Не больно

С Кевином не больно. Не тогда, когда он помогает зайти в комнату, придерживая Жана рукой, хотя сам еле стоит на ногах. Его, думает Жан, держит та нерушимая сила, которой у него самого никогда не будет — его ресурсы конечны, его слёзы как всегда горьки, его кровь, запёкшаяся на губах, отдаёт блуждающей рядом смертью. И не тогда, когда Кевин отыскивает в себе те самые силы снова, поднимаясь с кровати и усаживая на неё Жана. У него повреждений куда больше, но он отметает все на свете аргументы и просьбы, опускаясь перед Жаном на колени. Его левая рука еле двигается, но Жан не решается давать оценки сквозь ткань джерси. По-хорошему, им обоим стоит сдаться в медицинский отсек, попросить помощи, вывалить под яркий белый свет все свои повреждения, все свои раны. Но сегодня там дежурит вовсе не тот, кто с радостью бы кинулся помогать. Жан не знает, где Дэй берёт в себе силы, и уж точно не знает, где берёт всю эту нежность пополам с осторожностью; ему правда не больно — ни когда тот стягивает прилипшую к ссадинам футболку, ни когда смотрит на гематомы, ни когда освобождает его от штанов, чтобы обработать раны на ногах. Боль Жана Моро совершенно другая, чаще всего она концентрируется на кончике трости тренера, на носках ботинок Рико, на подошвах и кулаках его стаи. Но Кевин льёт антисептик, Кевин наматывает бинты, Кевин едва касается подушечками пальцев ног и живота, губами едва касается взмокшего виска с сеткой налипших волос, и Жану правда не больно. Это, он думает, что-то неправильное. Чуть менее неправильное, чем вся их жизнь, в которой нельзя строить планы, в которой горизонт не истинно-чёрный, но и без света в конце тоннеля. И это, он думает, точно что-то смертельное. Спустя годы он перестаёт бояться наказаний, отработок, принуждений, пошлых взглядов и словечек в затылок, грубых рук и жаждущих повеселиться с его телом Воронов. Он боится совершенно другого: с Кевином не больно, и это заставляет привыкать с удвоенной силой. С Кевином не больно, но если он исчезнет из жизни Жана, то болезненными перестанут быть уже трость и ботинки. Невыносимым станет его одиночество. — Спасибо, — Жан отводит взгляд. Его помощь Кевину минимальна, и от этого в животе становится до тошнотного мерзко. Бывают дни, когда он умело — благодаря частому опыту — штопает тому раны. Бывают дни, когда он ограничивается чистыми повязками, таблеткой обезболивающего и поцелуем в макушку. А есть сегодня, когда он не может сделать совершенно ничего, не может ничего ему дать, не в состоянии облегчить боль и разорвать этот замкнутый круг из повреждений и медленных восстановлений после них. — Тебе спасибо, — Жан знает, что Кевину сложно улыбаться, но видит, что тот всё равно пытается. Ещё немного, и почти схватившаяся трещина на губе разойдётся, заставляя тяжёлую каплю крови потечь по подбородку. Жану хочется смешать кровь Кевина со своей собственной. Жану хочется так много всего: обхватить здоровой рукой за шею, уткнуться носом под ухо, вдохнуть запах кожи, пота, травы и сбрызнутой дождём земли, наобещать целую гору всего и все обещания выполнить, вытащить Кевина из Гнезда — даже если придётся платить за это собственной жизнью, — остаться в его сердце разве что светлым пятном в бесконечном вороновом мраке. Но в итоге Жан проводит ночь в компании едких кошмаров, ютясь на полу у кровати Кевина, не считая нужным пытаться добраться к своей собственной, и срастается к утру с мыслью, которая ищет в нём выхода с той самой секунды, когда Кевина бьют по руке на вчерашней тренировке. Он поднимается задолго до будильника, с трудом натягивает вещи на забинтованное, расчерченное некогда стерильными полосками тело. Кевин спит, неловко завалившись на бок, и одного взгляда на него Жану хватает, чтобы убедиться в правильности своих идей окончательно. Жан выходит из комнаты, неслышно прикрывая за собой дверь. Он проводит в Гнезде достаточно времени, чтобы выучить множество вещей, которые предпочёл бы забыть: например, что в душ лучше не ходить в одиночку, и что жидкости в столовой лучше не пить. Жан запоминает как ощущается на рёбрах острый наконечник трости, запоминает, что его тошнит от запаха нашатыря, запоминает, что отключается