***
— Ахх- Блять- Чжун… Ах… — кончики пальцев немеют и вибрируют скулы от невыносимого, практически животного кайфа. Кусает мускулистую лодыжку, закинутую на его плечо без особого напряжения — наслаждается той малой частью голой кожи, которую ему позволяют видеть и которой позволяют касаться. Не прерывает толчки с того самого мига, как оказывается внутри, лишь иногда сменяя темп на издевательски-медленный, но, всё же, так и не получая желаемой реакции на собственные действия. Чёрт. Насколько грубо он должен брать этого консультанта, чтобы услышать хоть один приемлемый стон, а не хрипящие вздохи, похожие скорее на перенапряжение, чем возбуждение, которым сам Чайлд захлёбывается, рассматривая точку их соприкосновения друг с другом? Вторая нога мужчины под его левым коленом, а привычная водолазка скрывает от глаз недурный пресс, который за секунду промедления всё же удаётся разглядеть — как и ожидал, его тело скрывает в себе силу совсем не обычного местного работника. Прошёл месяц. И в месяце этом была всего пара дней без секса, от которого искры перед глазами и тянущее удовольствие в паху — только лишь по его собственному желанию прервать этот марафон. Чайлд надеялся, — до белеющих костяшек и скрипа зубов — что консультант хоть раз скажет ему слово против. Хоть одно слово. Откажется приходить посреди ночи по первому же звонку, явно пробуждённый от сна, с ещё примятыми подушкой волосами; сам попросит долгожданного окончания после нескольких часов размеренного процесса сдерживания от оргазма их обоих. Хоть одно слово. Но Аякс получает лишь изредка загорающийся взгляд, полный в остальное время какого-то грустного разочарования, брошенного вызовом — «да ты не можешь даже заставить меня стонать». Признать, что в этот раз добыча ему не по силам — невозможно. Да он из кожи вон вылезет, но украдёт наслаждение и восхищение, сорванное с губ Чжун Ли, поставит его на полку своих трофеев, хранить будет бережно, уходя в поисках следующего. У него таких много — и с каждого он пыль стряхивает, каждого помнит, хоть и смутно расплывается в указании общего количества. Невыносимый. Потерять бы уже интерес — да ни за что нельзя. Отступить сейчас — ровно что признать поражение, признать себя не всесильным, а это непозволительно. И он всё продолжает — на протяжении несколько часов трахает, то связывая руки за спиной, то прикладывая ладонь к жилистой шее со свойственной лишь ему особенной силой и вожделением, но в ответ — самодовольная улыбка, изредка учащающееся дыхание — лишь физическое удовлетворение, ничего особенного. Кусает до явных синяков — да что с ним такое? Укусы нравятся абсолютно всем! Чайлд всё больше утопает в мыслях, что над ним издеваются. Проверяют. И под тяжёлым янтарём, впечатывающим в землю грубыми толчками, не имеет права ударить в грязь лицом. Звонит телефон. Кажется, он вовсе позабыл о работе и собственной цели, бросив каждую единицу восполняющейся с утра энергии на то, чтобы уловить хоть малейшее изменение в тембре томного, уверенного голоса. — Сделаем перерыв. — не спрашивает. — Да, рыбка? — не скрывает одышки, лениво сваливаясь на более сухую сторону кровати своего гостиничного номера.***
Прошёл месяц. Ему почти лучше. Всё ещё отголосками непонимания проносится то, что произошло за время, проведённое в одиночестве в окружении новых коллег. Полиция Мондштадта — несерьёзные ребята, исключая подполковницу. Всё ещё временами кажется, что просыпаешься не один — в объятиях тишины или, по крайней мере, смешного крякающего будильника. Всё ещё мимолётно в визуальных образах снов появляется молчащий Дилюк по правую руку, потягивающийся за его пустым бокалом, чтобы снова наполнить тот таким слабым алкоголем, что выть хочется. Но дело ведь не в алкоголе, правда? Общение с Аяксом… своеобразное. Кэйе кажется, что он совсем не палится и делает успехи в дружеской переписке. Чайлд звонит почти каждый день — рассказывает о том, что выкинули его подчинённые или какую-то очень тупую новую шутку из местных сборников анекдотов — совсем не смешную, но от переливов его голоса улыбка всё равно натягивается сама собой. Ничего не изменилось. На все вопросы о его жизни отвечает спокойно, не забыв каждый раз в конце тихо проскулить «как же я скучаю», предусмотрительно заранее сбросив звонок и приложившись губами к экрану очередного телефона, который был куплен сразу же после того, как Кэйя бросил неаккуратное упоминание трещины на экране. Аякс даже заказал доставку цветов в офис, когда Альбериха официально приняли в капитаны. Всё было замечательно. Жить стало просто невыносимо. Секса хочется жутко. Ещё не настолько жутко, чтобы с кем угодно — в этом помогает безбожное упивание работой и дрочка в любом подходящем месте. Всё ещё, по привычке, вечером, подходя к