Больно ли любить сатира?

      Приглушённый свет над барной стойкой истерический, почти раздражающий — слишком ненасыщенный, будто ещё сильнее затемняющий и без того потерянное в своей ограниченности пространство. Половина посетителей косятся — то игриво, то непонимающе. Целое логово богатеньких животных — кумар травы с дальнего угла тянется по помещению дорогого паба, донося горелую вонь до каждого прожжёного различными веществами носа. Никто здесь ничего прямо не говорит — оно и не нужно, каждый человек знает, зачем сюда приходит.       Почти каждый.       Бармен смотрит почти ошеломлённо, когда Кэйя заказывает всего один стакан виски без каких-либо добавок — впрочем, не задаёт вопросов. За это ему здесь и платят — ни больше, ни меньше. Наливаешь, продаёшь уже упакованные пакетики и молчишь. Насколько было бы смешно, приди Альберих сюда в форме? Теперь понятно, почему Венти просил быть в чём угодно, кроме неё. Просил «не выделяться». Теперь среди богатеев в костюмах за пять его месячных зарплат и часах за примерно восемь он выглядит почти лаконично в спортивных штанах и свободной футболке. Совсем не выделяется.       Этот ребёнок… И как он вообще на это согласился? Помнит, как во время телефонного разговора его преследовала лишь одна мысль — нельзя. «Откажись, откажись, откажись.». Спустя полчаса болтовни соглашается на встречу, очевидно, подозревая, куда его может позвать молодой музыкант, не так давно принятый в отделение с травкой.       И сейчас, сидя перед пустым роксом уже около получаса, вычитывает примерно двадцать пять сообщений подряд с миллионом видов смайликов о том, как проходит день вокалиста перед их встречей — как он ссорится с менеджером, опаздывает и по пути решает зайти попить кофе, потому что ему дали красивую листовку. Никакого уважения или тактичности. Интересно, все музыканты такие… Такие?       Дискомфорт с каждой минутой нахождения в этом месте лишь растёт, не уменьшается — хочется сбежать, свалить куда подальше, но на высоком стуле удерживает в каменной позе гордость и разбавленный алкоголем адреналин — предвкушение, ожидание… чего? Отчаянный рывок в никуда с этим телефонным звонком, с каждым первым звуком, улавливаемом в резком движении деревьев за окном такси. Последний рубеж после полутора недель блядских выходок в каждый удобный день, а каждый день — удобный, если твой брат — бывший парень твоей начальницы; если Джинн понимает, кого пригрела на своей груди и прощает прогулы и перегар за эффективность, которой, кажется, несмотря на подобные марафоны, только прибавилось. Штабу есть, чем гордиться — лишь бы в клубе не узнали капитана полиции местные барыги и хулиганы. Оргии в отместку им может быть мало. Кэйе тоже становится мало. Очень мало. Спустя месяц чужие, каждый раз незнакомые руки, рты и другие части тела удовлетворяют всё слабее — хочется уйти прямо посреди процесса, только по морде получать за это не хочется.       Отчего-то каждое лицо здесь кажется отдалённо знакомым — и каждому лицу здесь он знаком. Того и гляди кто-то достанет пушку и приставит к виску — никто и бровью не поведёт. Одно его неловкое движение здесь, внутри — Альберих не жилец, и это вполне убедительно не дают забыть красноречивые выдохи дыма в его сторону. Одно неловкое движение кого-то из посетителей — и это место через шесть минут будет прикрыто, и этим вполне убедительно отвечает Кэйя, придерживая пустой стакан за его донышко, пока второй ладонью накрывает экран телефона.       