Лилии-Георгины

— Воздух здесь, правда, другой, — Олег тянет самокрутку так, что треск пересохшего табака слышен на расстоянии метра. Вадим усмехается нервно: привычка эта пагубная ему то ли нравилась до такой степени, что по рукам пробегал волной колючий холодок электричества, то ли наоборот, настолько бесила. Однозначного вывода он сделать не мог, хотя пытался далеко уже не первую неделю. — Будто ты хоть чем-то, кроме смога, дышишь, — упрекает, наклоняя голову на бок. Та к концу дня становилась бесконечно тяжёлой, будто все клетки мозга обращались свинцом, гудеть начинала, с магнитными волнами гор резонировать. — Дышу, — на улице теперь смеркалось уже, да и тучи на небе плотным одеялом сползлись. В такую погоду разглядеть чужую улыбку Вадим никак не мог, но непременно её слышал, благо галдеж дня уже утих. Время на Минеральных Водах близилось к всеобщему тихому часу. Даже сам он уже лопату в кладовую убрал, оставив из рабочих инструментов одни только ножницы. — Вот ты цветы мне на той неделе давал, они очень приятно пахли, — Волков причину улыбки своей поясняет, словно намекая на то, что Вадим не зря рабочий инструмент при себе оставил. — Уже завяли наверняка. Срежу тебе еще, — предлагает, крутит головой по сторонам, в попытке углядеть в полутьме хоть что-то, кроме ярко-оранжевой уголька на кончике волчьей сигареты. Зрение совсем ни к чёрту стало, и когда успел так посадить? Вроде целыми днями на воздухе, да и книжки никогда по ночам не читал. — Завтра давай? — Олег предлагает решение проблемы сам, то ли просто хочет повод для новой встречи оставить, то ли входит в положение, итог один: рыжий пылающий уголёк летит и стукнувшись о каменный бортик урны, падает внутрь к прочему мусору. — Разгорится же, — вздыхает Вадим. — Не разгорится, товарищ Генерал, теперь собирается дождь, — и тут же капля первая на нос капает, холодная и неприятная почти так же, как это Олегово обращение. Из звёздочек у Вадима был разве что прекрасный вид на небесную россыпь из сада, и сказка Волкова о том, что пяток лет назад они на одном направлении шли в наступление. — Всё, иди, — Вадим отмахивается почти недовольно, давно утративший интерес к этой игре. Вначале за хороший повод для знакомства принял, не каждому такое в голову придёт, но с каждым новым днём знакомство их становилось глубже и теснее, а шутка эта казалась всё менее смешной. Силуэт начинает отдаляться, и Вадиму хочется ударить себя по голове за эту несдержанность. Подумаешь, неудачная шутка, зачем человека было обижать? И когда из-за гулов горного ветра шаги по брусчатке становятся почти неслышными, постоялец санатория вдруг кричит: — За цветами то приходить? — Приходите! — Вадик в ответ кричит, чувствуя как гора с плеч падает. Олег на него не обиделся, опять. А ведь сам он уже который день в эту русскую рулетку играет, выражая своё недовольство всякий раз при этом странном к нему обращении. Генерал. Вадим ведь не служил вроде бы? Всю жизнь здесь цветы подрезал и рассаживал сосенки на почтительном друг от друга расстоянии. Он, кажется, помнил даже как дорогу железную стометровой россыпью деревьев обнесли, чтобы звуки поездов бегущих не могли помешать спокойствию постояльцев. Даже теперь, этой почти бесшумной ночью, дыхание приходилось затаить, чтобы услышать вдалеке свист железнодорожного состава, несущего пансионату новых гостей. Колесики чемоданов начали отбивать чечетку по ступенькам пансионата в разгаре ночи. Едва ли подобное Вадима разбудить сумело, все же человеком он привыкшим был, но головная боль так и не дала ему глаз сомкнуть. Поэтому теперь он решает наружу выбраться, изрядно устав мучить себя счетом овец. Будь у него вправду столько, сколько насчитал уже, о работе можно было бы до конца жизни забыть — стричь шерсть, продавать и жить припеваючи. Холодный ночной воздух бодрит, пробирает до мурашек и, кажется, искрится перед глазами, да так, что знакомый силуэт на одной из садовых скамеек Вадим замечает не сразу. Иногда ему казалось, что Олега он узнавал не столько на вид уже, сколько по ореолу табачного запаха вокруг, а теперь даже горящего уголька в руке углядеть не мог. — Друг мой, Вам тоже не спится? — спрашивает, остановившись возле скамьи и в действительности не почуяв столь явного характерного запаха. — Слишком хорош здесь воздух, надышаться никак не могу. Вы знаете какой смог теперь над Петербургом стоит? — слышит в ответ чужим голосом. Не