комнате, захватывает с собой смазку из шкафа в коридоре, забитого всем, что когда-то в эту квартиру принёс в огромном пакете Аякс. И раз захватил — зачем уже возвращаться? Проводит половину ночи в попытках доставить себе удовольствие, приравненное к сексу хотя бы с кем-то, не замахивается даже на секс с этим рыжим демоном, использует подряд каждую игрушку с бредовым названием, но, в очередной раз разочаровавшись, кончает механически, просто чтобы не хвастаться размерами под рабочей формой в допросной. А с утра берёт все дела, которые только позволяют взять — а на этой должности позволяют многое. Не замечает, как проходит с десяток часов, когда он засиживается над документами или изучает улики в штабе, иногда рассматривает трупы в местном морге — лишь бы ненадолго заглушить эту чёрную дыру в собственной заднице, которой, кажется, только дай любого живого человека в окружении мертвецов — примет его в себя тут же, прямо на месте, не чураясь ничего постороннего — тут всё равно почти стерильно. Под покровом ночи возвращается, почти честно улыбаясь вопросительному взгляду консьержа, — сколько можно удивляться тому, что он теперь живёт здесь один? — заваривает кофе покрепче, знает, как пройдёт первая половина ночи. Ничего не меняется. Прошёл месяц. Он верная собака. Живо натягивает привычное рабочее выражение лица, впуская в свой кабинет вместе с лёгким сквозняком очередного человека, прекрасного в своей размеренности и серости, очаровательного в своей обыкновенности. — Новое дело? — почти восторженно, возбуждённо рассматривает папку в руках девушки, отодвигая свои собственные стопки листов, которые успел сегодня проверить. Кажется, он лишает работы всех сотрудников разом — не чурается дел разрядом в разы ниже, чем его зона ответственности. — Сэр Кэйя, кажется, с вашего назначения на новую должность, вы успели разобрать все дела на ближайшие несколько месяцев. Мондштадт — слишком безопасное место для ваших амбиций. — Эмбер аккуратно ступает за порог, мотает головой, вынося вторую руку из прикрытия чёрного пластика обложки. — Это просто кофе. Не знала, какой вам понравится, взяла на свой вкус. — улыбается так добродушно и невинно, что провалиться хочется от стыда за своё пренебрежительное поведение перед подчинёнными весь этот месяц. — Я просто хочу сказать, что вам пора отдохнуть. Мисс Джинн, как и мы все, обеспокоены вашими переработками. — ставит стаканчик на край стола, осторожно подталкивая его по деревянной поверхности. Поднимает руку перед собой, отгораживаясь от беспокойства и улыбается так натурально, что, может, даже сам себе бы поверил. Переработки… Да не так уж сильно он перерабатывает. Ну да, похудел немного, может быть, не высыпается большую часть времени, но, не будь в этом мире хоть такой отдушины, как преступники, которых нужно допросить с особым пристрастием — всё было бы в разы хуже. Джинн решила, что это теперь дело исключительно Кэйи — ничто так не вытягивает чистосердечные, как его ухмылка и медленно закрывающаяся шторка переговорной. Девушка покидает кабинет, не дождавшись ответа — похоже, уже наизусть знает, что говорят такие трудоголики, как он и Джинн на такие просьбы. Из-под пластиковой крышечки тянется тонкая нить пара — в кабинете до жути холодно с нараспашку открытым окном. В Мондштадте ветра вновь сменяются на северные. И не объяснить никому, что ты не застудить спину собираешься, а всего лишь… Не важно. Работы действительно нет — от этого становится жутко. Накатывает волнами противная пустота, называть которую «одиночеством» язык не поворачивается — он не одинок. У него есть Аякс, который всегда отвечает и мягко принимает любые выкидоны, как и всегда до своего отъезда. Ничего не поменялось. Всё стало только сложнее. Холодный воздух пробирается под воротник, поглаживает холку и вызывает дрожь, будто знает, что делает и делает это намеренно… Какой идиотизм. Он полицейский, а не поэт, чтобы приписывать ветру собственную волю. Пальцы невольно хватаются за горячий стакан в поисках укрытия от обездвиживающего холода, всё же просочившегося к голой коже за несколькими расстёгнутыми верхними пуговицами рубашки. Он берёт Кэйю за свободную руку, не прикрытую ложным чувством тепла, колко движется по ней наверх, под манжет рукава, заставляя предплечье покрываться мурашками. Тянет за собой — чёрт знает, куда, но хочется повиноваться, как всегда повиновался. Ладонь медленно ложится на экран смартфона, и вздох, за этим последовавший, не сулит ничего хорошего. Кто вообще в здравом уме может возбуждаться от холода? Не от игр со льдом на коже, там, минета после холодной воды во рту, а от банального, сука, открытого окна? Всего два человека в мире, кажется — он сам и… — Да, рыбка? — не замечает, как нажимает на кнопку видеозвонка и