Как взять у алкоголя больше, чем он забрал у тебя

Однажды Гилберт нажирается до состояния, когда не то что на ногах держаться, буквы в слова сложно собирать и Иван Брагинский остается с ним. Тот самый Иван, по чьей внешности, одежде и акценту Гилберт постоянно проходится бульдозером. Довольно иронично, что из всех присутствующих только Иван подумал о том, что не стоит оставлять его одного в таком состоянии. Антонио, серьёзно увлёкшийся Лаурой, даже и не вспомнил о нём, а Франциск — хозяин дома — уехал по звонку ещё вечером, когда веселье только набирало обороты. Гилберта спазмом сгибает вдвое, на глазах выступают слёзы, и Иван, мать его, Брагинский заботливо придерживает его за плечи, чтобы не навернулся с кровати мордой в таз с блевотиной. — Отвали от меня, — раздражённо бросает Гилберт. Когда понятливый Иван молча уходит, Гилберт готов благодарить вселенную и даже обещает больше никогда не пить. Ничего помимо пива, разумеется. Но Иван возвращается минут через пять, и Гилберт разочарованно стонет. Впрочем, у того в руках бутылка минералки и явно влажное полотенце, так что Гилберт пытается быть хорошим мальчиком, насколько он вообще способен: — Брагинский, свали. Выходит жалобно. К смущению и стыду добавляется досада на себя, на Ивана, на блядскую вселенную. Но Иван, кажется, не ощущает вообще никакого дискомфорта. Гладит по голове, когда спазмом снова сгибает над тазом. Улыбается тепло, без намёка на насмешку, словно не происходит ничего из ряда вон выходящего. И даже прижимается губами к его макушке. — Всё хорошо. Можешь завтра сделать вид, что не помнишь. За этот понимающий сочувственный тон хочется заехать по морде, но Гилберт может только устало откинуться на подушку. Спазмы вытянули из него все силы. Блевать уже нечем, рвёт выпитой водой. Он успел высосать почти полтора литра минералки. — Давай на бочок, тебе нельзя на спину. Гилберт? Гилберт не видит смысла отвечать. Лучше гордо молчать, чем позорно вываливать на окружающих поток невнятного дерьма, из которого ясны будут только предлоги. Он даже не протестует, когда его как тряпичную куклу переворачивают на бок. У него элементарно нет на это сил. * * * Когда Гилберт просыпается, в комнате темно. Кто-то заботливый задёрнул шторы, но внутренние часы подсказывают о том, что давно пора вставать. Он с трудом переваливается на бок, тянется за телефоном на тумбочке. Сощурившись, пытается разглядеть хоть что-то на дисплее. Без пяти минут шесть. Идеальнее времени для пробежки не придумать, но не то, чтобы эта идея его сейчас вдохновляла. Сил нет даже на то, чтобы встать. И вообще — хочется сдохнуть. Отреагировавший на возню в комнате Иван протягивает ему до краёв наполненный стакан. — Так бы и расцеловал, — глухо говорит Гилберт, с трудом разлепив ссохшиеся губы. Язык во рту распух, еле ворочается. И вообще, ощущение, что все кошки в их районе сегодня… — Это лишнее, — произносит Иван с кривой улыбкой. Тело Гилберта сотрясает нервный смех, и он хватает стакан трясущимися руками. Капли летят в разные стороны, но ему нет до этого никакого дела. К тому же, опозориться ещё больше уже не выйдет, так что он сразу же жадно прикладывается к стакану. Прохладная вода, скатившаяся по пищеводу, действует почти терапевтически. Спустя минут десять Гилберт чувствует наконец-то, что готов рискнуть встать с кровати. Он полоскает рот, чистит зубы, вынув из упаковки новую зубную щётку: их в шкафчике с десяток, на любой вкус и цвет. Гости Франциска довольно часто верят, что будут с состоянии добраться домой, когда это не так, а тот слишком радушный хозяин, чтобы не сжалиться над несчастными. Под душ Гилберт лезет даже не раздеваясь. Прохладная вода барабанит о плечи. Он стоит уперевшись лбом о кафель, когда Иван приносит огромное полотенце. Спрашивает: — Как ты? — Заебись, — выстанывает Гилберт. Он действительно чувствует себя лучше. После Гилберт стаскивает холодные липкие боксеры и нагой возвращается в спальню. Лезет в шкаф с бельём и придирчивым взглядом рассматривает то, что можно на