Страшно. Он явно портит здесь атмосферу — зачем его сюда вообще позвали? За первой половиной часа неизменно в своём наполнении следует вторая — так же, как за первым стаканом, во всех плоскостях прокрученном смуглой рукой, неизменно следует второй.       Венти появляется лёгким сквозняком между приоткрытой входной дверью и распахнутым окном в одном из дальних залов, сквозняком, непременно проходящим по ногам и заставляющим съёжиться. Венти появляется, когда хочет — кажется, будь его воля, пришёл бы ещё позже, просто чтобы показать, что имеет на это право, но «пробки» сегодня не настолько плотные. Венти появляется громко среди полной тишины входной группы — приветливо здоровается со всеми барменами и хостес, вкладывая в каждое рукопожатие крупную купюру, которую те без вопросов забирают. Это заметит даже слепой — потому смысл такой ритуальной скрытности для Альбериха остаётся нераскрытым секретом.       Вытянутый во весь рост, Венти не дотягивается даже до его подбородка — это ужасно смешно, вся эта ситуация смешная и придурошная. Всё, чем заняты мысли — как бы отмазаться, свалить отсюда по-тихому, чтобы не прослыть трусом и обломщиком — таких не любят, таких не пугаются при взгляде глаза в глаза, хотя Венти, кажется, не испугается даже древнего дракона, будет танцевать канкан на его спине, насвистывая свою глупую мелодию, в которую вложит, конечно же, самый банальный из смыслов для современных песен. Глаза его — всего лишь стеклянные подделки, а не редкие изумруды, полагающиеся лишь на свет софитов, скрывающий всю ложь — здесь, в приглушённом отражении лампы над барной стойкой, его глаза самые пустые во вселенной.       И оттого лишь интереснее. — Кэйя. — разжёвывает, как самый неочевидный в мире, но, всё же, факт, их равное положение в этом месте, отбрасывая напускную любезность и вешается на шею вместо аккуратно протянутой руки. — Я забронировал комнату… Хотя… Стоило подумать, что ты можешь быть любителем публики. Я всё пойму, но терять бронь в таком заведении слишком уж убыточно. — строит такую разочарованную мину, в которую бы даже ребёнок не поверил, потом сразу же заливается своим искристым и переливчатым смехом, таким звонким, как падающий с замёрзшей крыши ряд сосулек — таким, который больше не надеешься услышать, который записываешь на видеоплёнку, лишь бы никогда не забыть.       Хватает за ладонь, подобно самому беснующемуся ребёнку и тащит, тащит — совсем не элегантно расхаживает, как делает на сцене — и Кэйе стыдно признаваться самому себе, что за ночь перед этой встречей пересмотрел с пять десятков концертных выступлений «Барда», который совсем не Венти, глупо запинающийся о ковёр и летящий прямиком на пол, пока не оказывается пойман даже более неловкими, чем его собственные, руками. Кажется, что он вечно пьян, вечно обкурен и Альберих разобрать не может — кажется ли.       Угловатая дверная ручка обхвачена его тонкими мозолистыми пальцами с аккуратным маникюром и наклейками на каждом ногте — ну ещё бы. Ещё секунда — запахи ладана, тепла, едкого в своей горечи дыма заполняют всё тело, медленно двигаясь по глотке со слюной и врываясь с каждым резким вдохом в лёгкие, отключая инстинкты и оставляя лишь желание следовать — следовать за ароматом, за теплом, за Венти, чёрт бы его драл, если этого у него ещё не было.       Подготовился.       Притупил бдительность капитана полиции, затащив в самый настоящий притон, пусть и с отклонениями на дороговизну и известные лица — иначе это назвать было нельзя. Ещё и комнату заранее накумарил, чтобы наверняка.       