The first time we've sinned

На каменных стенах небольшой комнаты пляшут длинные тени. Где-то по коридору гуляет ветер, задувая через щель внизу закрытой на щеколду двери, и Харука, сидя на застеленной ещё кровати, ёжится немного зябко. При свете свечей отец Кирисаки выглядит болезненно бледным, и брови его сведены, словно происходящее причиняет ему невыразимую муку. Возможно, так оно и было в действительности. И всё же, даже в полумраке, Сакурай может разглядеть, как теплится на дне побагровевших глаз голод. Голод, разгорающийся всё больше с каждым новым открытым миллиметром кожи. Всепоглощающий, когда спадает с плеча едва расстёгнутая ночная рубашка. — Прошу, скажи, если будет слишком больно. Я остановлюсь без раздумий. Харука кивает молчаливо в знак согласия, склоняя голову набок — приглашающе, — и наблюдает из-под ресниц, как медленно трещат по швам остатки чужой воли, когда мужчина склоняется над ним с судорожным вздохом. Чувствуя прикосновение к шее сухих губ, он дрожит, зная наверняка: не скажет ни за что. Но согласие здесь каждый раз — не то чтобы чистый обман, а значит, и не совсем грех, и Бог непременно его за это простит. Только вот было бы то единственною его провинностью. Мысли обо всём улетучиваются, когда нежную кожу пронзают клыки, а вдоль позвоночника проносится волна невыносимого жара. Вместе с первым глотком из горла вырывается стон, и Харука жмурится, кусая губу, комкая тёмную ткань сутаны на широкой спине, — жжение от укуса смешивается с необъяснимым, щекочущим удовольствием, прошивающим каждый нерв. Лицо горит, стоит ласковой руке успокаивающе пробежаться по его волосам. На мгновение становится почти стыдно. Ведь сладострастие куда страшнее лжи. Он думает, что всё это ужасно неправильно: как могло что-то столь противоестественное быть чем-то еще, кроме как чистой болью? Невозможно, так быть не должно. И всё же пальцы босых ног предательски поджимаются, пока святой отец жадно пьёт его, словно Сакурай для него самый восхитительный деликатес, и Харука не может чувствовать себя лучше, вот только... Желать чьих-то мучений — несправедливо и недостойно, (равно как недостойны его собственные помыслы в отношении отца Кирисаки, нашёптывает вкрадчивый голос), но удержать себя от подобных мыслей становится всё сложнее: мыслей о том, как хорошо было бы, если б только жажда одолевала мужчину чуть чаще, если бы минуты приватных встреч длились дольше, а тела оказались ближе. От мелькающих в голове картин хочется скулить, и он всхлипывает, потирая друг об друга коленки. Харука бы за такое многое отдал. Харука в последнее время начал становиться немного жадным. Ещё один грех, прощения за который он никогда не вымолит. Внезапно отец отстраняется, и Сакурай хнычет, оплакивая потерю, поднимая на него затуманенный взор и глядя с немым вопросом. Слишком быстро, слишком коротко, и дело тут вовсе не в воображении, которому всегда было мало: в глазах, помимо вины, всё ещё читалась неудовлетворенность. И голод никуда не делся. — Не думаю, что сегодня нам стоит продолжать, — тем не менее мягко говорит Кирисаки. — Но почему? Голос у него против воли выходит жалобный, почти что нуждающийся, и он не хотел бы знать, как это выглядит для отца. А может, наоборот — хотел бы чересчур сильно. Больше, чем готов был признать. — Сегодня ты, — он поджимает губы, подбирая слова. А после смотрит с раскаянием, которого Харука вовсе не заслужил, — ты звучишь так страдающе, что больно слышать. Может быть, через несколько дней... Харука — обычно вежливый, уважительный мальчик — обрывает его прежде, чем тот успевает закончить. — Но мне не было больно! Это... — он колеблется, смутившись, но в конце концов произносит чуть тише: — Это не настолько неприятно, как вы думаете. Это... не плохо. Сказать «не плохо» — всё равно что покривить душой, а честное «приятно» застревает в горле. Едва ли у него бы повернулся язык сказать нечто подобное вот так вот в лицо. И всё-таки его слов, видимо, оказывается достаточно, чтобы привлечь внимание. Сложно сказать, что увидел отец: пунцовые ли щеки, то, как часто вздымалась его грудь, каким умоляющим и вовсе не несчастным был весь его вид или как сведены были острые колени, но неожиданно чужой взгляд ощущается будто острее. Тяжелее. Настолько осязаемым, что почти неудобно. Харука сглатывает, облизывая губы. Отчего-то это вызывало приятное волнение. — Не