себя нацепить. Иван смотрит на него с недоумением и Гилберт бросает раздражённо: — Он был не против разложить на двоих собственную подружку, вряд ли оскорбится, если одолжить пару трусов. Слова легко срываются с языка, и Гилберт не сразу понимает, что Ивану эта тема кажется неловкой. Он вообще не понимает, если честно, пока ему не говорят об этом в лоб. — Не думаю, что готов это слушать. Иван совершенно явно смущён и сосредоточенно пялится в стену, лишь бы не пересечься с ним взглядом. Выглядит так, словно он почти не имеет опыта, и Гилберт скалится во все тридцать два, совершенно не отдавая себе в этом отчёт. — Как ты вообще оказался среди друзей Франциска? Он же пялит всё что движется, а что не движется, он движет и пялит. Иван выходит из комнаты ничего не ответив и Гилберт тут же раздражается: мог бы хотя бы наврать, если правда — секрет мирового масштаба. Конечно, Франциск ещё не вернулся. Чёртов донжуан. Наверное, опять подцепил какую-нибудь милфу и теперь греет ей постель, пока её рогатый благоверный в отъезде. Гилберт нервно перетряхивает вещи в поисках ключей от машины. Отец убьёт его, если узнает, что снова сел за руль его служебного автомобиля, и лучше бы ключам найтись раньше, чем тот вернётся из командировки. — Их ищешь? — спрашивает Иван. Он держит ключи в вытянутой руке, но стоит сделать шаг в его сторону, и Иван тут же прячет их в задний карман штанов. — Дай сюда, — цедит Гилберт, и Иван награждает его усталым воспалённым взглядом. И молчит. Он не спал всю ночь, вдруг осознаёт Гилберт. Следил, наверное, за тем, чтобы он не подох как-нибудь совсем нелепо. Становится жутко неловко. По правде сказать, Гилберту тоже ужасно хочется спать, он чувствует себя совершенно разбитым. После подобных выходных ему всегда нужна ещё пара, чтобы оклематься. И отец вернётся только завтра к полудню, так что Гилберт выдавливает из себя сиплое «ладно». — Укладываемся у Франциска, — говорит Гилберт не терпящим возвращения тоном и Иван кивает. Вероятно, даже на ковре в гостиной кто-то спит, а о диванах и кушетке даже смысла упоминать нет. Гилберт сверлит постель растерянным взглядом: пододеяльник точно был бежевый, а не белый. У него, конечно, проблемы со зрением, но не настолько же! Значит Иван перестелил постельное бельё, пока он был в душе. Гилберт судорожно пытается вспомнить в каком состоянии оно было, когда проснулся. Становится невыносимо неловко, хотя ничего прямо катастрофичного в голову не приходит. Гилберт закидывается алкозельцером и они укладываются спать. Иван засыпает, стоит голове коснуться подушки. Гилберт кидает в его сторону долгий взгляд, а после со вздохом переворачивается на спину. Это был не первый раз, когда он ужрался до такого состояния. Этот не должен был ничем отличаться от прочих, но случился Иван. Заботливый Иван, мать его, Брагинский, которому до всего и всех есть дело. Это в нём особенно раздражает, но когда сам становишься жертвой его желания причинять добро, всё начинает видеться в новом свете. Гилберт правда хотел бы «не помнить» ночь, как ему и предлагали, но не может. Это странно, но, когда он думает о сложившейся ситуации, первой на ум приходит мама. Будто ему снова восемь и она остаётся с ним, пока он капризничает из-за подскочившей температуры. Ласково перебирает его волосы и совсем не ругается, хотя следовало бы. В общем, он ни капли не изменился за десять лет. Разница лишь в том, что теперь он усложняет себе жизнь с большим размахом, и выброшенными в мусорный бак шапками (шапки носят только неудачники, мам!) дело не ограничивается. Как нелепо. * * * Отвратительно бодрый Франциск, конечно, застаёт их спящими в собственной кровати. Отмечает смену постельного белья, ослепительно улыбается. Уходит на кухню, напевая себе под нос прилипчивый попсовый мотивчик. Гилберт выползает на запах кофе, оставляя Ивана досыпать. Тот выглядит до тошноты умилительно: тихо сопит, подложив ладонь под голову и задрав одеяло до самого подбородка. На кухне ничего не напоминает о ночных посиделках: стерильно