Идея кажется всё более тупой, а мир всё менее реальным с каждой секундой — в этот момент здесь остаётся только его тело, когда мозг вместе с инстинктом самосохранения посылают друг друга и всю ситуацию к чёрту. А к чёрту — это далеко… — …и вот так я с Бедо оказался с утра в одной квартире, я вообще этого не помню, он мне сам рассказывал потом. Правда, долго отпирался, мне кажется, всё-таки соврал, как ты считаешь? — где-то вдалеке звонкий голос певца разливается хихиканьем, которое он не может остановить, а Альберих не может перестать слушать, улавливая каждую ноту, если бы он ещё знал о нотах чуть больше, чем их название. — …соль… — да, вот, название… — Что? — Соль. Ты будешь? — после таких предложений сразу начинает казаться, что ты пропустил не пару реплик, а целый двухчасовой монолог, если это вообще им было. Перед глазами одно огромное светлое пятно из стен и редкого декора комнаты и маленькое салатовое пятнышко в забавном берете — почему-то именно эту деталь подсознание посчитало достаточно важной, чтобы зацепиться и сфокусироваться. — Какая соль?.. — Никогда не пробовал? Странно, я думал, если Бедо так о тебе отзывался… Учитывая, что тебя с дымка так уносит, стоило бы догадаться. — продолжает щебетать что-то совершенно не важное, не веское, не слышимое, раздираемое клыками сознания на отдельные звуки и образы. — …так что у тебя там случилось? — Я… — Выпьем! Вот, что нужно! Ты сколько виски умял, пока ждал? Как видно, маловато. Надо выпить! — Венти явно представлял из себя какую-то ебучую стрекозу, которая перемещается у тебя перед глазами так быстро, что, кажется, ещё немного и начнёт телепортироваться. Представлял из себя клубок красоты и глупости, клубок конопляных нитей и иголок с ядом.       Только полезь туда, только полезь, Кэйя… Ты идиот, ты обещал — больше никого похожего.       Венти ставит прямо на кровать бутылку — зрение решило активно противиться разбору хоть каких-то символов, форма бутылки — это всё, чего достаточно мозгу в этой ситуации, ни больше, ни меньше. Венти садится на пол, упираясь спиной в его ноги. Чёртовы музыканты с их странностями и суицидальными — по меньшей мере, суицидальными, учитывая, что этот мальчишка делает с капитаном полиции — наклонностями. Чёртовы люди, которые хотят от Альбериха чего-то большего, чем перепихнуться раз или два. — Ну что? Пьём и ты вываливаешь мне свою грустную историю любви, пока я эмоционально вовлекаюсь и критикую каждое действие твоего бывшего, чтобы тебе стало легче, или мы сразу звоним ему и страстно стонем в трубку, чтобы знал, что у тебя всё хорошо? Я и женский голос могу пародировать — чтобы он думал, что ты после него даже в мужчинах разочаровался. Или… Я провожу тебе короткую лекцию о более дорогих развлечениях и мы идём танцевать вниз? — тараторит то с одной стороны, то с другой, размахивая руками так резко и ненатурально, что плакать от смеха хочется — такой сладкий и юный мальчишка. — Стоп… Откуда ты… — Бедо очень разговорчивый, когда не получает то, чего хочет. — речь его, его мимика плывут и теряются в мареве на обратной стороне расширенного зрачка.       Венти… Венти…

Торг - это попытка отложить неизбежное, избежать вымышленного ухудшения ситуации. Переносящий это пытается «заключить сделку» с собой, чтобы отдалить перемены или вернуться к привычным событиям.

В то же самое время, торг — это признак того, что человек уже начинает смотреть в сторону будущего, хоть и не прекращает себе лгать.