плохо, — словно эхом отзывается преподобный, и он кивает — второй раз за этот вечер. — Не плохо, — вторя, бормочет Сакурай. Воздух между ними сгущается, и ему кажется, что дышать вдруг стало намного труднее. В невысказанном напряжении можно увязнуть, и он думает, что с радостью пошёл бы ко дну. Натянутая нить лопается, когда влажный язык проходится по месту, где совсем недавно оставили след острые зубы. С дрожащим полувздохом Харука цепляется за чужое предплечье, послушно откидывая назад голову. Что он теряет теперь, когда всё до ужаса очевидно? «Пожалуйста, ещё», — кричит все его тело, и на сей раз он надеется, что отец Кирисаки прочтёт это правильно. Потому что Харука сгорит, если произнесёт это слух. Ресницы подрагивают, стоит клыкам намёком царапнуть над самой ключицей, заставляя нетерпеливо заёрзать. Его не кусают, но осторожно вылизывают, будто проверяя границы дозволенного. Убеждаясь, что всё понято верно. Но разве его реакция не самый честный ответ? — В-вам действительно... не нужно так сильно сдерживаться, — стыдливо шепчет он сдавшись. Сегодняшней ночью терпения также не было в числе его добродетелей. Долгожданная сладкая боль становится за это наградой. Харука ахает, сжимая бедра, — без зазрений совести, чувствуя себя совершенно распутным. Вести себя так беззастенчиво, и перед кем? Святому отцу осудить бы его за это. Но отчего-то мысль не усмиряет, лишь только распаляя сильнее, а виновник её, похоже, вовсе не стремится отпрянуть в отвращении. И рука, мягко коснувшаяся его обнажённой ноги, была лучшим тому доказательством. На пробу она оглаживает чувствительную кожу, надавливает, скользя чуточку выше: на грани приличия, не пересекая черты, едва задевая подол рубашки. Но Харуке, с бегущим по венам огнём, берущим начало от места, где примостились влажные губы, хватает — или, скорее, не хватает совсем, — и он ластится, вьётся, стараясь прижаться ближе, плотнее, пока не ощущает, как дёргают незлобиво за волосы у самых корней, вызывая мурашки. А после и не замечает, как его тянут к себе, и Харука послушно следует, усаживаясь на чужие колени, занимая предложенное место едва не мурлыча. Теперь отец Кирисаки уже не настолько опаслив, беспорядочно рассыпая укусы по молочной шее и тонким плечам, слизывая выступающую кровь. Теперь то не просто необходимая трапеза, как бывало всегда, но нечто иное, и голод в алых глазах другого толка — смешанный с тем же желанием, что наверняка находит отражение и в его собственных, Харуки, глазах. Этой ночью вожделение больше не было присуще только ему одному. — Пожалуйста, пожалуйста, — сбивчиво умоляет он, не уверенный, о чём именно просит. Голова идёт кругом, а оставленные преподобным следы жарко пульсируют, сопровождаемые настойчивым языком, заставляя тереться в поиске столь необходимого прикосновения. И Харука слышит неровный, сдавленный вздох, прежде чем отец Кирисаки сжимает его бедро, запуская руку под ночную сорочку. И касается там, где он так сильно нуждался. Внезапно всего разом становится слишком много: и губ, и языка, и острых клыков, и ласкающих рук, и жар, копившийся целую вечность, наконец переполняет его до краёв. Харука стонет протяжно, изгибаясь дугой, дрожа и цепляясь пальцами за твёрдую спину. И обмякает в крепких объятьях под нежный, неразборчивый голос. Если Рай действительно существует, мелькает где-то на краю сознания, то он должен бы быть похож именно на это. И всё же, будь у него выбор, любым райским садам он непременно предпочёл бы отца Кирисаки. Даже если это и было неправильно. Если он принимает его, то всё остальное неважно. Харука не может сказать, сколько проходит времени, но постепенно горячее тепло сходит на нет, оставляя после себя в теле лишь приятную легкость и небольшое покалывание, а дыхание становится чуть ровнее. Только сердце всё ещё бьётся чуть заполошно. Когда он поднимает взгляд, преподобный смотрит тепло, как никогда раньше. — Как себя чувствуешь? — спрашивает он, убирая ласково влажную чёлку. Харука вздыхает немного смущенно, но в ответе ни капли лукавства: — Лучше, чем когда-либо. Признание простое и искреннее, как и поглаживающая его щеку ладонь. Отец Кирисаки улыбается, безмолвно кивая. А после тянется ближе, запечатлевая на его лбу поцелуй, заставляя Харуку довольно зажмуриться. С этой ночи, кажется ему, многое между ними изменится. И он не может быть счастливее.