чистое помещение, хотя вчера все поверхности были в пустых бутылках и пакетах от чипсов. Иногда Франциск бывает на удивление продуктивен, но эта не та мысль, которой стоит забивать тяжелую от похмелья голову. Гилберт молча греет руки о чашку с кофе, которую Франциск перед ним поставил, стоило появиться на кухне. Любопытный испытывающий взгляд ощущается почти физически. Наконец, Франциск не выдерживает: — У вас что-то было? Вопрос вызывает у Гилберта кривую улыбку. — Меня гладили по голове, пока я блевал. Считается? — вяло интересует Гилберт. Франциск кивает, но больше самому себе. Лицо его становится непривычно серьёзным. — Не вздумай надумать себе лишнего. У мальчика сильно развит родительский инстинкт, только из всего. Его покровительственный тон вызывает острое желание возмутиться. То, что Франциск пялит чьих-то мамаш, не даёт ему право говорить об остальных, как о неразумным детях. Но смысл сказанного прозрачнее некуда, и Гилберт с большим трудом не даёт хода поднявшейся внутри волне негодования. — Ты думаешь, что он мне нравится? Это даже не смешно. — Совершенно не смешно. Но быть правдой от этого не перестанет. — Мы конфликтуем по любому поводу, — напоминает Франциску Гилберт. — Нет, дорогой, конфликтуешь по любому поводу ты, а Иван по мере сил игнорирует подначки и остроты, — с жалостью выдаёт Франциск. — Я не …! Гилберт замолкает, так и не договорив. Иван действительно почти всегда игнорирует остроты. Ответки прилетают редко, и только если он втравливает кого-то третьего. Как в тот раз, с Родерихом. Или с Феликсом. — Святой человек, не так ли? Я бы прикончил тебя в первую же неделю, а он стоически терпит, хотя ты заслуживаешь хорошей трёпки. И словно этого недостаточно, Франциск открывает рот снова. — Моя святая обязанность как друга: пристроить тебя в хорошие руки, пока ты плохо не кончил, — говорит Франциск устало. — То, что ты плохо кончишь — факт, дорогуша, не пытайся отрицать. Ты потенциальный наркоман и алкоголик, и я даже не знаю, что убьёт тебя раньше. С другой стороны, я не представляю насколько нужно ненавидеть Ивана, чтобы не помешать этому случиться. — Да пошёл ты! Гилберт взрывается неожиданно даже для самого себя. Осознаёт себя уже на улице, у машины. Ключей с собой нет, как и бумажника. Зато помятый полтинник в заднем кармане штанов лишает надобности возвращаться в долбанный дом с не менее долбанутым хозяином. Дома тут же принимается за работу, так не думать намного легче. У Гилберта почти получается, но день заканчивается неожиданно быстро, как и работа, которой можно было бы занять руки. В голову даже приходит позорная мысль разложить книги по алфавиту, это займёт его на полтора часа точно, но… Гилберт падает спиной на кровать. Брови сходятся в переносице. — Такой пиздец. Ему действительно нравился Иван. Не в том смысле, что «люблю, трамвай куплю», просто тот был очевидно ебабельный для всех, кто умел пользоваться глазами по назначению. У него были мягкие черты и длинные девчачьи ресницы. И забавный говор. И он носил вязаные свитера на два размера больше нужного, с совершенно отвратительными принтами, но у него была охрененная задница. Да бога ради! Гилберт зачастил к Франциску только потому, что у того был бильярдный стол, а Брагинский любил бильярд. Ну, или знал, что у него охрененная задница и совершенно бесстыдным образом проводил большую часть времени полулёжа на столе, чтобы все в этом убедились. Гилберт уронил себе на лицо подушку и нервно заржал. Они не в каменном веке, можно было бы попробовать подкатить, а не дёргать за косички, как двенадцатилетка, но здесь было вообще без шансов. Ивана Брагинского определённо интересовали только девчонки, а он на девчонку не потянет, даже если у смотрящего будет минус сто. *** Гилберт снова пьян. Не как в прошлый раз, но близко к тому. Довёл себя до кондиции, выхлебав полбутылки коньяка. Он не планировал этого, хотел поговорить с Иваном на трезвую голову. Но Иван был где-то очень далеко, а коньяк — на расстоянии вытянутой руки. Кажется, Франциск не