Das Leben

Генри начал учить немецкий язык. Почему? Казалось бы, не было для этого решения ни повода, ни толчка. Генри, впрочем, для нового дела совсем не нужен был повод: хватало лишь подсказки слабого, одному ему понятного внутреннего чувства. Именно так — неожиданно для всех и для самого себя — он, например, садился рисовать и находил идеи для этих рисунков, брался за починку мебели и прочее благоустройство… В общем, начинал делать что-то такое, чтобы студии потом жилось хоть немного легче и лучше. Сам Генри называл этот порыв простым и ёмким «надо» или «ну давно уже пора», Сэмми — вдохновением, Норман — долгом. Но так или иначе, учебник, немецко-английский словарь и куча таблиц с разными нечитаемыми словами, неожиданно появившиеся у Генри на рабочем столе, ко всем этим понятиям едва ли относились. Это, видимо, был какой-то долг в другую сторону? Особенно заинтересовал этот вопрос, конечно же, Бенди, да и Борька тоже не остался в стороне. Во-первых, не такой у них был характер, чтобы оставлять без разгадки даже самую пустяковую тайну. Во-вторых, этот новый язык, который Генри с собой принес, оказался куда сложнее, чем им думалось, а еще там было аж несколько новых букв, что только подогревало интерес. Ну и наконец — разве не должны создания понимать создателя? Генри ведь был именно тем человеком, который подарил мультяшкам душу, и связь, которая между ними была, совсем не хотелось потерять. Самым простым решением было бы у него самого и спросить. Обычно Генри с удовольствием отвечал на любые вопросы разной степени заковыристости, но не в этот раз. Теперь ничего внятного выведать не получалось. Они с Борькой пару раз заставали создателя, штудирующего книгу, но разговор проходил по одной и той же схеме и очень быстро заканчивался. — Просто захотелось, — коротко обрывал он череду «что», «почему» и «зачем», отгораживая книгу ладонью и не удостаивая спрашивающих даже взглядом. — А на немецком в Германии говорят? — спрашивал Борис как бы невзначай, а лапу тем временем аккуратно тянул к обложке учебника. — А ты что, в Германию хочешь поехать? — Вот фантазер, куда я от вас денусь! — улыбался создатель, но все-таки Борису не поддавался и руку от страниц не убирал. Одним словом, достаточно быстро у Бенди заканчивалось терпение, так что он в порыве чувств запрыгивал на стол, пытаясь привлечь внимание, и начинал тараторить умоляюще: — Но нам же все равно интересно, расскажи, расскажи! На этом моменте у Генри обычно тоже заканчивалось терпение, он захлопывал книгу насовсем и говорил строгим тоном что-то вроде: — Вы еще маленькие и не поймете. И вообще, Бенди, слезь уже со стола, ты мне загораживаешь все артикли. И Бенди приходилось со стола слазить. Ишь ты! Тут вот целый мультяшка с любопытства помирает, а Генри знай себе точки буквам приделывает зачем-то… Самому Бенди немецкий язык доверия не внушал. Слишком грубый и отрывистый, он напоминал не речь, а звук работы Чернильной Машины. «Тц-тц-тц» — как будто только-только запускают механики железную громаду, и начинают стучать в ней шестеренки. «Ш-ш-ш» — как будто где-то над головой шумят текущие по трубам чернила! «Гр-р-рх!» — закованный глубоко в металл, злобно рычит мотор!.. В общем, звучало все это немного угрожающе. Ну а Генри был наоборот, ласковый, внимательный, и ему это рычание было совсем-совсем не к лицу. Вот и хотелось понять: что же ему так понравилось в этом языке лязгающей стали? …Правда, когда Бенди поделился своими мыслями с создателем, тот в восторге от такого комплимента не остался. — Ну и что мне теперь? — грубо отозвался он, прикрывая рукой листы. — Не нравится — не слушай. Я-то, кажется, не заставлял никого, ты сам приходишь каждый раз. Бенди даже растерялся. Генри его слова, видимо, очень сильно задели: как если бы самому чертенку кто-нибудь сказал обидное про любимую чечетку, к примеру… Оставаться рядом с Генри после такого хлесткого ответа было совестно, но уйти, не извинившись — совестно вдвойне. Бенди просто молча стоял рядом, порой привставая на цыпочки и пытаясь заглянуть в эти загадочные записи, не зная, куда себя