поражается то ли тому, что Чайлд так быстро бросает все свои дела, чтобы ответить, то ли тому, что у Чайлда и вовсе нет никаких дел, что он не даёт пройти даже трём гудкам. Смотрит завороженно и отчасти глупо, как вздымается его грудная клетка в камере — он без одежды, весь красный и с блестящим от испарины лбом. Хочется до дрожи в коленях провести по надбровной дуге, собирая все жемчужины-капли пальцем и смахивая в сторону, откинуть выбившуюся прядь чёлки назад, чтобы ничто не мешало этому прекрасному лицу светить. Движение под ширинкой замечает сам у себя не сразу — лишь спустя пару мгновений болезненно-блаженного рассматривания парня напротив. Сердце бьётся часто, предвкушая то, как он запирается в своём кабинете и уговаривает Аякса хотя бы подрочить друг с другом на камеру, иначе, если этого не произойдёт — он сожрёт своей раздражительностью каждого в этом здании и, без сомнений, сам за что-нибудь сядет следом. — Чем занимаешься? — ныряет в чужой голос, спасаясь от поразительной тишины ветра и коридора. Скажи. Скажи что-нибудь. Пожалуйста, скажи. Поговори со мной, иначе я… Иначе я с ума сойду, Аякс. Пожалуйста, поговори со мной. Камера нелепо дёргается в сторону и Альберих успевает даже начать умиляться неловкости огрубевших пальцев Тартальи, ссылаясь на сухой воздух Ли Юэ… — Господин Чайлд, пункт о съёмке не подразумевает— Сбрасывает звонок так же быстро, как быстро перекладывает устройство экраном вниз подальше от себя.Гнев является второй стадией принятия неизбежного. В момент горя или тревожного события гнев — естественная реакция. На этой стадии у человека могут возникать мысли из разряда «почему я, а не кто-то другой?» или «жизнь несправедлива». Попытки доказать что-либо самому себе в этой стадии могут принять вид отчётливого саморазрушения…
Замирает ветер, будто провинившийся ребёнок пытается снова выйти туда, откуда пришёл. Замирает сердце, от таких резких перекидок с учащённого пульса к практически полной остановке начинает болеть диафрагма. Время не имеет сожаления — не замирает, не даёт ни одной лишней секунды обдумать всё то, что он увидел. Что он увидел? Нет. Это просто человек рядом. Мало ли, кто находится рядом с Аяксом, всех окружают люди, так или иначе. Голый человек. Испарина на лбу, одышка и голый человек в постели. Единственный здоровый глаз в адреналиновом приходе, в природном ужасе прикован к чехлу собственного телефона — оранжевому, с точками. Шею невольно сводит спазмом, уходящим вглубь грудной клетки и останавливающимся на уровне кишечника. Хочется прокашляться, выбросить из себя эту сцену, продолжить врать себе и умереть с этой ложью на устах. Не знать правды, порой, слишком полезно, но не слишком соблазнительно. Очень соблазнительно… Очень соблазнительно! Лишь бы только… кто-нибудь… спросил… хочет ли он знать эту правду… И нечего удивляться. Как и было сказано — ничего не изменилось. Так было всегда и всегда будет. Чайлд может изменять кому угодно, — даже Кэйе — …но не своим привычкам. Между ними не было никакого уговора, да и Аякс и раньше промышлял связями «на стороне», если это вообще применимо к их отношениям. Тогда почему, сука, так чертовски больно? Почему хочется вскрыть череп и доставать мозг по кусочкам, пока не найдётся тот самый, в котором запечатлён этот кадр, вырвать его, истоптать, уничтожить — и к чёрту всё то, что можно потерять, избавляясь от одного проклятого воспоминания. Держать себя в руках — ровно что держать в руках чистое, первородное пламя. Слёзы капают на лакированное дерево столешницы, оставляя за собой россыпь мелких капель, что блестят под лучами солнца, заслонённого спиной недостаточно, чтобы защитить их от очередного блика. И что за привычка плакать за столом, Кэйя? Как неприлично. Ледяную голубую радужку окружает ободок кровавых молний. Глаз не закрывается, распахнутый от шока — забывает, что нужно моргать; забывает, что ничего не чувствует лишь одна часть его тела, но не всё остальное. Противится движению времени, движению крови в собственных венах — застывает на месте, будто вечное изваяние. Дышит тихо в ужасе перед звуками, которые издают лёгкие под прутьями рёбер. Прошёл месяц. Ему почти лучше. Освобождает грудную клетку от объёмов распирающего воздуха и воздух этот кажется совсем неуместным — таким лёгким, чистым, летним. Кажется, что всё это — какая-то издёвка и не должно быть так легко дышать. Движения медленные, не резкие — не способен иначе. Поднимается, отодвигаясь от стола, и вся яркость кабинета — светлые стены и огромный синий ковёр, — кажется, первая синяя вещь, появившаяся здесь милостью исполняющей обязанности полковника — настольные лампы, которые видели каждую секунду ночных смен и переработок, неаккуратно разбросанные по столу и даже полу листы бумаги с миллионом закреплённых на них ручек, почему-то теряющихся после нового подписанного документа — всё начинает слепить глаз, раздражать роговицу, всаживать в него то бревно, которое он ещё долго не заметит. Поднимается, проводя по щеке кулаком — всё это будет потом, за закрытой дверью, сейчас — непозволительно, невыносимо, неприемлемо. Коричневый стаканчик на краю испускает последнюю тонкую струйку пара — остывает. С завидной выдержкой и просроченной улыбкой проходит половину корпуса в поисках, не обращая внимания на тяжелеющие ноги, переставляемые с возрастающим с каждым шагом трудом. Толкает дверь, так и не уловив её тяжести — сейчас всё даётся в несколько раз тяжелее.***