      Минута за минутой перед его взором мелькают стаканы и самокрутки, дым которых передаётся чужими мягкими губами в его лёгкие — и кажется это таким естественным и обычным, таким натурально существующим в этой ситуации, что не вызывает абсолютно никаких подозрений. Кэйя привык целоваться и трахаться, Венти привык к траве и дорогим отелям — что может быть естественнее, чем всё происходящее? Собственное тело перестаёт подчиняться разуму, да и чувствам оно не подчиняется — лишь пальцам, невесомо бродящим по шее и плечам при любом удобном случае. Его пальцам.       Не его пальцам.       Похоже, единственная функция этого тела — подчиняться кому-нибудь другому, не хозяину, а долг Кэйи — находиться в вечном поиске того самого, которому оно может подчиниться. Но обещание больше не повторять собственных ошибок впивается в глотку мёртвой хваткой, которую — даже не пытайся — самому ни за что не ослабить.       Проходит время — одна за другой за окном следуют луны, хотя, кажется, это всего лишь лживое зрение — каким оно ещё может быть у лживого человека? Мальчишка не устаёт, раскрывает объятия вновь, вновь тянется к неизменно плывущему и недоверчивому лицу — понять бы только, чего он на самом деле хочет, и если хочет — почему не делает. — …и он уехал. Просто взял и уехал. Написал мне через неделю или типа того — весь такой счастливый и с исполнившейся мечтой… А через месяц уже переспал там с кем-то. — Реально? Вот он мудак! Зай, он одного твоего мизинца не достоин, запомни это! — Венти показательно приподнимает чужой мизинец — или ему кажется, что мизинец — и целует так по-доброму, кротко и незаметно, как самая активная подружка на девичнике, которая и на таро погадает, и закуски принесёт, и по гороскопу сверится. — Ты мне нравишься, Кэйя. — неожиданно его голос звучит совсем осознанно, будто это долгими неделями обдуманное решение, однако в изумрудах глаз всё то же, что и раньше — абсолютное ничего, беспросветная, тёмная пустота, само по себе доказательство отсутствия.       Ну да, ведь «ты мне нравишься» — это не «я люблю тебя», это не обещание никому, даже себе, это не… — Да, ты мне тоже. Особенно твои глаза… — «пустые и сверкающие», такие, как любит сцена — ненастоящие камни, которые всегда блестят ярче, чем самые дорогие бриллианты.       Почти стыдно перед Альбедо — перед мужчиной, который смотрит на этого пацана с искрами, с пламенем, да с таким, с которым ни на что больше не смотрел. Стыдно, что касается голого тела, что проникает в него безответственно и совершенно необдуманно. Стыдно, что ладони ласкают бёдра — белые, белые, почти мраморные. Стыдно ли? Совсем нет.       Стыдно, что тонкие пальцы проникают в рот, смачиваемые слюной, резко одёргивают голову за загривок, не позволяя их прикусить, пока тело двигается в хаотическом кайфе, в беспрерывном наслаждении и головокружении, после чего возвращаются туда же — приоткрывая губы и оставляя на дёснах и кончике языка горький привкус мелких гранул. Стыдно, что слизистая немеет, а движения только ускоряются, выбивая стоны и крики всё громче, громче и громе.       Стыдно, что, среди всего многообразия людей, их типажей, безликих тел, не задумывающихся о его желаниях, — тем самым удовлетворяющих их лучшим из возможных образов — среди рук, хлестающих по ягодицам, ступней, наступающих на спину, втаптывающих в самые недра ада, среди глаз, затуманенных алкоголем…       Он всё равно выбирает его.       Он всегда выбирает Его.       Он почти тот же, так же закатывает глаза и так же имитирует, будто постель — спектакль, и он — конечно же — в главной роли. Каждая его эмоция фальшива, выдумана пять секунд назад и профессионально отражена на бледном лице. Он почти тот же — красиво изгибается и говорит, какой Альберих молодец, говорит, как он красив, лепечет свою лесть, свою ложь прямо в ухо, приближаясь и покусывая.       Он всегда выбирает того, кто лжёт.