зря говорят, что ночь словно параллельный мир, под ее покровами все искажается, приобретая иной цвет и подтон. Олег редко при свете дня о жизни столицы заговаривал, пожалуй, лишь рассказывая ту сказку, в их самую первую встречу. — Боюсь представить, — отвечает невольно кивая головой, будто бы знает, какой стоит смог от многочисленных заводов, пыхтящих в три смены. Хотя откуда ему знать? — Раз уж Вы здесь совсем один, с Вашего позволения составлю компанию. Сегодня и правда волшебная ночь и прекрасный воздух. Могу спросить у Вас сигаретку? — Вадим садится на скамейку рядом со знакомым, вальяжно почти растекается, откидывая голову назад, чтобы лицезреть черноту неба на котором он теперь не мог разглядеть ни единой звезды, но точно знал, что там все та же яркая, сводящая с ума своей красотой россыпь. — Простите, я бросил, — слышит в ответ и не может довольной улыбки сдержать, будто последние несколько недель от Олега только эту фразу и мечтал услышать. — Тут не за что извиняться, мой друг, я бесконечно Вами горд и рад. Пагубная это привычка. Давно следовало с ней завязать. Вы мне лучше скажите, на небе звезды теперь или все застелили тучи? — интересуется, не в силах свое любопытство унять. — Звезды. Весь Млечный путь. Хорошо здесь у вас. В Питере который год уже смог вместо неба.

***

Полки были сформированы, гремели последние дни в тылу. Весь офицерский состав выплясывал, стуча каблуками по бревенчатому полу постоялого двора и грея в своих объятиях молоденьких официанток. — Голова кругом! — вдруг вскрикнула одна из них, хватая Олега за предплечье и самовольно падая в объятья. Ее рыжие волосы пушились, кололи щеки и нос так, что хотелось чихнуть. — Вам нужно выпить воды, а лучше теплого чая. Идите, — Волков кивнул головой, силясь вырваться из этой хватки. Ему вдруг показалось, что ни одна рабочая собака так сильно во врага не вцепляется зубами, как эта девчушка теперь держала его плечо. — Я грохнусь в обморок. Ваше благородие, будьте добры, — и глаза голубые сверкают разом и хитростью и влагой, убеждая кивнуть головой в ответ и отправиться к бару, силясь смешаться с толпой и скрыться от девичьих глаз в пестроте форм офицерских. Он так и прячется за бочкой пивной, через весь зал слыша вздохи и стоны навязчивой официантки, когда полковник, закончив со своим бокалом, вдруг обращает на него свой взор: — Друг мой, не вижу на вас кольца, так что Вы даме не угодите? Только то и надо, что воды стакан принести, все остальное за Вас уже сделали звездочки на погонах. Девки все как одна: думают, что война полна героев и романтики, даже моя жена! — хохочет, прося наполнить вновь опустевший бокал и сцедить с него пену. — А ее нет, Ваше превосходительство? — Олег интересуется вскользь, не привыкший слышать от людей старше по званию что-то помимо приказов. Генерал выпивает залпом новый стакан, платком вытирает пену с усов, напоминающих на вид новенькую обувную щетку. — Вы здесь не первый день, вижу. Скажи теперь, много ли романтики в том, чтобы в окопах ходить под себя? А ребят наших после атаки хлором ты видел? Слепые калеки, отхаркивающие свои же легкие наружу. Я вот видел, а жене рассказывать не стал. Не смог. Она бы не поверила, что эта штуковина, — Генерал машет наотмашь появившимся в обиходе офицерского состава противогазом, случайно цепляя Олега за бок, — меня от всех бед убережет. А у нас дочь. Понимаешь? Волков кивает головой. Ему тоже выдали противогаз на той неделе. Здесь такие штуковины теперь были у всех, а вот у солдат, оставленных в казарме, только марлевые тряпки, сложенные в несколько слоёв. Не произвели еще достаточно, чтобы армию оснастить, а на передок всё равно отправляли. — Вашей жене повезло, что вы о ней так беспокоитесь, — Олег достает из кармана сверточек с табаком, собираясь папиросу забить. — Если бы! — Генерал смотрит на горсть табака взглядом абсолютно нечитаемым, а после резким рывком скидывает ее со стола вместе с частью посуды. Треск слышится по всему помещению и празднество последних дней в тылу замирает в секунду. — Если бы беспокоился, давно бы отобрал у нее эту дрянь! В хмельном говоре слышится какая-то непреодолимая тоска и Олег никак не может понять для нее причину. Только остатки табака ладошкой собирает в кучу и со столешницы ссыпает в небольшой тканевый мешок, решив не пытать лишний раз своей пагубной привычкой Генерала. — Мне Лилька письмо написала, что мать в тот четверг