деть и что сказать. Молчание прервал Генри. — Ладно, что уж, — выдохнул он, отворачиваясь от стола. — Погорячился я: не все ведь должны любить одно и то же. Голос у него был уже оттаявший, и рука — вперед протянута, как бы приглашая обняться, но Бенди все равно спросил на всякий случай: — А ты разве не сердишься? — Не очень, — неловко усмехнулся Генри. — Немецкий, на самом деле, многие считают грубым. Это не отменяло того факта, что Бенди создателя очень сильно задел, но все-таки Генри он поверил: доверчиво прильнул к протянутой руке. — А все-таки то, что ты сказал — это больше от непривычки. Когда начинаешь по-настоящему говорить, то уже почти не чувствуешь разницы… Мне, конечно, до этого далеко, но несколько фраз уже хорошо знаю. «Их либе дих», например, очень хорошая нужная фраза. — А что это значит? — немного сонно спросил Бенди, разомлевший от создательских рук. Звучало, если честно, как будто в неисправной технике шипит дырявая труба, но все же надо было загладить вину перед Генри и выслушать его, а то ведь обидится и… — «Я тебя люблю», вот что значит. Бенди изумленно поднял голову. — Меня? — Кого ж еще? Это было сказано так легко, как очевидное — разве была секретом любовь Генри, и разве Бенди не ощущал её раньше? — но все-таки на чужом языке даже эта, до предельного простая мысль казалась откровением. Чертенок просто не задумывался над тем, что слова любви и ласки без труда переводятся и на немецкий тоже. Наверное, это было глупо, и вполне можно было додуматься до этого раньше… Но любые мысли, даже самые незатейливые, когда-нибудь приходят в голову в первый раз. Так или иначе, после этой простой фразы немецкие слова не казались такими грозными и острыми. Разве что колючими немного — как щеки у Генри, когда он за какими-нибудь повседневными делами забывал их побрить. И теперь Бенди, избавившийся от своей странной неприязни, всегда сидел рядом с Генри и с удовольствием слушал, как тот разучивает свои таблицы. Не то чтобы сам он при этом что-то запоминал, но на создателя интересно было смотреть. В конце концов, никогда ему не приходилось видеть, как взрослые люди чему-то учатся. Тренировались и репетировали в студии много — тот же Сэмми Лоуренс, кажется, лишь этим занят и был — но никто и никогда не учился с нуля… Самому Бенди в свое время письмо далось сложно. Сначала буквы против воли путались между собой, а иногда еще и смотрели не в ту сторону. Потом он как-то все-таки наловчился выводить их правильно, но тут еще оказалось, что путаться могут и сами слова, и приходилось долго запоминать, когда и что пишется слитно, а когда — раздельно, и прочие сложные случаи. У Генри, в отличие от Бенди, буквы получались ровные и в том порядке, в котором надо было, но учиться ему все равно было непросто. — Майн наме ист Лина. Майне хайматст… шт… Что это вообще такое? — он отвлекся от текста, перелистывая книгу в конец и что-то там ища глазами. — А-а-а, «родной город», вот оно что. Это у них как всегда, видно, просто склеили два слова? Майне хайматштадт ист Фюссен… — Я все-таки не понимаю, — подал голос Бенди, — зачем ты это все учишь, если тебе вправду так сложно. — В любом деле бывает сложно, — пожал плечами Генри. — Даже в любимом. Но ты ведь не бросаешь танцевать, если что-то сразу не удается? Бенди покачал головой. Танцы, пожалуй, вообще были единственным занятием, на которое у него по-настоящему хватало терпения. Почему так? Быть может, просто потому что так хотели создатели. Или все-таки дело в чем-то еще? Ведь ни с чем нельзя сравнить это чувство, когда тело словно летит, или когда от энергичной пляски горят руки… — Вот то-то. Пусть даже и подмывает иногда бросить, а потом все равно вернешься: интересно же. Понимаешь? Действительно, ничего непостижимого тут не было. Если уж занятие нравится, то бросать его не стоит. Но, наверное, когда учишь язык, то радость и страсть, которые это занятие подпитывают, никак не разглядеть снаружи: они где-то внутри горят, только иногда в глазах у Генри отражаются. — Да и в конце концов… Не знаю, неловко как-то. Ведь там, — он махнул рукой куда-то