Танго втроем по пеплу несбывшегося

      Сути разговора никто так и не узнал ни через час, ни через день, ни через трое суток. Чуя слышал только, что троих, кто посмели попытаться приоткрыть дверь и даже не погреть уши, а просто заглянуть, проверяя, на месте ли босс, должны были скоро похоронить — после того, как закончат скрывать след от скальпеля, которым босс ухитрился пробить кость. Запусти металл Чуя — и вопросов бы не было, но сила рук босса, с которой тот совершил убийство, заставила всех потерять любопытство начисто. И с осторожностью смотреть на двойника Дазая, похожего, как брат-близнец, если бы один мог быть старше другого на десяток лет.       Чуя проклинал день, когда он не пристрелил подозрительного двойника на месте встречи. Обосновав это тем, что Чуя должен нести ответственность за тех, кого тащит в дом, босс недвусмысленно приказал позаботиться об их новом друге, словно поручал Накахаре присматривать за котом, с кошачьей же твердолобостью и стервозностью лезущим, куда не просят.       Во-первых, пришлось пожертвовать гостиной на первом этаже квартиры Накахары и позволить разложить диван для сна, во-вторых — кормить и содержать этого непрошибаемого приживала. По дому тот делал примерно ничего — ничего сложнее поставить грязную чашку в раковину или посудомойку. Чуя проклинал и ненавидел каждый день, который начинал с обнаружения бинтов в корзине с грязными вещами.       Получив новые вещи, запрошенные лично у какого-то Оды С. из самого низа организации и спровоцировав Дазая-ровесника-Чуи на появление в доме Накахары с предварительным взломом навороченного замка, поганец «Дазай-сан» щелкнул свою младшую копию по лбу, доказав, что «Доктор Кто» либо наврал о летящем в бездну мировом равновесии если один и тот же человек трогает самого себя из другого времени, либо они не один и тот же человек, и был таков. Через час воющий и плюющийся ядом Дазай-кун уже требовал, чтобы Чуя забрал своего питомца, потому что тот в каком-то баре «Люпин» вовсю ведет замысловатые разговоры с лучшим другом Дазая по имени Одасаку и скалится на второго лучшего друга, Сакагучи Анго.       На резонный ответ, что у второго Дазая и лучшими друзьями будут лучшие друзья самого Дазая, тот задышал в трубку настолько яростно, что "словно воображал, как ломает Чуе кости по одной, и только поэтому еще держит себя в руках" перестало быть всего лишь фигурой речи. — Передай ему трубку, — смирился в конце концов с неизбежным Накахара, и едва в телефоне послышалось кокетливое мурлыканье пьяненького «Дазай-сана», Чуя вздохнул с тяжестью бытия, и уныло поинтересовался: — Крабов в масле я должен сам съесть, или же тебя там кормят лобстерами и ты продался за деликатесы? Если продался, то не возвращайся, твои вещи будут в сумке под окнами… — Ты не можешь быть таким жестоким, — мгновенно встрепенулся, судя по голосу, этот пьянчужка, и заворковал: — Чиби такая заботливая женушка, этот неверный муж скоро вернется домой, — под конец голос зазвучал почти торжественно, а Накахара испытал неожиданное удовольствие, представив, как зеленеет от злости второй Дазай, который первый, который Дазай-кун. — Если ты еще и неверный, то оставайся там, где ты сейчас, — категорично заявил Чуя в свою очередь, и проигнорировав жалобный звук из трубки, решительно завершил звонок. Только спустя минуту он осознал, что лучится от самодовольства — и все из-за того, что он обставил флиртующего почему-то с ним, а не с прекрасной женщиной, Дазая Осаму, и буквально подыгрывает мерзавцу с повадками повесы.       Сердясь на себя, Чуя яростно вытряхнул из магазинного пакета все покупки, и в возмущении обнаружил, что он… реально женушка. Среди пачек лапши на двоих и овощей для карри, которое попросил его сожитель, красовались не только банки с крабом, но и новая пена для бритья, потому что вдвоем они расходовали ее с бешеной скоростью, и еще станки на двоих, и мешочек риса вдвое больше, чем Чуя привык покупать, и шампунь, который «Дазай-сан» клянчил последние три дня, и тот кофе, который описывался как что-то, что было выращено, собрано и обжарено лично богом кофе на небесах, чтобы простые смертные могли помолоть и выпить.       