погребли. А я здесь, на смерть отправляю людей. Бросай эту дрянь, по-хорошему тебе говорю, уж больно вы с ней похожи, — голос мужчины на последних словах практически переходит на шепот, так что в эхе возрождающегося праздника слова практически невозможно разобрать. Олег и теперь, спустя пять лет не был уверен, что правильно все расслышал. Убедиться в этом возможности у Волкова не было — отставной Генерал его не узнавал и если в этом проблемы не было никакой — Олег прежде даже не был в непосредственном его подчинении, то факт того, что собственное воинское звание тот отрицал, по меньшей мере вызывало чувство смятения. В пансионате уже вовсю играла музыка, разносясь по всем коридорам и с легкими атласными шторами вылетая из окон. Совсем не такая, как в том постоялом дворе, спокойная и жизнерадостная. Волков был уверен, что именно из-за этих мелодий время здесь так неторопливо текло, что он сам понять не сумел, как превратился из гостя в постояльца. Дни пролетали меж нотами, слипались один с другим в кашу, подобную той, что подавали на завтрак и отличить когда приходил конец одной недели и наступало начало другой, не было абсолютно никакой возможности. Снег и тот лежал на верхушках гор круглый год, заботливо напоминая, что здесь Олег застрял вне времени, обязанный непременно что-то сделать, чтобы вырваться из этой временной петли. Стук в дверь отвлекает его от этих раздумий, вынуждая положить папиросу в выемку каменной пепельницы и отвлечься от утренних дел. Дым, густым облаком стелящийся над рабочим столом, отказывается вылетать в открытую форточку, напротив, следует шлейфом за своим господином, просачиваясь в общий коридор со сквозняком открытой двери. Лицо неожиданного гостя выражает высшую степень удивления так, что Олег даже чувствует непонятный укол вины. Быть может курение правда так беспокоит Вадима? Хотя с чего бы, если тот абсолютно все позабыл? — Георгины? — улыбается Волков, делая шаг назад и пропуская гостя в свой номер. — Символ упорства и самоконтроля, друг мой. Как жаль, что я опоздал, — мужчина делает шаг внутрь, опираясь ладонью о стену в попытке вспомнить планировку номеров. Интересуется: — Это сегодня первая? — Сегодня да. Хотите чаю, товарищ Генерал? Давайте на кухню Вас провожу, — подает руку, зная наверняка, что подобный жест в саду был бы принят за высшую степень неуважения, но здесь, на его территории, Вадим помощь готов был принять, чтобы ненароком лбом не столкнуться со стеклянной дверцей серванта. Поэтому хозяина апартаментов он берет за руку, не под руку, и даже не злится на неуместное обращение быть может от того, что рано утром у него еще не болит голова. — Я думал Вы бросить решили? — интересуется ступая шаг и перебирая пальцами чужую кисть в попытке понять, что именно с ней не так. — Всю ночь не курил, а как же? — хохочет Олег, принимая за шутку этот вопрос. Помогает усесться возле окна и сам растворяет шторы, прежде чем сесть напротив за стол, наблюдая за тем, как гость учтиво наливает чай из заварника в обе кружки и сам ставит в вазу цветы. Следит излишне пристально за тем, как Волков цепляет блюдце с чаем двумя руками и немного подув, делает первый глоток. Видит в складке бровей человеческое любопытство и ждет, когда запамятовавший Генерал решится спросить: — Где Ваши пальцы? Мне показалось или просто прежде я был слеп пуще прежнего? — Там же, где и кусок вашей надбровной дуги, товарищ Генерал. Давно хотел спросить, как Вы получили этот шрам, расскажете? — вопрос явно ставит собеседника в тупик, тот даже поднимает руку, собственного лица касаясь пальцами, чтобы шрам этот на ощупь найти, а на лице читается замешательство. — Как-как? Упал видно неудачно. У нас здесь зимой такой гололед! — пожимает плечами и видно, что сам не помнит, что делает предположение на ходу. — Вот и я зимой упал, Ваше превосходительство. В девятьсот семнадцатом, тогда не до таких чаепитий было, — улыбается, доставая откуда-то новую сигарету и долго копошась с тем, чтобы ее поджечь, пока мелодия дня набирает новые обороты, перекликаясь с пением едва проснувшихся птиц. Подслащенный чай, вязкий как деготь, течет по гортани и греет нутро, склеивая этот день с предыдущим и обещая склеить с завтрашним как-нибудь. Волков смотрит на сидящего перед ним человека с офицерской выправкой и потускневшими с давнишней их встречей зрачками и думает, что обязан ему помочь, чтобы разорвать эту временную петлю.

