взрывоопасно скучно

до рези нудные преподаватели вырисовывают себе малиновый голос с жёлтой гранью, лейла размазывает грифель как мел. это взрывоопасно скучно — лекции, конспекты, конференции, внеплановые оценочные проверки домашних работ, — хочется разгрызть хрупкую кожицу учебного существа и вылететь на своих двоих. пусть восточное, — обязательно пустое, брошенное, без жилых комнат и проводимых занятий, — крыло откусит залежавшийся в веках динозавр, отцепит клювом-гарротой огромная птица, а двор в песчаную крошку разобьёт выходец из ящерно-морского мира, — мысли перевариваются, как кисель, — и рядом шелестит блестящее, вишневое, сверкает приталенной сеточкой, лейла трёт об неё тыльную сторону ладони. муза щёлкает каблуками по отвесу, идеально подстраивается под сеть, натягивает волнами липучее на тираннозавров нос. или преданные сестрички — они учат умело нарушать правила и выигрывать от их сломанных шей, — муза учится доверять: и в смешанно-слепленных минутах боя, когда на каблук наползает лёд, когда к горлу подступает молниеносная пустота, не дергать головой в секунду: где же зелёная юбочка, где холодный метал у теплого живота. лейла склеивает кудри сторми, дарси скрывает, как прыскает в рукав, — лейла смеётся, муза подхватывает, сбивает иней с пальцев — хорошо. когда область постоянной защиты, — беззубые ангелочки с хитиновыми бровями, — расширяется, надувает зоб, впускает в себя блестящее, поющее, кутающееся в стёганую джинсу. лейла садится по-турецки и очерчивает колени плотным пузырём, ни звуков, ни запахов, плодородный вакуум. лейла считает секунды, переливает в песок часы, — обтряхивает сор с желаний, рассматривает их, винные рубины на свету: заплести хвосты, поддержать над тетрадью, — и голову, и бьющееся стекло внутри, — помочь создать что-то в серых линейках, или отправить спать, — десять, а лучше двенадцать часов, до полного затекания боков, — и сделать энергетический шар самой. расслабленная материя рвется, — бум! бам! вопли! и пролитое молоко с кровью от выпавшего зуба, — муза всегда так сотрясает лейлу, её мир, тонкий канатик, связывающий их обеих. и вельвет кожи, и терпкость глаз, и зубоскальность, — четкий взмах кисти, обвод фаланги, и нос забивает клейкий безумный пузырь: поцелуй слюняв, картав, но он до галактической дрожи и во всех автомобилях мира лопаются слезами лобовые стекла, — лязг! — муза отклеиваются от губ, замечает: «у тебя красивая помада». не арбузная мякоть, не готическая чернота, а парадный трупный розовый, — такой только для вставания из могил тридцать первого октября, больше никогда. в мокро-мыльном волосы как сухое тесто, — масло и мука, перерезать ножом и всыпать сладостную пыль, — за гранями плавящейся кабинки муза придерживает дверцу духовки, перекатывает на языке названия, — печенье, которое печёт мама наяву, во сне, в волшебном вне, где только пушистые прировненные концы хвостов и тонкая жилка по всему телу, — и вкус помады лейлы. мама, наверное, грозит пальцем, ну и пусть, — помада с ноткой дешёвой вишни и спешного завтрака, — это как жвачки на голодный желудочный бром: неприкрытое, беззащитное сносит непреодолимой ясностью, яростью, желанием впиться или связать языки, — муза может говорить до седого неба в экране потустороннего окна или золотисто молчать, когда лейла просит, выстукивая привычное «прости». запах выпечки с крупной солью, — пижамы и сборы на утренние занятия, — на родной планете музы только постукивание по деревянным мостам, жёсткая кровяная листва и птицы, и киты, — держатели островов, — они больше молочной вселенной, их песни рождают сны и звёзды. здесь не обрубают руки деревьям ради панорамного удобства, — тут только низковолновый треск опасности, тонкие стекла, и вечная песня песка. в полусонном, обмякшем, затёкшем раскусывать печенье и впитывать теплое молоко, натягивать длинные юбки, — для тебя, дорогая, всё на свете: хоть личный кит, хоть пара звёзд, — пока мама не расслабит хватку, пока папа не растопчет гитарный барабан. сглотнуть ностальгию, скомкать в самый каркас такого непослушного тела, — ни пластики, ни ритма, лейла пытается научить самым основам, фундаменту извилистых танцев, но всё заканчивается отрешённым смехом, — и бежать под гнёт трескавшихся волшебных миров, иначе то, что тлеет и горит, пожрёт. пожрёт, выжрет, выроет сырую, зернистую землю, — и выколет кротовьи глазки, и спрячет там, без воздуха, без спасительной воды, — муза вскидывает голову, и кроты, и кровавое крошево флейт с бутылками уходит вспять: низкая чистота как грубый лесоповал, резиновый привкус, — стираются в акварель коридоры, тонкие арки, от «откуда она про это знает?» до странно-ужасающих картинок — случайно вмятый нос или порез и бруснички крови навечно останутся в пластиковом дне. кабинка пышет жаром, паром, сонным туманом, сначала выглядывает ухмылка, — колкая, режет сонный туман остриём, — затем сама лейла и робкий пальчик: заходи, тут тепло, и печенья созреют ещё не скоро, — смешивается с напольным кафелем лишнее тряпьё, поскрипывают вросшими корневыми молниями джинсы. в душевой кабинке жарко и душно, мокро и тесно, тело плавится до первородного теста, — девочки, девочки, золотистые стрелочки, смазанные касания губами и тонкое биение воды, — руки по плечам, по очерченным загаром бокам, — и не склизко-белое под ступнями, а оточенное водой, каменное, — галька заблудшего, заброшенного моря, дышит жаром песок, — и огненное тело.