от боли, если без подготовки пытаться выебать его в зад сразу двоим. Жан знает, что один из четырёх медиков заглядывается на парней. Знает, что разведённый в воде порошок сработает на двенадцать минут быстрее таблетки анальгетика. Знает, что до комнаты Рико Мориямы две лестницы, двадцать четыре ступеньки и сто восемнадцать шагов. Это, само собой, вовсе не то, что Жан Моро хотел бы помнить. «Король» приветствует его едким оскалом. Он открывает сам; помимо него в комнате ещё двое, несколько бутылок на столе и тяжёлый запах горького табака. Это, должно быть, празднование, своеобразная вечеринка. Рико никогда не зовёт на такие их с Кевином, несмотря на их якобы принадлежность к близкому кругу, запечатлённую чёрными чернилами на их щеках. У Рико всё иначе. Он широко улыбается, давая Жану войти. До официального подъёма ещё целый час, до завтрака два, до тренировки аж три, до вечерней — больше восьми; Моро кажется, что время он всё-таки выбирает не самое хорошее, но в мире, где тебя используют как расходный материал, правильного времени не бывает практически никогда. — Какие люди, — Рико обнажает зубы, и Жан понимает, что ничего хорошего ждать не стоит. Двое других — Боунс и Хиггс — смотрят, салютуя ему почти пустыми стаканами. Жана мутит от одной только мысли о чужом сдобренном алкоголем дыхании на собственной коже. Он думает, что смысла тянуть нет совершенно никакого. Ходить вокруг да около — вовсе не тот принцип, который нравится Рико. Жан выдыхает, вдыхает снова. — Кевин вряд ли сможет выйти завтра, — он не уточняет, куда именно, на утреннюю тренировку, на вечернюю или же везде. — Ты не мог бы подобрать замену? Вороны смеются, гадко, хрипло, зато Рико пребывает в молчании. Это, знает Жан, плохой знак, но обратной дороги у него уже нет. — Не мог бы, — Морияма садится на кровать, сгребает со стола стакан, допивает оставшееся залпом. Отодвигается ближе к стене, приваливается к ней, весь расслабленный и спокойный. Стоять, возвышаясь над ним, становится до чёртиков неуютно. План Жана хрупкий, а сейчас и вовсе рушится почти подчистую. Звенит осколками прямо к его ногам, бьётся на части. И даже козырь, который он несёт с собой, который лелеет вот уже который месяц, вряд ли сыграет ему на руку. — Пожалуйста, — Жан просит, и это — ещё хуже, чем стоять, когда Рико Морияма сидит. — Я помог тебе однажды. Он не планирует вдаваться в подробности, не при других глазах и ушах. Прокол Рико на поле он прикрыл и взял на себя, отделавшись в итоге очередными следами на рёбрах, но Жан не знает, кто ещё заметил это и кому ещё приказали молчать. Ничего больше у него нет. Под Рико сложно подкапывать, в нём сложно искать изъяны, сложно замечать просчёты. Перед камерами и перед семьёй он идеален, он — образец для подражания и будущее экси. За закрытыми дверьми, как в этой комнате, пропахшей сигаретами и алкоголем, Рико настоящий. Но в эту грязь не поверит никто другой. — Это не так работает, — сообщает Рико. Боунс и Хиггс смеются, словно знают больше, чем знает Жан. Это заставляет занервничать сильнее; он переминается с ноги на ногу, бросает короткий, очень короткий взгляд на дверь позади, и это — он точно будет вспоминать потом, — наверное и становится финальной ошибкой. — Жан, Жан, — Рико снова тянет в улыбке губы. В комнате света немного, но достаточно, чтобы снова наблюдать блеск сверкнувших зубов. Жан иногда представляет, как Морияма впивается ими в шеи своих противников и врагов — и радуется в такие моменты тройке на своей щеке. Вот только чёрная цифра спасает его далеко не всегда. Вернее даже — почти никогда не спасает. Рико чуть присползает на кровати, тянется ногой к Жану. Касается носком голени, ведёт выше, до колена, и замирает. — Это правда работает не так, ты же знаешь, — Рико говорит мягко, чётко и въедливо. Жану кажется, что было бы куда проще, если б он орал, если бы он швырялся бутылками и выталкивал за дверь. Но Рико смотрит, не сводя взгляда, и Жан не может в нём прочитать совершенно ничего. Он пустой, и только усмешка выдаёт истинные намерения. Рико толкает его прямо в колено. Жан не понимает, откуда в нём берётся столько силы — поза совершенно не располагает, после тренировки и не так уж давно