***

Вечерами на Минеральных Водах было особенно хорошо, дневная жара спадала, люди начинали выбираться из своих номеров в царство растений, а по выходным дням, таким как сегодня, пластинки и вовсе сменялись живыми выступлениями. Олег курил на балконе, раздумывая о том, что стоит опустошить пепельницу, чтобы ненароком на рассыпать по апартаментам все это богатство, накопившееся за последние сутки, когда люди ленивыми змейками вытекали в сад. Афиша на входе в пансионат гласила, что сегодня для постояльцев выступит знаменитый артист, но места в первых рядах перед сценой Олег не торопился занять, довольствуясь видом со своего балкона — толпы он не любил никогда, а теперь не любил пуще прежнего, силясь лишь среди сотен малознакомых лиц углядеть генерала-садовника, пока гастролирующие артисты настраивают свой инструментарий. В этот раз людей столпилось настолько много, что выцепить взглядом знакомую макушку сразу никак не удавалось, а возможно Волков просто излишне сильно отвлекался на пестрые шляпки дам и задушевные аккорды гармони. Олег пытался припомнить, в какой момент из тридцати с лишним лет его жизни, все песни стали такими — похожими на бесконечный победный марш, четкими и звонкими как граненый стакан. Неужто это и правда кого-то трогает? Или это трогает всех, а он один такой неотесанный грубиян? Вечерние платья мелькали перед глазами, такие же пышные, как стоящие на окне георгины, то разлетались в стороны многочисленными лепестками, то собирались в один большой и пышный бутон, пока в центре этого бутона не появляется искомый человек, держащий в танце кого-то, до сегодняшнего дня Волкову не знакомого под руку, в тот короткий момент, когда они обмениваются партнершами-лепестками, продолжая этот концерт. Тяжесть в груди в миг становится осязаемой, вырываясь с громким кашлем наружу, словно треснула скорлупа. Олег закурил сигарету и тут же ее потушил, чувствуя странную неутолимую никотином жажду, злобу и трепет, всё разом всплывшее на поверхность под заунывный аккорд. Утомленное солнце нежно с морем прощалось В этот час ты призналась, что нет любви… Кулаки зачесались, хотя Волков за вечер этот еще ни бокала не пригубил, и подумалось вдруг, что вместо стрельбы нужно было танцам учиться, чтобы теперь на пляски эти с завистью с балкона не глядеть. Сил, чтобы на месте себя удержать, оказывается недостаточно. Уже спустя минуты три, Олег старательно зачесывает назад пальцами непослушные волосы, стоя в лифте. Прислушивается к звукам, идущим с улицы: громким овациям и дамскому плачу, а потом слышит топот шагов по плитке и то, как живая музыка сменяется пластинкой, звучащей на повторе каждый божий день. Опоздал, думает, выходя из лифта и спускаясь по нескольким невысоким ступенькам к расходящейся толпе. Взглядом вновь ищет отставного Генерала, едва ли не вздрагивая, когда тяжелая рука ложится на плечо: — А говорили, что не танцуете, — улыбается Вадим и Волков поклясться готов, что ни разу улыбку его еще такой широкой не видел. — Так поздно уже танцевать, — с ноткой сожаления пожимает плечами.