— Аделинда, подготовьте нашему гостю комнату, пожалуйста. — подбирает двумя пальцами бокал с разводами красных капель на дне, отставляя его на поднос в руках женщины. Оба не отводят глаз от её лица, ища там подсказку, хоть что-нибудь, что разрядит обстановку после нескольких часов молчания. Лицо её отражает тёплый свет люстры над столом; отражает свет её души в мягкой улыбке, когда женщина кивает излишне резко — не стесняется этого. Перед ней они не хозяин и не гость — не позволят себе даже подумать так. Перед ней они два ребёнка, всегда в чём-нибудь повинные, получившие по шее от других слуг или отца и ищущие спасения в её зелёных глазах. Перед ней они, как на ладони — два почти что сына. Аделинда собирает оставшиеся на столе приборы, делая несколько шагов в сторону кухни, остановившись лишь для того, чтобы тихо усмехнуться собственным мыслям. Проходит несколько секунд после лёгкого хлопка кухонной двери, прежде чем почти незаметная ухмылка — такая похожая — озаряет их молодые лица. — Она это уже сделала, да? — не поворачивается, лишь бросает мельком свой взгляд алых глаз, в которых — о боже — какая-то нежность и умиротворение. — Готов поспорить, что это соседняя комната с твоей. — прячет собственный глаз за падающими с висков волосами, утыкаясь в свои ладони на столе. Спокойно.***
— Мисс Джинн. — склоняет голову, дожидаясь отклика спокойного женского голоса, закатывания глаз, просьбы «не называть её так даже на службе» — ничего не поменялось. — Джинн, мне нужен отгул на сегодня. — не смотрит выше ножек приёмного стола — не может себе позволить. Она всё поймёт. Она вообще всё поймёт. — Хорошо. — не думая. Иногда за немногословность и нежелание трепать Кэйе мозги он загорается диким желанием весь преступный мир положить к её ногам. Возможно, это одна из причин его эффективной работы. — Посиди в переговорной, пока пацана оттуда не заберут, за ним уже едут… И можешь идти. — совершенно не поднимает этот свой честолюбивый взгляд, полный давления на паутину его лжи, в которой самому бы не запутаться, а остальных достаточно просто пустить — выход не найти и с тысячей фонарей. В небольшой аквариумной комнате действительно молодой парень — даже слишком молодой. Что-то знакомое проскальзывает в его внешности, но тут же теряется, стоит подойти ближе. Когда-нибудь он вспомнит, не сейчас. Не сейчас. Падает на стул напротив, выуживая телефон из кармана, который положил туда, даже не подумав. Первым же делом на экране всплывает последняя переписка — закрывает. К чёрту, к чёрту. Не сейчас. — У вас что-то случилось, капитан? — мелодичный голос, слишком высокий, чтобы быть приятным, чуть хриплый — слишком гармонично, чтобы быть правдой. Искусственный. Улыбается, когда поднимает руку в приветственном жесте и выглядит с этим так неуместно, что даже жалко. — Я вас здесь раньше не видел. Как вас зовут? Хм… Я сомневаюсь, что вы сильно старше меня, так что, может быть, сразу на ты? — бирюзовые глаза выдают весь спектр эмоций, на который человек только способен, кажется. Длинные, крашеные в голубоватый волосы заплетены в почти детские, растрёпанные косички по бокам. Сильно старше? Да он выглядит, как несовершеннолетний. Прикалывается, что ли? — Кэйя. — почти сразу же опускается обратно к телефону, засмотревшись на переплетение чужих волос. Красивый. — Сэр Кэйя. — и малолетний. — Сэр Кэйя… — смакует на языке слова, задумавшись, не отводит глаза от смуглого лица, перечёркнутого чёрной глазной повязкой. — Не хочешь поболтать? Меня тут одного оставили, не могу молчать больше десяти минут. Как тебе работа в полиции? Нравится? — абсолютно бестактный. Заставляет снова смотреть на него, проявлять интерес, ныряет в чужую мимику слишком осмысленным для малолетки взглядом. Необычный. Глаза всё ещё режет влагой. И забить бы — продержаться бы ещё немного, ещё несколько мгновений, что тягучая смола. Ну давай поговорим. — Очень скучно. Работы мало. За что ты тут? — моментально вовлекается, накрыв потухший экран второй ладонью. Смотрит в упор, закидывая ногу на ногу. Соскучился по вызову в обольщающих глазах. А