вправо, — ну, не родина, конечно, но все-таки… корни. Словно тебе осколок страны доверили, пусть и маленький — а ты взял и потерял. Так что теперь вот, подумал: надо бы искать обратно. Понимаешь? Бенди кивнул головой. Еще бы! Он сам-то дальше стен студии почти ничего не видел, только читал, ну еще слушал чужие рассказы. А вот Генри много городов изъездил, много людей узнал — большая удача! Конечно же, это интересно, конечно же, про это нужно помнить! Особенно если тебе не просто дорого какое-то место, но и кому-то там, за океаном, нужен и дорог ты… Он приподнялся на цыпочки, разглядывая стол. Там лежал раскрытый учебник; что там было написано, Бенди, само собой, не мог прочитать. Но внизу страницы была картинка, как будто быстро набросанная карандашами: на горах, мягко покрытых лесом — замок из белого камня, такой величественный, тяжелый, но все-таки стремящийся к небу прямоугольными башнями… — Расскажи мне тоже про Германию что-нибудь, — попросил он. Разве плохо будет, если Бенди вместе с создателем будет искать этот потерянный когда-то осколок? От чертенка, правда, не очень много пользы в этом деле, но вдруг и он вспомнит что-нибудь важное, что зацепили когда-то глаза в случайной книжке или открытке? Генри обернулся, кажется, удивленный просьбой, но по взгнляду, доброму и спокойному, Бенди понимает: ему не откажут. — Ну ладно, попробую. …Генри рассказывал, конечно, интересные вещи, но все равно воображение то и дело уводило мультяшку от бесплотных слов к цветам и образам. Сами возникали перед глазами города: в них очень много старинных домов, и они все разные! Это, сказал Генри оттого, что когда-то была не целая страна, а много маленьких кусочков, и все строились как хотели. Самый главный город — он расслышал, — называется Берлин. Он тоже красивый: например, на входе в него стоит огромная, величественная арка. Правда, сейчас много построек то ли сгорело, то ли просто сломалось… С людьми, которые там живут, Генри общался мало — он об этом говорит как-то стыдливо — но все-таки слышал о них кое-что. Например, немцы редко опаздывают, а еще хорошо умеют готовить. Правда, плохо ладят между собой. Кто-то живет обычной жизнью, а кто-то — пытается устроить ее так, чтобы все было общее и чтобы никому не приходилось жить в бедности: затея благородная, сказал между делом Генри, но почему-то не работает. И чтобы по этому вопросу не было стычек и драк, свою столицу они разделили пополам стеной; это так похоже на легенду, что и стена представляется тяжелой, каменной, как у средневековой крепости… Чем-то похожа была эта страна на самого Генри. Только его душа не нуждалась ни в каких перегородках. В нем почему-то все страны, места и края — и те, в которых ему приходилось жить, и те, в которых он ненадолго побывал — уживались без ссор.

***

В тот день Генри почему-то непреодолимо захотелось приготовить печенье. На бытовом уровне готовка ему более-менее давалась: немудрено выучиться, когда голодных мультяшек у тебя три штуки — и когда так хочется накормить их чем-то, что окажется вкуснее опротивевшего беконного супа! Но вот выпечка была задачей более сложной, да и грязной посуды всегда оставалось много, так что Штейн ее всегда кому-нибудь перепоручал или приносил сладости из магазина. А в этот день он открыл кухонные шкафы и понял, что, пускай продукты еще есть, побаловать себя и детей ему, собственно, нечем. Вот в этот миг на него и накатило то ли вдохновение, то ли мистическое «надо», которому он сам не знал природы… Но скорее всего, все-таки вдохновение. Готовить он решил овсяное печенье — во-первых, немного овсяных хлопьев все-таки осталось, во-вторых, кулинарная книга Алисы именно на этом рецепте открылась. Быстро пробежался глазами по строкам: масло растопить… Что такое водяная баня? Взбить яйца — хорошо, предположим, это Генри делать умел. Смешать с мукой, хлопьями… «Дайте тесту отдохнуть тридцать-сорок минут»! Самому бы ему столько отдыхать!.. Эх, Генри! Принести жизнь в любое место можно, да только не везде она способна удержаться. Конечно, хилый её росток везде пустит корни, но для своих