К тому моменту, как подлый «изменник» добрался до дома, Чуя уже был на грани того, чтобы позвонить сестрице и поплакаться. Во-первых, он в самом деле встал к плите и начал готовить карри, подражая версии рецепта, которую Дазай написал ему от руки, хотя, судя по количеству перца, есть эту гадость и не дышать огнем сможет только тот, у кого железный желудок. Во-вторых — он оставил на столе гостиной просушенные от масла кусочки краба и охлажденное пиво, тогда как сам намеревался довольствоваться вином и тремя видами сыра и оливками. Как ужин — очень сомнительно, но накрыто было не на кухне, и Чуя вдруг поймал себя на совершенно кошмарной мысли, что все это ужасно похоже на свидание в пределах дома, в котором съехалась и стала жить настоящая парочка.       Первый порыв — бежать и убирать все подготовленное для досуга перед телевизором — Чуя задавил бы еще не скоро, занятый рефлексией, но в этот момент в квартиру ввалился «виновник» стремных размышлений. Для человека, еще час назад очевидно нетрезвого, держался он неплохо. Накахара, активно работающий поварешкой, чтобы карри не пригорело ко дну кастрюли, проигнорировал чужой хмык при виде эстетического натюрморта в гостиной, одними только красными ушами выдавая неловкость.       Вот только вместо насмешек, которых он ждал, — потому что Дазай оставался Дазаем в любом возрасте — он получил крепкие объятия со спины, поцелуй в затылок, который ни с чем нельзя было перепутать, и шепот на грани слышимости: «каким же уродом я был в этом возрасте, если бы он только знал, какой ты замечательный, Чуя-кун!»       Дернув плечом, еще сильнее покрасневший Накахара самым стервозным тоном, на какой был способен, потребовал отвалить нахрен и пойти в душ — от Дазая воняло виски и дешевым табаком, и эта какофония буквально была оскорблением чьего угодно обоняния.       И Дазай, эта машина для сарказма, адепт обидных издевательств, заткнулся — и пошел в душ, оставив Чую ошеломленным и растерянным. Ровно до первого намека на то, что карри вот-вот будет испорчен, а намек последовал уже через полминуты. Пришлось поспешно выключать плиту и переставлять кастрюлю на подставку, прежде чем идти проверять таймер на рис. Десять минут — Чуя мог поклясться, не больше — и приживала уже крутился на кухне, одетый в какое-то тряпье, которое сам Чуя не выбрал бы ни за что, но в нем Дазай ухитрялся выглядеть настолько ленивым и безобидным, что Чую так и подмывало разрушить эту иллюзию и обменяться со сраным фокусником из будущего парой десятков ударов — он был уверен, что этот Дазай не пропустит ни одного, если не скрутит самого Накахару раньше. — Карри выше всех похвал, — прокомментировал Дазай его стряпню, сметелив две порции, словно его не кормили неделю до этого. Чуя, с трудом расправившийся с половиной своей чашки и сосредоточившийся в основном на рисе, глянул на него повлажневшими глазами, и ничего не говоря, запил водой все, что хотел сказать про рецепт карри, результат которого можно было использовать для особенно жестоких пыток. — К слову говоря, это моя любимая еда, — впав в очевидную меланхолию, Дазай играючи расправился с пробкой на своей бутылке и откупорил бутылку Чуи, наполнив винный бокал жестом привыкшего это делать человека. Ровно по мерке, негласной, той, которую для себя всегда определял сам Чуя. — После стычек и ранений мне всегда запрещают есть карри, потому что оно слишком жестокое для желудка, и каждый раз, когда я прихожу поесть его, я не могу справиться и с двумя ложками. Поэтому хожу с Одасаку — он смеется, что я явно не создан для такой еды, и съедает мою порцию за меня или просит упаковать ему с собой. Мне всегда казалось, что это близко к моему идеалу отношений. Но после сегодняшнего дня я понял, что скорее всего, любил ореол недостижимой святости, идеал человека, а не его самого. Возможно, следовало прожить почти столько же, сколько сам Одасаку, чтобы понять: ничего особенного в нем не было. Волшебство и шарм окутывали его только в мыслях меня-восемнадцатилетнего.       То, как легко Дазай рассказывал разом и свои, и чужие секреты, как делился выводами с высоты прожитого опыта, сказало Чуе больше, чем он хотел бы знать — например о том, что в его обществе Дазай-кун ни за что не открыл бы ни крупинки сведений о своих друзьях. Этот же очевидно… привык быть открытым с Чуей, пусть и со своим. Привык к доверию, пониманию, пришедшему с годами совместного быта.       Они и правда были парочкой в будущем, вот только едва ли Дазай бежал бы оттуда, будь там все хорошо. Едва ли оставил бы своего Чую, если бы не требовалось переиграть что-то уже сейчас.       Сколько там длилось их счастье? Год? Два? Пять? Чую подмывало спросить, но он так и не решился. Взмах крыла бабочки, все такое.       