так уж и не прав насчёт его будущего. Иван появляется часам к двум. Судя по хмурому выражению лица, он не развлекаться пришёл. Наверное, Франциск его вызвонил. Вытащил из постели. Он усаживается напротив Гилберта. — Хочешь, я… — Хочу, чтобы ты проспался, — тихо говорит Иван и устало трёт лицо руками. — Ладно. Идиотская улыбка расцветает на лице сама собой. Они оказываются снова в комнате Франциска. Гилберт касается кончиками пальцев разметавшихся по подушке русых волос, когда Иван падает на постель рядом с ним на расстоянии вытянутой руки. После отъезда сестёр Иван стал забывать стричься. Отросшие волосы завиваются на концах. Гилберту нравится, так намного лучше. Хорошо, что ни разу не сострил на эту тему, Иван тут же сходил бы в парикмахерскую, чтобы лишить его лишнего повода для насмешек. Спутанная чёлка падает на глаза. Иван сдувает её, пытаясь привести пряди в порядок, а когда это не помогает, приглаживает их пальцами. Пальцы у него длинные, с ухоженными ногтями и, как пить дать, мягкой нежной кожей. Хочется коснуться их, хочется пересчитать губами костяшки, чтобы узнать наверняка. Невыносимо хочется, если честно. Гилберт прикусывает губу до крови. Он не уверен: чувствовал ли всё это раньше, или стоит благодарить Франциска с его богатой фантазией. Всё-таки, это разные вещи: находить кого-то ебабельным, и совсем другое — вот это всё. Гилберт пытается встать. От резкого движения комната подозрительно накренивается, и приходится упереться раскрытыми ладонями в кровать. Требуется некоторое время, чтобы картинка пришла в норму. Он прикрывает глаза, втягивает носом ставший вязким воздух. — Всё хорошо? — озабочено спрашивает Иван, и Гилберт сипит в ответ: — Всё заебись. Иван рядом ворочается, под его весом продавливается кровать, и Гилберт думает, как бы это было, ощутить этот вес на себе. Наверное, своих подружек Иван усаживает сверху, чтобы не раздавить. Или всё происходит с упором на локти. Последняя его девчонка была полтора метра ростом и вряд ли весила больше сорока килограмм. А через миг щеки касаются сухие губы. — Ты промахнулся, — Гилберт растягивает в усмешке губы. — Нужно было брать правее. Глаза его всё так же закрыты, и весь он как пружина под давлением, готовая в любой момент выпрямиться. Может, это дурацкая шутка. Или проблемы с координацией. Гилберт мог бы придумать ещё сотню логичных объяснений этому прикосновению, но ладонь Ивана ложится на подбородок, и нужда в этом отпадает. Их губы соприкасаются в поцелуе и Гилберт открывает наконец глаза. Он почти наверняка был уверен, что Иван целуется с закрытыми глазами. И это действительно оказывается так. Очень мило. Гилберт роняет его спиной на постель, чтобы заставить открыть глаза и те распахиваются, а с губ срывается удивлённый вздох. Гилберт с трудом подавляет подступивший к горлу хохот и тут же прижимается к его губам снова. Выходит всё совершенно по-идиотски, пока они не находят устраивающий обоих ритм. Или скорее: пока Гилберт не прекращает попытки грубо трахнуть языком в рот, подавив любое сопротивление. Стоит сменить тактику и Брагинский начинает сам тянуться к нему. Даже принимается увлечённо выглаживать его плечо. Выглядит как разрешение распустить руки, так что Гилберт ведёт ладонью по его груди, животу, ласкает поясницу. Рука сама собой скользит дальше — по бедру, и наконец оказывается на ягодице. Гилберт легко сжимает её и Иван стонет ему в рот. Он явно не планирует возмущаться, так что Гилберт с восторгом принимается мять его задницу так, как давно хотелось. Впрочем, Иван от этого явно не в восторге, тут же пытается отвести его руку в сторону, и вот тут Гилберт ловит экзистенциальный кризис. У Ивана стоит. У того самого Ивана, который встречается с максимально феминными девчонками, с длинными волосами и всяким таким, стоит от того, что он, Гилберт, засунул ему в рот свой язык и облапал за задницу. Гилберт гладит его напряжённый член сквозь ткань, шепчет в губы: — Хочешь, я тебе отсосу? — Нет. — Тогда просто рукой. — Плохая идея. — Отличная