детей каждый отец все-таки хочет не существования, а полной, интересной жизни. Ну а жизнь — капризное явление, ей хочется безопасности, семейного тепла, уюта, в конце концов. И как ни крути, огонь уюта нельзя высечь единожды, его нужно суметь еще и разжечь, и поддерживать горящим. Нелегкий и каждодневный труд — пытаться обветшалое здание превратить в дом, наполнить его приятными воспоминаниями, надолго поселить в запустелых комнатах запах выпечки… Но разве результат этого труда не стоил его? …Тесто в итоге отдыхало куда меньше, чем ему следовало, потому как время чаепития все приближалось, и мультяшки, того и гляди, скоро прибежали бы на кухню, а печенье хотелось сделать сюрпризом. Хватит и того, что готовилось оно двадцать минут! Но Генри времени зря не тратил, заварил какао, а скоро уже и ставил на стол целую тарелку печенья — золотистого, ломкого… Не удержался, как ни корила совесть, отломил от одного: надо же продегустировать! Хотя любая еда кажется вкусной, пока горячая… И хорошо, что распробовать печенье он успел до того, как мультяшки забежали на кухню своей тесной стайкой. — Ничего себе! — удивленно воскликнул Бенди, — ты это всё для нас приготовил? — Всё? Шустрые вы у меня, — усмехнулся Генри, нанося на эту картину семейного застолья последний штрих: разливая какао по чашкам. — Даже мне не оставите, что ли? Бенди слегка пристыженно ойкнул, поджал губы, но рукой — все равно потянулся к тарелке. Столько неподдельного восхищения в глазах, что кажется, еще немножко — и заискрятся! — Ох, так уж и быть, оставим, — поддержала шутку Алиса, заходящая на кухню следом. …Мультяшки очень быстро расселись за столом, и Алиса с Бенди уже взяли по одному печенью, но есть не стали: ждали Генри. Только Борис сидел на своей табуретке, отвернувшись к двери, и что-то разглядывал в ее проеме. — Борис, чего уши повесил? — шутливо спросил Штейн. Он часто сидел с таким невеселым видом, но обычно оказывалось, что его одолевали самые обычные, немрачные житейские мысли: просто сам Борис легко позволял им увести себя в задумчивость. Так что простая улыбка легко возвращала волчонка в реальность, и волноваться было не о чем. Но в этот раз трюк не сработал. Уши, конечно, Борис поднял, но напряжение из взгляда не исчезло, да и лапу к печенью он не потянул. — Что-то случилось? — спросил Генри уже более встревоженно. — А? — опомнился-таки Борис. — Нет, ничего… Просто задумался. Это был уже хороший знак. Если с волком случалось что-то действительно серьезное, то из него и клещами не получалось вытянуть ни единого слова: на все вопросы он торопливо мотал головой, не больше. Сейчас вот хотя бы было направление — задумался. — О чем? — Там Потерянные ругались на тебя. — Ругаются на меня, а расстроился ты? — улыбнулся Генри, усаживаясь за стол. Он-то успел вообразить себе куда более страшных сценариев. — Ну, с этим я разберусь сам. А что им не понравилось, к слову? Если им чего-то не хватает, так сказали бы словами, я бы, может, постарался и нашел где-нибудь. С одной стороны, Генри и не подумал бы, что у Потерянных могут быть к нему какие-то претензии. В их жизнь он особо не лез, но вот с ремонтом помогал с завидной регулярностью, припасами делился и полезными по хозяйству мелочами тоже иногда радовал. Но с другой стороны, стоило ли этим сильно гордиться? Студия была их общим домом, и Генри делал то, что должен был — поддерживал в этом доме привычный порядок, не больше и не меньше. — Нет, они не из-за этого, совершенно, — помотал головой Борис, подвигая к себе чашку. — Те книжки… Ну, они же все знают, что ты немецкий учишь, правда? Вот черт. Ну конечно, подумал про себя Генри, чувствуя, как брови сходятся против воли. Так, видимо, заведено на долгие годы вперед — нельзя взять в руки учебник немецкого, чтобы только Потерянные не стали распускать по этому поводу слухи. Вот ведь неблагодарное племя, чуть не выпалил в сердцах он. Впрочем, нехорошо было обвинять их без доказательств, так что Генри спросил на всякий случай — пусть и немного грубее, чем хотел: — И какое же им до этого дело? — Мне это тоже непонятно, — Борис