Отродье

      Это было похоже на сон. Прошли годы, десятилетия или всего пара минут - сделать он ничего не успел. Возможно, даже не сошел с места, если было там вообще такое определение - шагать, передвигаться. Если были у него там ноги. Мысли едва оформились в намерение, он уловил и запомнил только то, что ему было тоскливо. Идентифицировал, потому что узнал это чувство совсем-совсем недавно. Рядом были другие, похожие на него сутью и обликом, но видел он только обрывки своих воспоминаний. Или же происходящее сейчас в другом мире? Понять было сложно, ведь время потеряло линейность и эти ссадины на бледной коже точно уже были, он даже припоминал их вкус. Были и красные глаза, которыми Рыжий смотрел в зеркало, с лицом искаженным в злобе, только щеки и ресницы его не были мокрыми, а кулак, кажется, разбивал Змею скулу, а не отражающую поверхность. Он тоже прикасался именно так, гладил и себя, и его от шеи вниз, глядя на них обоих в отражении. То, что следует дальше, слишком слабое для наслаждения, но у этого есть особенность. У всего, что связано с человеком, образ которого он видит, есть особенность - его нужно больше. Больше - и Змей сможет помнить и осознавать. Больше - и он будет сыт и спокоен, все мысли из хаотичных станут последовательными и ясными. Раскаленный металл на его шее тоже, конечно, был. Или будет? И еще есть четко оформленное желание, которое заметно не только ему - оно меняет структуру событий. Он еще не понял законов, но чему-то в этом мире нельзя противостоять...       Он возвращается сонным солнечным летним днем, в котором существование слякоти и холода вообще не представляется возможным. Их нет вовсе и зима не наступит никогда, как и сумерки, в которых никуда не деть себя от беспокойства. Когда от нереальности всего кружится голова. У Гуаньшаня кружится голова. Может, потому что не ел со вчера. Но в столовую он и не думал идти, как и на последний урок. Надеясь на необоснованную благосклонность учителя к его персоне, Шань намерен беззастенчиво ею воспользоваться, если его обнаружат прогуливающим. Он стоит в тени около пожарного выхода и отдал бы все то немногое, что у него есть, за способность телепортироваться. Отсюда - сразу домой. Сразу обнаружить себя засыпающим в своей комнате. А лучше - в комнату Шэ Ли, где официально все часы идут медленнее. Растянуться на его кровати поверх гладкого, скользкого и прохладного покрывала. На этом покрывале такой же прохладный на ощупь Змей обнимает его, прижимаясь всем телом. Шань впивается в твердые плечи, зарывается обеими руками и лицом ему в волосы - он пахнет воздухом, пропитавшим его насквозь. Городским ветром, что остался на его коже и одежде. Пахнет он скорее как сам Шань раньше, когда пропадал всеми днями на улице. Но есть что-то еще. Будто до того, как впитать в себя городскую пыль и смог, он долго шел через заболоченные поля, где буйно цветущие травы и испарения от мест со стоячей водой создают области плотного запаха, такого насыщенного и теплого, попадая в который, оказываешься словно в густом меду. Змей шел десятки сотен метров по едва различимой тропинке среди фиолетовых и белых свечей цветов выше своей головы, по мягкой пружинящей земле, пробирался по набросанному поверх переувлажненной почвы строительному мусору. Частичка этих бесконечных полей осталась и в воздухе, которым Шань сейчас дышит, вытягивая его прямо из Змеевых легких, прерывая глубокие медленные поцелуи буквально на мгновение. Ладони его гладят остывающую до нормы, но бывшую совсем недавно раскаленной кожу, собирают с нее солнечные медовые искры. Это сейчас они кажутся отголосками сладкого волшебства, но Рыжий знает, как трудно было не упасть там на мягкую траву и не уснуть, не поддаться тяжелому мареву, слабея и сгибаясь все ниже и ниже, пока на коленях не отпечатается узор мелких резных и острых листьев, пока щека не прижмется к осыпавшимся лепесткам огоньков. Шэ Ли нужно солнце и тепло, но не в таких количествах, как там. Поэтому Рыжий сделает все сам. Заберет последние напоминания об этом путешествии.       