холодный пол. Валентин делает пару шагов к двери, но вдруг стремительно разворачивается, берёт лицо Ричарда в ладони и целует. — У нас ещё будет время, — обещает он шёпотом. Дверь за ним закрывается. Короткий поцелуй остывает на губах, и Ричард безотчётно трогает их — его пальцы пахнут Валентином. «Теперь всё будет по-другому», — думает он.