коротко пожал плечами. — Но они так сильно спорили, и… Нет, конечно, они не все так думают! Наверное, несколько человек всего. Я точно не знаю, я просто подслушал, но кто-то точно сказал, что ты… Ну… — Фафыст, — неразборчиво и небрежно закончил фразу Бенди: рот был печеньем занят, не зря ведь ухватил самую крупную. Что ж, Бенди, не твоя вина, что ты значения этого страшного слова не знаешь до конца. И не твоя вина, что совсем не подумал ты, какие раны это слово обнажает. Когда чашка с какао так приятно греет руки (бессменные мультяшные перчатки точно не дадут обжечься!), а печенье так быстро заканчивается — тогда кажется, что любое горе можно прогнать из сердца одной лишь заботой, одной лишь силой этого домашнего тепла… Но это жестокое слово было знакомо остальным. Алиса настороженно взметнула брови, а Борис снова заговорил, словно подхватывая её удивление: — Вот! Как они до такой гадости вообще додумались? Ты никому никакого зла не делаешь, даже если в ответ, а они — «фашист»! Ты, может, знаешь, отчего они, а? Генри вздохнул, садясь за стол и задумчиво сжимая в руках свою кружку. — Ты возьми себе тоже печенье, — посоветовал он Борису, — а то без тебя разберут все. Разговор предстоял тяжелый. Конечно, надо что-нибудь сказать: мультяшки так искренне вступились за него в этом извечном молчаливом споре, что теперь Генри не имел права отмахиваться. Но чувства, пусть и жаждущие высвобождения, никак не складывались в понятную речь, только тянули где-то под ребрами… — Что ж, — выдохнул он, — да, я понимаю, почему они это говорят. Вы… знаете, что я участвовал в войне, правда? Мультяшки посерьезнели разом, и даже Бенди, до этого беззаботно болтающий ногами, поднял на создателя неожиданно повзрослевший взгляд и отложил печенье в сторону. — Ну да, чего я спрашиваю, — пожал Генри плечами в ответ на это общее молчание. — И кто с кем в этой войне сражался, вы тоже, наверное, помните? — Помню, — осторожно сказал Бенди, — ты нам рассказывал. Что это Германия стала нападать на остальных, потому что… Там какой-то человек хотел, чтобы на земле была только одна нация? Я, если честно, забыл, что это слово значит, но из-за этого нужно было поубивать всех остальных… Чертенок сбился. Наверное, совестно ему рассуждать было о таких серьезных, горьких вещах, когда слов не хватало и заплетался язык… Так что Генри решил больше не расспрашивать никого, а говорить самому — как бы это ни было неловко: — Да. Так и было. Он откинулся на спинку стула. Как будто время и силы требовались для того, чтобы решиться и высказать это; стыд, мешавший ему, не принадлежал Генри, был навязан — кем? И отчего спустя долгие годы он продолжает идти у этого чувства на поводу?.. — Однако с того момента двадцать лет прошло, а Потерянные, кажется, об этом забыли и ничего другого про немцев не помнят. — Само собой, не помнят, — возразила Алиса. — Сколько времени они не выходят из студии? В словах Алисы был резон. До работников студии, заставших начало кровопролитной войны, так и не долетела весть о её окончании: в запертое чернильным проклятием здание не приходили газеты, не пробивался сигнал радио. Отягощенные тоской о доме, не могущие вырваться из порочного круга страха и жестокости, они почти что забыли о горящих где-то за рубежом битвах, и у вернувшегося Генри даже не сразу спросили, чем же они закончились и закончились ли вообще. Но не потому ли образ угрозы так живо воскрес в их памяти, стоило Генри заговорить на немецком языке? — Все может быть, — согласился он то ли с Алисой, то ли с собственными мыслями. — Но у Германии было еще и прошлое, правда? А Потерянные не знают его. Да и мультяшки, на самом деле, не знают. Но им простительно: кто научил бы их? Кто, кроме самого Генри, увидел бы в этом пользу? Да и мог ли он сам тридцать лет назад представить, что его страна обретет славу столь чудовищную, затмевающую любые мирные воспоминания? — Мне, конечно, стыдно сказать, но я и сам-то плохо Германию знаю. Что поделать, не историк. Да и история — наука коварная, потому что помнит больше войны и катастрофы. Но все-таки любой