глаза — дорогущие драгоценные камни, такие же пустые блестящие стекляшки, если бы не цена в силу сложности добычи и огранки. Ещё не знает, во сколько эти камни обойдутся, но почти уверен — дороже, чем можно себе представить. — Да так, травку нашли. Ничего необычного. Я тут каждый месяц — может быть, ещё увидимся. — и тянет эту фальшивую улыбку, такую выученную, актёрскую, что смеяться хочется — сам же видит, что она не производит никакого эффекта, зачем продолжает? — Так что случилось? У тебя глаза на мокром месте, никогда не поверю, что тут прям настолько скучно. — бесцеремонно бьёт в цель, прикрываясь собственной беспомощностью и милой внешностью. Молодец. Много знает для такого юного возраста. Далеко в жизни пойдёт. Почти завидно. Вся одежда его какая-то простая, хоть вид и ситуация не располагают к тому, чтобы оценивать исключительно по простой одежде. Вычурная майка контрастирует с очевидно золотыми колечками в ушах и на пальцах, и, насколько это вообще возможно, смешно смотрится с часами, похожими на те, что носят старики из бывшей аристократии. Весь образ его стоит на контрастах цветов и форм, простоты и детского выпендрёжа. — Думаю, тебе рановато знать о тех проблемах, которые меня беспокоят. — стеклянный блеск бирюзы в радужках смотрит вглубь, молит расколоться, будто сам Альберих находится на допросе вместо этого пацана. Хочется понять, что с ним не так. Понять, что превратило бирюзу в стекляшку… Было бы не круто стать педофилом сегодня же. Скрипит входная дверь, когда он снова утыкается в телефонный экран — пока они разберутся с его родителями или опекунами, пройдёт целая вечность. Оттуда смотрят два парня с горного склона, обнимаются и выглядят такими счастливыми, что даже тошно. Нужно сменить эти обои к чёртовой матери. Сегодня же. — Бедо! — мальчишка резко срывается с места, оживляясь, бросается в сторону выхода, на полной скорости налетая на кого-то. Мужской голос от неожиданности проносится тихим стоном по стенам. — Бедо, я так скучал, ты не представляешь! Со мной никто, кроме этого парня, говорить не хотел, как тебе такое? — кажется, Альберих даже понимает, почему. Усмехается, разворачиваясь на кресле — было бы неуважительно даже не посмотреть на них, когда его уже упомянули. — Добрый день, Кэйя… Сэр Кэйя, конечно же. — самодовольная улыбка, одежда в стиле самого популярного модника после тридцати, — светлое пальто, вязаный свитер с глупым узором и слегка потёртые джинсы — неаккуратно уложенные пшеничные волосы. Приходится напрячь собственный мозг, чтобы осознать реальность или, как минимум, вероятность реальности происходящего. — Господин Альбедо. — встаёт лишь ради официального поклона и рукопожатия — такой же, как и на выпускном, ничуть не изменился — идеально молодой и гармоничный в своём хаосе. Рассматривает его оценивающе — как и всегда делает. Держит этого мальца за талию, плотно прижимая к себе, а Кэйя не идиот и не натурал, чтобы не понять таких очевидных вещей. Почему-то хочется засмеяться — а он предлагал ему переспать за автомат на экзамене. — Я всё-таки что-то да узнал из вашей биографии, профессор. — и всё же улыбается — и всё же это противостояние не могло так просто закончиться. И всё же… Ну он же не может и вправду оказаться педофилом?.. — О, Бедо! У тебя есть с собой моя визитка? — самостоятельно лезет по карманам пальто, пока мужчина смиряет взглядом стоящего перед ним, явно видя в нём всё того же студента, что и несколько месяцев назад. Чёрт. Не такой он представлял встречу с кем-то из прошлого. — Держи, Кэйя! Бедо, ты всё подписал? Погрей машину! — выталкивает его, закатывающего глаза, не давая даже попрощаться. Никто из них не спрашивает, зачем греть машину летом. Разочаровало бы, спроси хоть кто-нибудь — они оба не глупцы, иначе не стояли бы друг перед другом, как две вычислительные машины, прогоняющие через себя огромные массивы данных в секунду касания взглядов. В руки настойчиво пихают ламинированную карточку, пестрящую, похоже, всеми возможными для печати цветами. Венти. Музыкант, актёр и просто красавчик. Улыбается. Этот ребёнок… — Извини, поболтал бы ещё, но мой график вообще не включал в себя задержание, менеджер меня убьёт! — хлопает сам себя по щекам — такой гипертрофированный в своих эмоциях и ненастоящий. Такие люди Кэйе не интересны — в них ведь совсем нечего ломать… — Когда будет совсем-совсем невозможно терпеть — позвони. Обязательно позвони! Обещаю, будет интересно! Исчезает — будто лёгкий весенний ветерок, ненадолго почтивший своим присутствием, дразнящий теплом после долгого зимнего застоя. Энергичный и тошнотворно счастливый. Впадает в ступор на долгие секунды, пока рассматривает в визитке хоть что-то, что могло бы заинтересовать — анализировать человека по выбору цветов научил сам профессор Альбедо, не просто так ведь этим знаниям пропадать. На обороте огромная масса текста мелким шрифтом — возможно, чтобы оградить его от любых дополнительных вопросов. Рост, вес, параметры… — Сколько-сколько ему лет?! — почти роняет из рук карточку, пытаясь присмотреться к числам и проморгаться. Бездушный печатный шрифт отвечает на вопрос безмолвно: двадцать три. Этот ребёнок…***