Оливки и сыр быстро кончились, после вина Чую потянуло в сон, и он откинулся на спинку разложенного дивана, вытянув ноги. Покачнувшийся в ослабевшей руке бокал поймала другая рука — с длинными пальцами, на которых отчетливо выступали костяшки, с бинтами на запястье. Чуя незаметно для себя сполз на диванных подушках, подмял одну из них как-то под себя, под голову и живот, и вскоре уже сладко посапывал, очаровывая румянцем на скулах, в уголках глаз и на мочках ушей. Дазай уверенно подъел кусочки краба, прикончил пиво, и, подумав, улегся рядом, машинально щелкнув пальцами — верхний свет погас, осталась только неоновая подсветка, которую Чуя обожал.       Осознав, что пусть и без зрителя, но красуется жестами, которые выработал не в этом времени, Дазай тяжело вздохнул — сдерживать себя надоело, а с Чуей и вовсе было невозможно.       Он скучал. Ужасно скучал по тому, каким роскошным красавчиком эта глубоко неуверенная в себе булочка станет года через три-четыре, помотавшись по миру и выгорев дотла, чтобы возродиться, как феникс, из собственного пепла. Тогда это будет другой Чуя и другой Дазай, который если и возродится, то точно не как феникс, а просто как курица. И эта курица начнет с того, что испоганит все, до чего дотянется грязными руками.       Были вещи, из-за которых Чуя не мог довериться ему и годы спустя. Каждое одинокое пробуждение выливалось в такое настроение, что директор буквально запретил Дазаю уходить из дома самовольно, даже если вопрос касался жизни и смерти. Иногда у Чуи буквально спрашивали разрешения выдернуть Дазая на место, где требовалось его присутствие.       Осаму ухитрялся выбирать самые неудачные моменты, чтобы сделать вид, что разговоры, чувства и душа Чуи, открытая нараспашку, могут подождать. Хуже того, выворачиваясь в попытках обрести свободу, он нередко вонзал в нежное нутро всю жестокость, какую мог найти в самом себе. Только впервые застав Чую под дозой обезболивающего такой силы, что у того чуть не остановилось дыхание, он испытал тревогу. Это было что-то на грани с реальной опасностью, но грань всегда рождала желание получить что-то покрепче. До смертельной крепости.       Чуя часто жаловался на боль от способности, и Мори даже давал ему обезболивающее. Но по тому, как Чуя стискивал рубашку на груди, Осаму тогда понял: очередной укол он сделал из-за сердца. Сердца, которое Дазай как последний мудак ранил снова и снова. Которое болело так сильно, что это вышло и на физический уровень тоже.       Он не понял, в какой момент шутки о двойном самоубийстве с прекрасной женщиной кончились. Остался только Чуя, очаровательно краснеющий, когда Осаму даже не скрываясь флиртовал с ним.       В свете неона этот Чуя, такой юный, еще не вынужденный пробираться через неописуемое дерьмо, захлебываясь болью в груди, был невозможно прелестным. Дазай погладил его по непослушно закрутившимся у линии роста волос колечками прядям, пахнущих шампунем, потом улегся поудобнее и из удобного положения подполз к Чуе, устроившись за спиной с тихим вздохом. Пропорции отличались, его Чуя был покрупнее и тяжелее, да и мяса на ребрах было побольше.       Но у этого Чуи был один очень важный плюс, которого не было у Чуи во времени Дазая: он был живым и в своем уме. А еще был таким податливым для внушений. И очевидно, был влюблен в Дазая — иначе легкость, с которой он приноровился к его двойнику старше неизвестно на сколько, была просто необъяснима.       Удивительно, почему младшего Дазая воротило от этой милой потребности во взаимности.       Осаму же, потерявший в будущем все, что с таким трудом и разгромным опозданием обрел, собирался держаться за каждую крошку привязанности и любви, которую рыжее чудо пожелает ему подарить. И надеялся, что наглядный пример вправит на место мозги ему-молодому — уже были интересные подергивания в юношеской черепушке. Было даже любопытно, когда вундеркинда озарит, наконец-то.       А для ускорения озарения и достижения просветления раньше тридцати лет, Дазай собирался на следующие пару месяцев приклеиться к вынужденному заниматься бумажками в офисе Чуе.       Ревность иногда творила чудеса, особенно когда неудачные способы привлечь внимание получали достойный отпор.       Дазай очень надеялся, что будет воспринят, как серьезный противник, иначе прелестный чиби еще долго будет спать в своей постели в одиночестве, утешая себя мыслями, что не он один за подъем по карьерной лестнице расплачивается личной жизнью. Вернее, ее полным отсутствием.