идея. Гилберт принимается растёгивать на штанах Ивана ремень и тот смущённо отводит взгляд. Когда Гилберт начинает ему надрачивать, обхватив уверенной рукой ствол, Иван вглядывается в потолок, словно ничего интереснее в помещении нет. — Посмотри на меня, — просит Гилберта. Он прижимается ко рту Ивана губами, когда тот наконец разворачивает голову в его сторону. Посасывает нижнюю губу, а потом просовывает язык ему в рот. — Расслабься. Рука на члене Ивана двигается почти лениво, под стать сладким тягучим поцелуям. Обычно Гилберт так не целуется. И не дрочит. И не трахается. Ему нравится, когда резко и горячо, и чтобы все соседи вышли покурить, когда он кончит. Но если с Иваном надо — так, то он может попытаться. Он и без того собирался наступить себе на горло, когда предложил отсосать, так что сбавить ритм — совсем маленькая уступка. Иван кончает прикусив губу и закрыв глаза. Стоны, рвущиеся из его груди — короткие, словно оборваные. Гилберт закидывает руку ему на поясницу, кисть проскальзывает под расслабленный пояс штанов. Мягко оглаживает тёплую ягодицу, хотя хочется сжать до синяков. — Ты даже представить себе не можешь, как сильно я хочу… Гилберт прикусывает щёку, чтобы позорно не заскулить. Он почти наверняка уверен, что говорить Ивану о том, что хотел бы его выебать, плохая идея. То есть, может быть и не плохая, раз уж тот позволил засунуть язык себе в рот и подрочить ему, но над формулировкой точно нужно поработать, потому что в голову приходят слова, одно красивее другого. Выебать, трахнуть, оприходовать, надеть на член. Въехать наконец между этих аппетитных булок, вечно обтянутых джинсой и скрытых за длинными безразмерными свитерами. Гилберт касается запястья Ивана губами, прижимается ртом к длинным пальцам. Он кладёт руку Ивана на свой напряжённый член. Иван ведь знает, чего ему хочется. Стояк каменный, опадать даже и не думает. Невыносимо хочется ласки. В глубине души Гилберт надеялся, что Иван отблагодарит его в ответ. Может, даже ртом. Его губы смотрелись бы восхитительно на члене. Но Иван с осторожностью убирает руку, и приходится приложить усилия, чтобы не выдать разочарования. — Хочу тебя до звона в яйцах, — выдыхает наконец Гилберт, откидываясь на подушку. — Кто бы мог подумать, что я так влипну. * * * После того случая Гилберт провожает Ивана взглядами, но больше о себе никак не напоминает. Почему-то чувствует себя неловко. И только снова надравшись набирает номер Ивана. Это уже похоже на закономерность, а не случайность. — Хочу тебе отсосать, — говорит Гилберт, когда Иван берёт трубку. — И трахнуть тебя хочу. Боже, ты даже не представляешь насколько сильно. По ту сторону — молчание. — Тебе нужно проспаться, — отвечает наконец Иван. И кладёт трубку. Гилберт заходится в нервном смехе. *** В двери трезвонят не переставая. У Гилберта раскалывается голова после вчерашнего, да и сейчас только восемь утра. За дверью обнаруживается Иван. Сердитый и хмурый Иван. — Чего ты добиваешься? — спрашивает Иван. — Ты не можешь вести себя так каждый чёртов раз, когда напьёшься. — Почему нет? — Потому что не сможешь повторить это в трезвом виде, — бросает глухо Иван. — С чего бы? — губы Гилберта растягиваются в широкой ухмылке сами собой. — Я хочу тебя. Хочу тебя трахать, разложив на первой попавшейся горизонтальной поверхности. Хочу войти в тебя членом. Иван нервно оглядывается. Они всё ещё у раскрытых настежь дверей. — Замолчи. — Почему? Ты же хотел убедиться, что я смогу сказать это трезвым. И я не закончил. Хочу трахать тебя до тех пор, пока ты не кончишь от моего члена внутри себя. Иван входит в коридор, закрывает за собой дверь и теперь между ними почти нет свободного пространства. — Хочу разложить тебя прямо здесь на полу, — говорит ему Гилберт в губы. — Потому что дойти до кровати мне не хватит терпения. Хочу тебя сверху, чтобы опустился на мой член до самых яиц. Хочу так сильно, что у меня стоит просто об одной мысли об этом. — Ну так сделай уже что-нибудь, — шепчет Иван. И прижимается к его губам своими. The end.