— Опять сдал кого-то, малыш? — крепкая ладонь как родная ложится на тонкую шею, цепляя за собой одну из бирюзовых косичек. Вторая же остаётся дёргаться, подхваченная гравитацией, когда переднее пассажирское сиденье машины, заехавшей в одну из тёмных подворотен, опускается по щелчку рычага. — Сколько раз мне нужно повторять тебе, сука, что не нужно так делать? Если хоть кто-то вскроет, кто докладывает на всех дилеров города поочерёдно, убьют не только тебя, но и меня, котёночек. — вскрики и напряжение чужой шеи под пальцами не заставляют убавить силы, когда мужчина впечатывает одной рукой Венти к окну. — Будет удачей, если тебя ждёт просто смерть. Я не собираюсь прикрывать твою замечательную задницу и дальше. — Нет… — хрипит, не прилагая особых усилий — его не душат, всего лишь играют в изнасилование, а к этому легко привыкнуть. — Собираешься… — улыбается очаровательно вызывающе, прикрывая веки над сверкающей бирюзой. Венти всё-всё понимает. Поцелуй — ещё чуть медленнее и его даже можно будет назвать целомудренным — накрывает его волной, то отдаляя, то вновь прибивая губы к чужим. Чёрт, вот это любовь, вот это пыл. Усмехается нежно, трепетно, обвивая шею, где за высоким воротником ожидают своей свободы десятки линий татуировок. Рука перемещается с горла на плечи и затылок, хватая хаотично, сжимая и царапая — ему всё позволено и мужчина пользуется каждым из предоставленных шансов. — Люблю тебя, Руби. — мычит в редкие моменты вздохов, которые ему позволяют. — Хорошо, что ты был свободен, менеджер бы оставила меня там до решения суда. — хихикает, как ребёнок, вернувшийся с игровой площадки — не как самый популярный музыкант Мондштадта, только что вышедший из полицейского участка. Удивительно, что в этот раз даже не было ни одного журналиста на улице. Венти играет с огнём, мало того — раздувает его с каждым разом всё сильнее. Межбровная морщинка Рубедо манит оставить на ней влажный след, а всё остальное тело требует сиюминутного внимания. — Поехали домой, малыш. Альбедо не простит нам, если мы продолжим без него, ещё и в таком месте. — отрывается неохотно, возвращая на свою грудь ремень и резко выворачивая руль несколько раз — торопится. — Как же я посмею трахнуть такую богему на сидении машины в подворотне? — закатывает глаза, не дожидаясь ни ответа, ни движения на соседнем кресле, удовлетворившись лишь звоном тонкого смеха. — Ещё хоть одна такая выходка, я клянусь… Ни твоё милое личико, ни любовь моего братца не спасут тебя. Меньшее, чем я тебя награжу — это мел в кокаине. И, поверь, тебе не хочется знать, что с тобой будет после этого. — бубнит себе под нос на протяжении всей дороги, то и дело поправляя пуговицы воротника — совсем не сдержанный, как невоспитанно. Венти играет с огнём, мало того — раздувает его с каждым разом всё сильнее. Венти любит. Венти поёт о любви на сцене. Венти не боится. Венти совершенно точно принимает свою жизнь такой, какая она есть. И наркотики. Собственное имя давно брошено в бездну, ласкаемое по сей день лишь сухими губами его любви. Может быть, ложь нельзя так называть, когда ты сам в неё веришь? Может быть, прикидываться тем, кем ты не являешься — вовсе не значит обманывать, если натягиваешь на лицо маску собственного близнеца? Может быть, встречаться с наркодилером — это слишком опасно, когда «почти твоё» имя знает каждый первый встречный? Может быть. А может и нет. Отмахивается от мыслей, забивающих голову и мечтательно откидывается на разложенном кресле, не заботясь о правилах — ему всё равно ничего не скажут. Популярность и средства погибшего брата иногда играют на руку, особенно когда тот не приходит в кошмарных снах по трезвости — редко, очень редко. Тонкими, нежными пальцами снимает небольшую панель с дверцы, вытягивая аккуратный джойнт — Рубедо крутил с любовью, заполняя эту незаметную выемку. Сколько бы раз он ни говорил, чтобы Венти не курил в машине — продолжает подкладывать новые самокрутки. Не прелесть ли? — Донесёшь меня на руках до квартиры? Это романтично. — коротко мелькает перед глазами огонёк, после чего стремительно исчезает в поцелуе с бумажной обёрткой. — Это романтично, когда ты не накурен и у меня есть выбор, нести тебя или нет, котёнок. Открой окно, если меня начнёт кумарить — за руль сядешь сам.***