***

      Ни пылинки. Никакой грязи на рабочем столе, разбросанных вещей в углу, книги и папки расставлены по цветам и названиям — существуют, чтобы стоять здесь, будучи забытыми и непрочитанными. Мерзость. Украшенный интерьер и аккуратность — мерзость. О вкусах не спорят, просто сейчас он замечает намного больше, чем раньше. Просто сейчас его зрачки расширены, губы сохнут, а руки не дрожат, оставляя на шее очередные царапины. — Ты правда пришёл, чтобы проверять мою документацию? Какой-то идиот отправил анонимное письмо о моём уклонении от налогов и Джинн действительно в это поверила? — с идеально ровной спиной сидеть практически привычно, годы практики заставили забыть о неправильной осанке. Невыспавшийся, с ещё растрёпанными волосами и в домашней мешковатой одежде, встречает капитана полиции на своём пороге — и ладно бы какого-нибудь другого капитана полиции, но тут вполне конкретный, последний из людей, которых хотелось бы видеть с утра. — О да, кажется, тот, кто писал это письмо, был неплохо освеломлён о внутренних делах вашего бизнеса. Возможно, это кто-то из слуг, задумайтесь, господин Рагвиндр… — с плохо скрываемой улыбкой терпеливо ждёт, набирая целую стопку папок и склеек, которые хозяин так бережно хранит по разным ящикам — названиям, годам, назначению.       Дом всё такой же — неизменно ухоженный, предельно холодный и прагматичный. И даже с широко раскрытыми глазами — ничего. Ничего особенного. Так почему, в очередной раз кидая в себя одну из тех полупрозрачных капсул с бирюзовыми гранулами, от которых наружу вырываются все самые скрытые мысли и желания, он всегда ловит себя на подходе к виноградному саду? Конечно же, не заходит туда — кому это нужно? Точно не ему, точно…       Медленно устраивается в гостиной, практически закапываясь в подушках дивана, но даже так сохраняет резкость и наигранный пафос — рабочий пиджак не снимает, будто проверка всей документации займёт несколько минут, а не целый день, как он сам надеется. Конечно, надеется — иначе не приходил бы, не тратил бы время — какое к чёртовой матери уклонение от налогов в храме прагматизма и законопослушности; в храме тревожных расстройств и интровертированности.       Это место комфортное. Это место ему нравится. Здесь тихо, достаточно тихо для сверхчувствительного — после очередного глотка горькой слюны — слуха. Здесь головокружение не так сильно бьёт по затылку, потому что здесь никто не разговаривает, только смотрят, осуждают, закатывают глаза — потому что могут, потому что имеют на это право. Здесь ненавидят, не предлагают чай, не оставляют одного, потому что не доверяют, не спрашивают, как у тебя— — …дела?.. — поднимает полностью осознанный взгляд, будто расслышал всю фразу целиком, делает вид, что верит в правдивость происходящего. Бросает что-то вполне обыденное и официальное, подходящее обстановке, в голове прокручивая одновременно десять чисел, перемножаемых друг на друга в столбик без особой цели — мозг просто нужно хоть чем-то занять, иначе мысли повернут совершенно в другую, неконтролируемую сторону, когда захочется убежать, скрыться за ближайшим углом и творить безумные вещи, ни за одну не оправдываясь даже перед самим собой. И хотя именно такой он представлял себе идеальную жизнь ещё с месяц назад, то сейчас, пережив бесчисленные встречи с — абсолютно точно — комической чиби-пародией на дьявола, испробовав за короткий срок примерно четыре вида травы, пару разноцветных таблеток, раскрывающих секреты целого мира и несколько цветов кристалликов, заставляющих замечать каждую пылинку, летящую в воздухе, он убеждён — даже от отдыха должен быть отдых.       На работе каждое новое задание даётся легче, чем предыдущее — Венти помог, Венти знает толк в том, что ускоряет работу, развивает фантазию и позволяет уйти пораньше. Венти вообще знает толк во всём, что позволяет откуда-то уйти — убежать. Чёртова кукла с мутными стеклянными глазами — быть может, эти самоцветы выглядели бы обворожительно, не начни он торчать ещё в шестнадцать — поразительно недальновидный относительно того, кому рассказывает о своём прошлом. — … Кэйя? — числа прерываются текстом, который, будто под напором кнопок печатной машинки, заполняет полотно внутри белков глаз одним лишь словом, — звучащим скорее как проклятье, как оскорбление — собственным именем, будто кто-то очень плохо пытается описать эхо в глубине старой, скалистой пещеры.       