прошедшего матча они все на пределе, изношены так, что отключаются даже стоя, — но Рико умудряется ударить так, что нога тут же подкашивается. Жан покачивается, едва не заваливается на бок, но его заваливают туда чужие руки — сразу четыре руки ухватывают и тянут к кровати, и он неловко оседает на пол, даже не пытаясь убрать ладони со своих плеч. Это, он правда знает со слов Рико и по собственному опыту, работает совершенно не так. — Что ты хочешь? — Жан смотрит исподлобья, чёлка тяжёлыми витыми прядями падает на глаза. Боунс — или Хиггс — тянет к нему ладонь, чтобы сгрести за неё и запрокинуть ему голову, не мешая при этом смотреть на Рико дальше. Он, должно быть, скажет своё коронное «ты умный, догадайся сам». Никто никогда не знает, чего хочет Рико Морияма: чтобы ему лизали ботинки, драили комнату, подносили зажигалку — или жгли её огнём себя, — чтобы прыгали из окна или подставляли свой зад кому-нибудь из его шавок. Жан надеется на намёк, но получает много больше — он получает приказ. — Твой рот, — Рико убирает стакан на стол, вместо него стаскивает пачку сигарет, — на любом из них. Цени, Моро: я даю тебе выбор. Жану хочется рассмеяться, чтоб их всех позлить, но внутри погано и мерзко, до дрожи и тошноты. Он пытается оттолкнуться от кровати, но руки держат и за волосы, и за плечи. Он трепыхается ещё несколько раз — чтобы было, чем крыть вину, которая опустится на него многим позже. В этом, он мельком думает, весь Рико. Он любит смотреть издалека, не ввязываясь в процесс. Он не хочет пачкать руки о таких как Моро, как Боунс — который уже забирается пальцами под воротник футболки, — он никогда не падёт до их уровня и не будет замечен в чём-то, что пусть даже в теории может помешать его карьере. Зато он с радостью наснимает компромата на всех остальных. Жан отворачивается, как только замечает в руках Рико телефон. Боунс пользуется его движением, отпускает воротник и укладывает ладонь на щёку, чтобы в следующий момент толкнуться пальцами ему меж губ. Подушечки скользят по его языку и чуть давят; Жан чувствует горечь сигарет и приторную сладость, от которой тут же начинает тошнить, рвотный позыв рождается на самом корне его языка, но прилетевшая звонкая оплеуха от Хиггса отрезвляет и приводит в чувство. — Только попробуй блевануть мне в комнате, — Рико рассерженно шипит. — Я угрохаю Кевина на утренней тренировке так, что клюшку держать он не сможет ближайший год. Кевин. Он, думает Жан, пока его резко разворачивают, заставляя упереться грудью в край кровати и впиться коленями в пол, дрался бы до последнего вздоха, чтобы только вытащить его из этой комнаты. Он, знает Жан, целиком и полностью против подобных методов решения его проблем — любых проблем — и предпочтёт умереть где-нибудь на поле вместо того, что решает сделать Жан. Но обратной дороги давно уже нет; Боунс вжикает молнией на ширинке штанов, вытаскивает пальцы из его рта, использует ту влагу, что остаётся на пальцах, чтобы провести несколько раз по уже проявившему интерес члену. Иногда Жану кажется, что у стаи Рико встаёт в предвкушении чужой боли — так же, как наверняка встаёт и у Мориямы. Жан не будет оборачиваться и смотреть — новых ударов он не хочет. В этом нет, к сожалению, чего-то незнакомого. Воронья реальность такова, что приходится платить собой, если нечем платить ещё; Жан помнит издевательства над ним в шестнадцать так, словно это было вчера — тот же Боунс, толкающийся ему в глотку, тот же Хиггс, раздирающий тогда ещё девственный зад, — это была плата за недовольство Рико, и с тех пор Жан изо всех сил старался не подводить его по крайней мере на поле. В тот год его тело оказалось покрыто местами, где трогать нельзя, и Кевин Дэй выучил их все, почти ни разу не сделав ему больно. Чужой член проезжается по щеке, когда Боунс плотнее ухватывает его волосы, тычется влажной головкой в плотно сомкнутые губы. Жану мерзко; в нос бьёт запах пота и горечи, но он здесь не в том положении, чтобы сопротивляться. Он обхватывает член у основания самыми кончиками пальцев, будто так не сможет запачкаться, но слышит из-за спины хлёсткий голос Рико: — Руки убери. По губам размазывают выступившую на головке смазку, Жан вдыхает носом и