Мерзость. За открытой дверью, до которой добирается на автомате — всё его. Каждая деталь квартиры встаёт перед глазами воспоминанием. Запах ягодных сигарет всё ещё витает в воздухе, сколько ни проветривай — ещё сегодня утром он успокаивал, не позволял забыть, сейчас же… Мерзость. Злоба и невиданная ярость проникают вместе с этим запахом в лёгкие, откуда расходятся по сосудам, перегревая кровь и заставляя болеть всю верхнюю часть тела, пока нижняя постепенно немеет. Бросок адреналина утяжеляет дыхание, наделяет тело лёгкостью, с которой или бей, или беги. От одного взгляда становится противно, словно что-то изменилось. Ничего не изменилось. Ты просто наконец-то увидел, чем оно всегда было. Мерзость. Телефон в руке несколько раз отзывается щёлкающими звуками, когда он, не смотря на экран, по мышечной памяти находит и набирает номер. Несколько звонких гудков проходятся мурашками по шее — страхом и жутким желанием убежать отсюда, не переступая даже порога. — Кей. — судит из динамика хрипящий женский голос. Хорошо, что не полное имя, иначе его бы вырвало. — Роза… Он… Он— — не может заставить двигаться собственные губы, ожидая, что Розария сделает так же, как и всегда — поймёт молча, без слов. — …Через двадцать минут у меня. Можешь ехать на своей — останешься до утра. — как всегда не задаёт вопросов, лишь констатирует факты. Как всегда — как Кэйя её запомнил в самую первую их встречу. Лишь пара различий — ненависть сменилась на обожание, а непонимание — на уважение. Последний раз бросает взгляд вглубь прихожей, останавливаясь на разбросанной ещё с утра одежде на диване — она всё ещё выглядит так, будто здесь кто-то живёт, ждёт чего-то и верит. Больше не верит. Сможет ли он вернуться в это место завтра? Спустя неделю? Месяц? Сможет ли он… Открывает водительскую дверь, теряясь в нелепом головокружении — голубой блеск краски слепит глаз. Солнце слишком яркое, слишком слепящее жизнью. Так и замирает с ручкой в мёртвой хватке — не может. Не имеет права. Спешно прощается с ключами, брошенными в рюкзак — вызывает такси. Денег с аванса осталось достаточно — Кэйя не платит ни копейки за дорогущую квартиру, а растраты на бензин до штаба и обратно не такие крупные, чтобы ударить по бюджету. Похоже, будет возможность поправить здоровье, добираясь туда пешком. Машину нужно будет продать и отправить все вырученные средства… ему.***
Маленькая студия пахнет полуживыми орхидеями на полу и свежей шпаклёвкой. За её глазами стоит одна лишь просьба — молчи. Розария всё понимает. Всегда понимала. Обнимает коротко и резко в прихожей и, не приглашая, уходит на кухню, где всё как обычно — дешёвая колбаса для закуски и остывающий чай чисто для приличия — никто к нему не притронется. Слёзы едва не льются ручьями — Альберих молчит. Будет молчать. Без каких-либо предисловий и вопросов перед ним ставится стеклянная бутылка с прозрачной жидкостью и в венах начинает кипеть кровь. Их встречи никогда не заканчиваются трезво. Ещё бы — они знают, зачем звонят друг другу, вымученные собственным эгоизмом. Вся этикетка усыпана различными ассоциациями вишни — ягоды, цветы и косточки. — Это вишнёвая водка? — Это кирш. — всматривается несколько секунд в непонимающий взгляд, чтобы сложить руки перед собой и указать длинными ногтями на небольшую надпись в самом низу. — Бренди. Что ещё лучше может подойти для гея? Выбор всё ещё странный, лицо неловко дополняется улыбкой, но кто Кэйя, чтобы спорить с каким бы то ни было алкоголем? Протягивает руки к полке с коньячными бокалами — ещё бы он не знал, где они. Спустя несколько минут взгляд напротив позволяет говорить — ждёт, не напирает. Бледно-красные, — разбавленное вино — они пробираются в самую суть, в глубочайшие слои мозга, под корку холода, покрывающего чувства. — Я… ненавижу его… — Это нормально. Ты и должен. — двигает стеклянную ножку по столу, рисуя несколько зигзагов по пути к смуглой руке, на которую опущена голова и стекают грязноватые волосы, создавая волны, вихри, языки пламени. Это нормально. Ты и должен.***
Поворачивает тяжёлую голову на бок — утро сочувствующе отбирает с губ последнюю каплю влаги, даруя жажду. Ноги слегка онемевшие — потягивается в чужой кровати, сбрасывая с высушенного тела остаток сна, всё чаще нарываясь на мысль, что за такую худобу в полиции могут в скором времени предъявить. Пронесёт. Это проблемы будущего Кэйи — не сегодняшнего. С тумбочки рядом свисает одна из чёрных завязок — хватается за неё, будто за последнюю надежду. Рядом кто-то переворачивается на другой бок, медленно сопит, изредка звучно вдыхая — просыпается. Бледно-алые смотрят на него с таким же шоком, как его ледяной смотрит на их обладательницу. — Мы… — Да. — девушка не двигается, пытаясь отрицать, что сейчас всё вообще не под её контролем и пошло не по плану, который у неё всегда и на всё есть. — Предлагаю— — Согласен. — кивает