Поднимает взгляд — туда, где огонь пляшет наполовину в ярости, наполовину в жалости. Он что-то явно упустил. Числа теперь не умножаются, не делятся без остатка, теряются — кричать хочется, хочется выть от боли, насколько это сумбурно и плохо чувствуется в идеально устоявшейся системе, где извилины скользят друг за другом, подобно насекомым в своих норках. Сводит брови и зажмуривается, чтобы переварить ту кашу, что образовалась за считанные секунды. Всё не так. Абсолютно всё не так.       Всё не должно быть так.       Отпускает. Это плохо.       На столе разложены документы — аккуратно, на семь стопок. По какому признаку?       Венти предупреждал — марафоны в самом начале приведут к этому. Обязательно приведут. Несколько дней кайфа — несколько дней истощения. Никогда бы не поверил, не проверив.       Зрачки расширяются и сужаются в поисках то света, то тёмного уголка.       По какому признаку разложены документы?       Впереди чей-то крик — взволнованный или злой.       Кто разложил документы? Кэйя бы скинул их в одну кучу, совершенно точно скинул бы.       Зрачки расширяются и сужаются, крик, документы. Семь.       Семь. Нет, не семь.       Документы, свет, крик. Злой или взволнованный?       Злой. Нет, свет. Ответ неправильный.       Дрожь поражает тело, но вокруг слишком много всего, чтобы замечать то, что происходит с собой. Он заметит — заметит когда-нибудь, через три двадцать семь.       Три минуты двадцать шесть секунд.       Нет, не шесть!       Семь стопок! Семь секунд!       Погружаться в бездну, погружаться в тревогу, в болезненные отходняки, в темноту, где высокая трава облепляет всё тело, лезет под спину, касается пальцев голых ног — щекотно, неприятно; где вместо волн бока хлестают порывы ветра; где на глаза, будто монеты на покойника, накладывают пару белых колёс — спасение несущих; где мир дрожит и гнётся, выгибается, подобно треугольнику с суммой углов под двести семьдесят.       На лицо опадают кленовые листья — осенние, багряно-красные, уверенно жестокие, неуверенно жалеющие — или это чьи-то глаза?..       Семь стопок разлетаются, подрываемые ураганом, ветряным потоком, ведущим наверх, наверх, наверх. Откуда здесь ветер?       Наверх, наверх. — …или меф?! Кэйя, отвечай! — лицу так больно, будто кто-то столкнул тебя с лестницы, а ты летишь и предвкушаешь потерю глаза.       Кровь разливается перед глазами, такая же красная, как тогда; как осенние листья; как галлюцинации после пьянок. Или это чьи-то волосы?..       Наверх, наверх.       Не усталость, но смертельная слабость поглощает тело, подобно горячей воде, подобно кипятку из чайника, который дрожащими руками проливаешь на колено с утра, материшься на собственную неловкость и забываешь спустя несколько секунд, когда он подходит и целует в обожжённое место.       Когда он подходит.       Но он тебе не подходит.       Не подходит, точно так же, как зелёный цвет — зелёный всегда вызывал отвращение и потерянность. Всегда? Когда — всегда?       Красный. Нет, не красный.       Рыжий.       Наверх, наверх.       Что-то медленное, весомое, спокойное и призрачно солёное, если бы имело вкус… С запахом сигарет… Касается локтей, спины — а если не спины, то чего?.. Голова кружится так же, как кружилась тогда, на глаза накатывает дорожка слёз, как если бы их было два.       Два? Семь.       Вниз, вниз.       Вниз слетают капли, орошая ту траву, что лезет между пальцами ног, лезет между спиной и чьими-то руками, поддерживающими или давящими. Голос такой хрипящий и прокуренный, совсем не перезвон падающих сосулек, совсем не нежный, шепчущий бриз — говорит что-то, что-то тараторит, кажется, запинается, хоть сложно представить, чтобы этот голос не повторял идеально заученные фразы, а придумывал что-то новое.

      Верно ли утверждение, что в момент слабости мы вспоминаем о лучших моментах собственной жизни, ища в них безопасность и защиту? Сегодня я скажу вам, что нет. В момент страха и ужаса, в момент предвкушения собственной смерти всё, о чём мне приходилось думать — само осознание страдания, боли и мерзости, которые переживают окружающие меня люди много лет подряд, абсолютно без продыху, без остановки. В тот момент мне стало так страшно думать, что теперь придётся менять что-то в собственной жизни, что единственное, что могло спасти меня — это мастерски развитое умение избегать проблем и выкидывать из памяти неприятные мысли. Теперь, спустя огромное количество времени, я уже и не помню, где закончилась моя уверенность в собственной правоте. Всё, что я знаю — я никогда не был прав.