убирает руки за спину, сцепляет руки в замок. Пальцы дрожат, плечи вот-вот сведёт судорогой; Боунс дёргает его за волосы к себе снова, вырывая из задумчивости и замешательства, и устаёт ждать — тянется пальцами к губам снова, пропихивает большой в рот, обхватывая ладонью щёку. Шепчет едва слышное: «Ну же», и Жан сдаётся. Вертит головой, чтобы избавиться от пальца у себя во рту, и накрывает губами солоноватую головку. В какой-то момент Жан думает, что ему даже везёт. Боунс — это не Хиггс, не Стетфилд, не все остальные, через кого ему однажды пришлось пройти. Его можно было бы даже назвать заботливым: он укладывает руку на шею, но не нажимает, заставляя подавиться, он упирается другой ладонью в кровать позади себя и что-то шепчет то и дело — едва слышно, — но у Жана так шумит в ушах, что он не услышал бы и начало конца света. Это не делает Жану менее больно и тяжело. Он сосёт старательно, чтобы не нарваться на второй раунд наказания за плохое исполнение, но в уголках глаз всё равно скапливаются слёзы, разбитые губы трескаются вновь, расходятся там, где уже успели затянуться, и Жан зажмуривается до звёзд под веками, лишь бы не видеть чужую бледную кожу, край белья и родинку у бедра. Он хочет видеть совсем другое. У Кевина тоже есть родинка на бедре — Жан за годы выучивает их все; бесконечные штопания ран сделали тело просто лишь телом, сосудом, имитирующим жизнь и требующим внимания к ранам. Некоторые из родинок Кевина Жан успевал тронуть не только подушечками пальцев, но и сухими губами — никто из них никогда не запрещал другому касаться так. Иногда казалось, что невесомые поцелуи в висок, макушку и в родинку на бедре — единственное, что позволяет сохранить рассудок. Хорошее — если член в глотке можно назвать хорошим — заканчивается быстро. Хиггс тянет свои грязные руки, ухватывает за волосы на затылке и вжимает лицом в чужой пах. Жан не успевает сделать совершенно ничего, он рвётся назад, отстраняется, член выскальзывает из его рта, и Жан кашляет, пока надрывно саднит где-то в самой глотке. — Чё ты, блядь, как девчонка, — Хиггс буквально рычит, сгребая за волосы и запрокидывая ему голову. — Нормально соси давай. Жан чудом успевает вдохнуть. Хиггс буквально насаживает его на чужой член и, кажется, собирается и дальше руководить парадом: оттаскивает за волосы и толкает вперёд снова, раз за разом, пока не удаётся получить хоть какой-то более-менее внятный ритм. У Жана в ушах будто вата, но сквозь неё прорываются влажные звуки — Хиггс, видимо, умудряется другой рукой надрачивать себе самому. Это точно не Рико — он не опустится до такого. Рико будет снимать, чтобы в любой удобный для него момент потом выудить эти записи словно бы из ниоткуда. Жану тошно даже думать об этом. О том, что видео дойдёт до Кевина, о том, что дойдёт куда-то и выше. Его жизнь висит на волоске каждый день и без того, ему не нужно что-то ещё, что может утянуть на дно. Но вот помочь Кевину просто необходимо. Очередной толчок снова вызывает спазм в глотке, и Жан подаёт голос, стонет невнятно, пытаясь отстраниться. Хиггс держит крепко, не давая двинуть головой назад; по щекам текут уже ничем не удерживаемые слёзы, горло болит, на языке отвратительно горько. Он знает, что Хиггс не отпустит, пока ему в горло не брызнет сперма, и, чуть придя в себя, делает всё возможное, чтобы этот момент приблизить. Пальцы Боунса сзади на шее приходят в движение, Жан ждёт подвоха, полос от ногтей или шлепка, но тот лишь трёт взмокшую кожу, постукивает по ней подушечками, и Жан понимает — его предупреждают. Он не может объяснить себе причину этой мягкости; Боунс — не хороший человек, если рассматривать только поступки в сторону Жана, но глубже он никогда и не копал. Возможно, они похожи больше, чем ему кажется. Но сейчас ему совсем не до сравнений; Хиггс сзади глухо стонет, и Жану на шею приземляются капли чужой спермы. Он знает, что попадёт и на футболку, и на волосы, но плевать. Боунс скребёт по его шее ногтями, и Жан из последних сил расслабляет горло. В голове пусто, в ушах противно звенит, сведённые за спиной руки пробивает дрожью. Ему не дают отстраниться, пока у Боунса подрагивает живот, пока сперма оседает на языке, и пока он не