резко, в почти насильственной форме запрещая себе улыбнуться для собственной защиты — с ней это не прокатит. Им всё ещё не нужно больше одного взгляда в контексте, чтобы понять друг друга даже с похмелья. На таких стабильных вещах, как законы природы и их взаимопонимание, кажется, держится весь мир. Разворачивается, вставая и вытягиваясь уже в полный рост, поясница явно забита — а он неплохо постарался. Ну, ещё бы не постараться, ради лучшей подруги-то — скручивается от смеха тут же, чувствует одной только атмосферой — она тоже улыбается. Было бы неловко, если бы не так смешно, если бы друг с другом они хоть иногда вспоминали слово «неловкость». Сколько пили вместе — трахались с другими в соседних комнатах, стаскивали друг друга с очередных любовников, когда было пора уходить, но никогда не… Очевидно, сейчас они обрели новый повод для миллиарда тупых шуток. Нет, не стыдно. По голове стучит выпитое вчера, заставляя жмурить глаза и дрожать холодными пульсациями. Хочется глупо верить в то, что что-то в этом мире способно заставить его перестать думать. Океан необузданный — бьёт, когда хочет и, когда хочет, ласкает. Океан — это пиздец. Полный. И если бы он не ассоциировался с конкретным человеком, злость и ярость к которому не находили убежища в маленьком, худом теле Кэйи, то, возможно, даже был бы больше привлекательным, нежели сводящим с ума. Он ненавидит океан. Ненавидит каждый предмет с его глубоким, синим цветом. Ненавидит каждый шрам, оставленный зубами и ногтями. Ненавидит россыпь точек на чехле телефона. Ненавидит… каждую часть своего тела, что тянулась к нему.***
Очередная бутылка ложится горлышком на ложбинку груди, переворачивается, пока кто-то в самом низу живота слизывает и всасывает всё, что из неё вытекает. Некоторые струйки летят дальше, впитываясь в джинсы и трусы, что насквозь пропитаны водкой и вином — там уже не понятно, чего больше. Кожа его распалённая, горячая и пахнет потом, но, похоже, никого не волнует это больше, чем стоящий под ширинкой член и выпирающие, алые от раздражения, соски. Музыка глушит разговоры рядом с его пахом, пульсирующим безудержным желанием — там ведь человека три, не меньше, правда? Похуй. Сам же глотает с той бутылки, даже не разбирая вкуса и наклоняется за очередным поцелуем к сидящему за барной стойкой, на которой сам развалился, закинув одну ногу на чьё-то плечо. Здесь его любят. Здесь всегда любят тех, кто отдаётся и делает шоу. Бармены закатывают глаза и смеются за спиной — они не гости и даже не пьяны, чтобы оценить красоту его спины. Иначе его бы лапали со всех сторон. И это то, чего он желает. Жизнь весела и наполнена всем, о чём только можно мечтать — у него есть куча секса в туалетах и комнатах отелей, которые снимают специально ради него богатые посетители, у него есть замечательная работа, на которой даже перестали спрашивать о мешках под глазами или синяках на руках и шее, у него есть новые шрамы, оставленные новыми одноразовыми любовниками. Ещё у него есть просто ахуительный друг Аякс, который всё пишет и пишет о своей новой должности и интересных вырезках из истории Ли Юэ, несмотря на редкие и сухие ответы. Просто… невыносимо, нахуй. Он же реально ничего не понимает? «Мы же друзья.» Сука, мерзость. Всё, о чём он мечтает — испортить каждую мелочь, каждую деталь, напоминающую о пяти годах, проведённых рядом с этим человеком. Испортить каждый метр в каждом месте, где они были. Каждую часть своего тела и чужих тел, проникающих в его личное пространство. На животе и бёдрах появляются всё новые и новые раны, как наказание о воспоминаниях. Перестают возбуждать люди, теперь — лишь пьянство, жгучее чувство в горле, забытьё, противный запах тел и смазки. Кэйя — чёртова чёрная дыра, любовник дьявола, самый пьяный и красивый в этом клубе. Кэйя имеет право ненавидеть и трахаться. Имеет право просить оставлять следы и синяки. Имеет право плакать навзрыд, когда его трахают сзади. Имеет право худеть ещё сильнее и блевать в каждый унитаз, что попадается под руку, от алкогольного отравления. Имеет право самовольно орудовать лезвиями, снятыми с бритвы, чтобы только перекрыть каждый шрам, до которого не дотянулся ещё ни один из его последних партнёров. Кэйя имеет право ненавидеть всех, в том числе — себя и свою любовь. Имеет право обижаться на мир, который так несправедлив. Кэйя имеет право находиться в отчаянии и набирать номер с мятой, всей в пятнах, визитки. Этот ребёнок… вспомнит его через месяц? Кэйя не имеет лишь одного права, сколько бы ни пытался отключиться от очередной пощёчины, подставить висок ближе, туже затянуть ремень на шее, крикнуть громче, чтобы рот закрыли и оставили без дыхания, пить литрами, до мертвецкой вони изо рта и больных зубов. Кэйя не имеет лишь одного права. Права забыть.