народ отличается от других. Не лучше, не хуже, но отличается. И чтобы это понять, не нужно ничего изучать, просто присмотреться надо. Он задумчиво отхлебнул из чашки. Что описать, чем проиллюстрировать мысль? Попытаться объяснить свою любовь к немецкому языку, жесткому и топорному для тех, кто слышит его впервые? Или рассказать о белом замке, стоящем в окрестностях совсем маленького, неприметного городка? Нет. Не пойдет. Это все частности, и тот спор, который назревал между ним и Потерянными, требовал большей серьезности. — Это сложно словами передать. Вот вроде всего-то дома по-другому строятся, а даже это интересно. Ведь целые поколения жили, возводили их, правила создавали… А если это не просто дома, а церкви, или дворцы, или статуи? А если говорить о картинах, о танцах, о музыке, о науке? Это и вовсе — целый мир: жизни не хватит, чтобы до конца осмотреть его. По глазам мультяшек видно было: они понимали его. Темы искусства в целом их интересовали, и это, скорее всего, естественно было для них, созданных карандашом и фантазией… Но даже это не отвечало на тот вопрос, который задали они ему сегодня. Генри должен был выговорить гораздо, гораздо больше. — Странно это. Самой-то Германии уже тысяча лет, пожалуй, а эта война проклятая лишь шесть лет длилась. Но Потерянные вот думают, что я должен все, что до них было, оставить и не вспоминать. Немецкий язык задолго до войны рождался, а они думают, я там фашизм ищу? Что это, месть такая? Так ведь месть ничего не вернет из того, что война забрала. Бенди энергично закивал головой. Конечно! Чью еще душу так сильно изранило это слово? Сколько лет идея мести держала чертенка (или Демона?) в своем плену? А облегчения она так и не принесла, оставила только жгучий стыд — и неизбывный страх, что однажды его все-таки найдет жестокая кара… — Да, я согласен, шесть лет — это много очень, когда речь идет о войне, — все-таки мысль нуждалась в продолжении, и Генри заговорил снова. — И сколько людей за эти годы полегло, представить страшно. Но человеческая жизнь ведь куда дольше. Разве нельзя за нее успеть помириться? Все-таки не может человек вечно ненавидеть: за годы он и от войны излечивается. Только почему-то стоит ему с той стороны, из-за границы, протянуть руку — и сразу откуда-то старая злоба появляется… Да черт, ну и сказанул! Будь тут хотя бы один Потерянный, звание врага народа закрепилось бы за Штейном прочно и надолго. Откуда? Понятно, откуда! Разве мало зверств совершено было немцами, чтобы память о том времени именно ненавистью, яростью горела? Но все-таки Генри уверен был, что и он — по-своему прав. — Спорить не буду, если человек воевал, тогда его грех осуждать, — поправил Генри сам себя. — Кто знает, вдруг он и хотел бы эту вражду забыть, а не под силу: не всё простить можно. Ну а в Потерянных, к примеру, откуда это? Или в молодежи? Доводилось разговаривать: парень, от родителей не оторвался еще, а туда же — хватает наглости рассуждать, как надо было ту Германию вообще с лица земли стереть, как будто мало Берлинск… Он осекся. Упоминание Берлинской стены потребовало бы экскурс в историю несколько более подробный, а к такому рассказу Генри был немного не готов. — Оно, конечно, хорошо рассуждается на пустую голову. Да только спрашивать себя надо: а если бы была возможность, если бы вот так раз — и не стало целой страны… То что бы я вместо неё миру оставил? Книгу, может, хоть одну написал? Или песню? Ну или беседку построил, самую захудалую? Так нет, ничего ведь нет, одно название, что молодой специалист. Ломать-то легко, лестно даже, пока молодой — а попробуй создать что-то! Тогда, небось, отпадет желание… Снова пауза. Давний гнев с такой силой поднялся в нем, что еще немного, и он бы, пожалуй, выругался и не посмотрел, что рядом с ним мультяшки. Он перевел взгляд на них. Притихшие и задумчивые, они пристально смотрели на него — и ждали, чем же эта отповедь закончится, что же столь важное скрывалось за этими мыслями вслух. — Много сказал, а для чего, не знаю даже, — устало признался он. — А все-таки… Смысл, наверное, в том, что помнить надо: любая война в итоге к концу подходит. И даже если за благое дело сражаешься, даже если знаешь, кого защищаешь в ней, то… все равно когда-то придется учиться заново жить в мире. Поэтому лучше сразу себя приучать к этой мысли, хоть какую-то основу искать для неё. Иначе в победе не будет никакого смысла, да и мир… Не продержится долго. На последних фразах у него уже совсем дрожали руки, и в груди не хватало воздуха. Генри оперся на стол. Да уж… И представить сложно было, что один вопрос от Бориса оставит его таким изможденным. — Ой, пап… — протянул в итоге Бенди, как будто зачарованный монологом, — какой же ты все-таки умный. — Спасибо, — усмехнулся Генри. Интересно, можно ли было по этой усмешке заподозрить неладное? — Мне обычно не говорили такого. — Совсем? — удивился чертенок. И лоб нахмурил: ну впрямь, как же это можно, чтобы совершенно никто не прислушался этой к пламенной речи, не проникся ей? — Почему? — Ну, как бы сказать… Я ведь медик. Оно, конечно, дело почетное, но если вот такой разговор случался, то солдаты все-таки любили меня на место поставить: ты оружия, мол, не держишь в руках, ты фельдшер и только спасаешь. — Ничего себе «только»! — возмутился Борис. — Как будто каждый умеет лечить! — Правда, — согласился Генри, — но речь о другом была немного. Моя-то работа была спасать людей, а их… Не особо много места остается на жалость, они и сами это знали. Так и говорили: когда сходишь раз в атаку, тогда ты нас поймешь — вот что. Может, они по-своему правы были, как разобрать. Он отхлебнул из чашки еще какао, но оно, совершенно остывшее, никак не успокоило расшалившиеся нервы. — Наверное, нехорошо это, — договорил он с тихим вздохом, — но я рад все-таки, что мне не пришлось в атаку идти. Кто его знает: вдруг если бы пошел — то впрямь согласился с ними. А тогда бы вся жизнь моя уже чуть-чуть, но по-другому пошла. Война закончилась, но прошли годы — и Генри снова пришлось взять оружие в руки: без него студия вряд ли выпустила его живым. Что же удерживало тебя тогда от того, чтобы по-настоящему применить его, Штейн? Что заставляло снова и снова протягивать руку людям, с которыми уже давно ничто не роднило? Твои руки узнали, как наносить удары топором, твои ладони держали избавление и смерть, намотанные пленкой на ту судьбоносную бобину… И все-таки что-то переломило тебя, и ты отринул это. А хватило бы на такое решение сил, если бы годы бесчеловечной войны все-таки наградили тебя этой привычкой к оружию?.. Он опустил взгляд в чашку, чтобы никто из его детей не заметил по его лицу ни этого сомнения минувших дней, ни хотя бы его тени. На какое-то время нерешительное молчание воцарилось на кухне. — Нет, погоди, — вдруг решилась прервать его Алиса, — но ты же не один был медиком? Другие врачи — они должны были тебя понять, правда? Со стороны это, конечно, звучало логично, но в последние годы Генри все больше убеждался: порой людьми двигают так глубоко запрятанные, самому человеку неясные причины, что и шанса нет объяснить это логикой. — Хороший вопрос, — кивнул он Алисе, опять задумчиво смотря в чашку. — Те, кто был как и я, то есть после курсов на фронт попал, и вправду иногда соглашались. А те, кто по профессии всю жизнь были врачами, говорили, что достал я их — сил нет: и в пацифисты заделался, и фамилия у меня подозрительная, так я еще и всю бумагу, что на руках была, мультяшками перепортил… Одно слово разбудило воспоминания, заставившие улыбнуться. В самые тяжелые моменты именно рисование возвращало Генри к жизни, и военные годы не были исключением. Писем он писал мало — мало кто и ждал его в родной стране — так что свободные минуты он отдавал бумаге и карандашу. Мультяшные рожицы украшали поля газет, короткие полоски простеньких кадров теснились на нижних краях записок… Сама эта страсть не сильно раздражала коллег, однако Генри еще и завел привычку то пересказывать незамысловатые сюжеты мультиков, то примешивать к ним воспоминания из студийного быта… — Ну, что взять: тяжелая работа, неблагодарная, — вернулся он к разговору. — Вот и звереют люди, и срываются потом по