проглатывает целиком — Хиггс укладывает руку, которой дрочил себе, прямо на шею, и следит за движениями кадыка. В итоге он оттягивает его за волосы снова, до предела запрокидывая голову. Губы Жана, он знает, превращаются во вспухшее месиво, по подбородку течёт смесь слюны и семени. — Пиздец, блядь, — Хиггс отталкивает его от себя, и Жан не пытается никак трактовать эти слова. Он сгибается, приступ кашля и тошноты накатывает одной волной, и ему ужасно хочется опустошить и без того пустой желудок прямо себе под ноги, но он держится — и сам не понимает каким только чудом. Горло дерёт, кашель разрывает лёгкие, затёкшие руки покалывает от притока к ним крови. Перед глазами то белое, то чёрное, то кроваво-красное, через пелену голос Рико долетает до его ушей, там что-то о том, что завтра можно не приходить — но у Жана совершенно нет сил уточнить, куда и когда. Хиггс снова тянет за волосы, за футболку, за запястья, пока не вышвыривает в коридор и не захлопывает за ним дверь. Жан не слышит ничего, кроме собственных хрипов, готовых перерасти в рыдания, и громкого хохота глубоко в комнате. Следующие полчаса он проводит около умывальника, растирая щёки до яркой красноты и прополаскивая с мылом рот, пока его всё-таки не тошнит прямо в общую раковину — водой, спермой, желчью и горем. Он плохо помнит дорогу обратно. В сознании держит разве что намокшая, холодная футболка — Жан суёт голову под кран, чтобы вымыть грязь с волос тоже. Ему хочется остаться у порога, хочется отделить себя от Кевина хотя бы дверью; Жан знает, что в испачканный рот не сможет положить никакую еду ближайшие несколько дней. Жан знает, что касаться Кевина в эти дни будет также особенно тяжело. В комнате тихо. В комнате, он знает, сейчас безопасно. Кевин подрывается на кровати, стоит Жану опуститься на край и коснуться пальцами бедра. Его реакция заторможена, он долго всматривается в полутьме, прежде чем накрыть ладонь Жана своей. Моро знает: будь Кевин в хорошем состоянии, не скованный болью во всём теле, он бы вцепился в руку незваного гостя ещё до того, как рассмотрел бы его лицо. Но Кевину нехорошо, и Жан сделает что угодно, чтобы стало хоть сколько-нибудь лучше. — Мы пропустим тренировку, — говорит он. Остальное не упоминает — сам не уверен в остатке дня. — Рико решил выгулять запасных. Кевин не спрашивает. Жану всегда нравилась эта его черта, он ненавидит допросы, вот только вместе с этой в Кевине есть и другая: он будто видит и знает, что именно происходило с Жаном. Но чувствуя, как дрожат под тёплой ладонью пальцы, он молчит и не лезет глубже. Не делает больнее. — Кто сказал? Жан ведёт плечом, кивает на дверь в их комнату. — Хиггс заходил, передал. Хорошую новость сдобрить бы улыбкой, но получается до безобразия криво. Жан морщится; губы саднит, ранка ближе к уголку открывается, любопытный язык мельком задевает кровящий край. Он уверен, Кевин сложит два и два, запомнит имя, чтобы в особо ответственный момент помочь оступиться. У Кевина хорошая память. Дэй тянется к нему рукой, но Жан уворачивается. Сердце сходит с ума, с таким ритмом его бы вышибли из команды сразу; в животе снова крутит, перед глазами — чужие разведённые бёдра и расстёгнутая ширинка штанов. Жан слышит не сразу, оглушённый мыслями, страхом, ненавистью и пренебрежением к себе, но он глухо скулит. У Кевина находятся силы, чтобы потянуться снова, мазнуть костяшками по до скрипа вымытой щеке. Жан не находит сил, чтобы отстраниться. Ни сейчас, ни когда большой палец Кевина всё-таки смазывает с губы капельку крови. Ни когда он осторожно — и долго — пересаживается, чтобы оказаться рядом и потянуть к себе. Жан прижимается к тем местам, где у Кевина меньше всего болит. Кевин гладит там, где Жан разрешает ему себя трогать. Не отстраняется даже когда Кевин целует в висок и в щёку, даже когда убирает со лба упругие кудри, даже когда что-то шепчет на ухо до дрожи и мурашек вверх по рукам. Он заставляет его впервые за утро глубоко выдохнуть и вдохнуть, вытолкнуть из себя всю злость и ненависть сдавленным криком в прикрытое футболкой плечо и скупыми, горькими слезами, остающимися на ткани едва заметными пятнами. С Кевином не больно. И, Жан надеется, никогда не будет.