Но сначала он делает шаг назад, роняя с локтя рюкзак, куда заталкивал мастерку. Готовый драться снова, еще не поняв кто перед ним. Лицо его отстраненное и бледное, даже обреченное, поэтому Змей ухмыляется и ляпает первое, что взбрело в голову. Ведь он только что обнаружил себя стоящим на асфальтовой дорожке около школы и обычный мыслительный процесс ощущается как нечто неподъемное. Здесь ничего не воплощается сию секунду в разных вариантах и, оказывается, именно этого будет не доставать больше всего... Переведя на человеческий язык, обработав человеческим мозгом, он все равно не может выразить виденное никак по-другому, только приблизительным, не отражающим почти ничего "это было как сон". На этом перламутрово-сером покрывале он много раз за то недолгое время гладил и изучал прозрачную белую кожу на его чувствительном теле, превращая занятие любовью во времяпрепровождение сродни доскональному погружению в предмет изучения. Они молчали. Звуки засосов был влажным и сладким, дыхание - менялось. Менялось на глухие стоны, особенно когда кто-то из них смещался вниз, облизывая не только алые, припухшие от поцелуев губы и зацелованную шею - все и везде. Когда Шаню надоедало, он стискивал лапающие его руки, перекатывался, прижимая собой, и вскоре Змей отключался, пропуская наступление вечера, уткнувшись в сбитую складками оранжевую футболку на чужой груди. Пока они были у него дома - находились будто во временной яме: не хотелось есть или пить, телефон Шаня чаще всего молчал. Никто ему не звонил, будто про его существование забывали - сколько бы он там ни был.       Каждый день Рыжий видел в своей голове ту часть комнаты, которую наблюдал лежа на Змеевой кровати - балконную дверь и светлые льняные шторы, шевелящиеся от легкого ветра в самый лучший период, под утро и несколько первых часов рассвета. Тогда Шэ Ли не злился и не впадал в какое-нибудь из своих состояний, когда его можно было только терпеть. Позволять вцепляться в себя намертво либо пережидать, пока тот выйдет из ступора, сидя с напряженной прямой спиной и пялясь в никуда. У этого всего было только приблизительное расписание, но Шань быстро научился чуять приближение очередной подобной херни. Именно тогда нужно было, чтобы Шэ Ли не видел ничего кроме Рыжего, не чувствовал ничего кроме Рыжего. В одном из снов Ли ему улыбается - и это почти кошмар, потому что Ли так не умеет. Не умеет больше вот так, как будто все еще тут, как человек. Там они долго сидят на балконе, скрытые тенью от деревьев, что должны быть в парке, но теперь расположились так близко к дому, и можно достать рукой до их веток. И все спокойно и лениво, они передают друг другу сигарету, курят бесконечно долго, потому что здесь тоже нет счета времени. Пока на небе не появляется росчерк кометы. И Рыжий сделал бы что угодно, чтобы Ли не увидел этого. Рыжий ничего не успевает, никогда не успевает, как и сейчас. Все оказывается иным уже изначально. Из этого ступора ему уже не дождаться его. Не переждать, не усыпить его и его бдительность, прижав собой. Не отвлечь грязными словечками, просьбами, чтобы от жадности у Змея сводило руки, а у него самого пылало лицо.       Рыжему кажется, он совсем херово видит. Спросонья или в темноте. Все предметы не имеют четких очертаний, события не имеют начала и конца, но легкий ветер все так же шевелит льняную штору. Совсем плохо видит. Поэтому двигается ближе, упираясь лбом в лоб. Жмется сильнее, и талию его стискивают прохладные руки. Даже в сумраке на него смотрят, пусть и из-под полуприкрытых век, прозрачные глаза - их Змей точно ни на что не обменивал, его потусторонняя часть всегда была с ним. - Там было красиво? Ли слабо пожимает плечами, отвечает настолько тихо, что можно расслышать только вот так близко, когда можно почти нырнуть в темные золотые прожилки в сорбетно-лимонной радужке: - Я видел только тебя.