пустякам. Так что на меня ругались часто и повторяли, что будь их воля, то сослали бы меня куда-нибудь. — А что такое «сослать»? — спросил Бенди, недоумевающе наклоняя голову. — Сослать — это… — Генри задумчиво вздохнул, понимая, что неловких вопросов ему однозначно не избежать. — Когда отправляют подальше, глушь, чтобы человек там каким-нибудь трудом потяжелее маялся, вдали от остальных. Наказание такое, вместо тюрьмы. — Да ну! — воскликнул Борис. — Как бы они тебя куда-нибудь сослали? За тобой ведь никаких преступлений нет совсем. Я думаю, даже если бы попробовали, у них бы ничего не получилось. Тебе бы наоборот, дали документ, что ты хороший человек, людей лечишь, поэтому тебя никак нельзя арестовывать и наказывать. За этот разговор Генри много поднял тяжелых тем, много чего высказал личного, сокровенного, но все это время как-то сдерживал эмоции и держался ровно. Но этот Борькин возглас, пропитанный детской, искренней честностью и полный стремления к ней, почему-то стал последней каплей. И Генри рассмеялся, заливисто, чуть ли не до слез, головой и локтями падая на стол, и именно этот смех как будто освобождал его от дрожи в голосе и руках, сбивал непонятный ему стыд. Эх, Борис, отчего бы миру не быть устроенным так, как его видишь ты? Можно состряпать сколько угодно фальшивых дел, повесив на человека груз чужих преступлений, можно почти что законно покарать за то, что в жилах течет неправильная кровь. А будь в этом мире побольше таких, как Борис, держись в нем чуть дольше это невинное доверие — может, и появилась бы эта смешная расписка: ты хороший человек, и душа твоя ничем не запятнана… — Что с тобой? — обеспокоенно спросила Алиса. — Воды не налить? — Ох, да так, не… — Генри с трудом перевел дыхание, потихоньку успокаиваясь, — нет, все хорошо… Просто… Не закончив фразы, он все-таки поднял голову, посмотрел на мультяшек — и смех окончательно сошел с него. Все трое, они смотрели на него так растерянно и беспокойно… — Наверное, нагрузил я вас, — тихо сказал он. — Не переживайте сильно, ладно? Войны-то нет уже, вот и слава богу. Потерянные поворчат и перестанут, а если будут сильно упорствовать, то я сам с ними поговорю. А вы здесь ни при чем, вы хорошие у меня… Люблю вас сильно. Бенди поднялся со стула, нерешительно подошел к создателю, протягивая руки… Да, Бенди, ты, конечно, не всегда знаешь, как утешить, но всегда попытаешься хотя бы обнять и согреть! И разве мог Генри отказать чертенку в объятиях? — Печенье-то хоть понравилось? — с улыбкой поинтересовался он. — Очень, — кивнула головой Алиса, — правда, суховато немного, но это не страшно. Часто бывает. — Ну, доедайте тогда! Не пропадать же добру, в самом деле. …Как легко все-таки вернулась атмосфера уюта в, казалось бы, похолодевшую от тягостной беседы кухню! Уже скоро за столом велись обычные семейные разговоры, почти ни о чем: с каким азартом подрались вчера Киномеханик с Уолли, как было бы хорошо купить краски, «ой, Генри, а ты с шоколадом сможешь печенье сделать?»… Только сам Генри почти не принимал в этой болтовне участия, лишь иногда кивал головой. Ведь он для этого и старался — чтобы им в этот день было легко и весело. Так пусть именно так и будет! А что до событий прошлого… Мультяшки услышали и прочувствовали достаточно. И пока что он не расскажет Бенди, который сидит на коленях создателя и лишь иногда обеспокоенно задирает голову, как и зачем на самом деле была построена Берлинская стена. Конечно, нужно чтить историю и её правду, нужно стремиться дойти до неё и обязательно передавать остальным. Но только, наверное, её уроки должны служить благой цели, указывать на ошибки и помогать их избежать, а не сеять раздоры и укоренять ненависть. Значит, и знакомить с этими уроками нужно тогда, когда твердо уверен: они дойдут до души, и страх или старые раны не исказят их сути. Ну а пока что твоя работа, Генри — все так же ковать своим детям уют, любовь и жизнь. И ты с этим отлично справляешься, и всё у вас четверых будет хорошо. А страна, на языке которой ты пытаешься заговорить, когда-нибудь обязательно приоткроет тебе свои двери.