По ту сторону снов

Стив прикрывает глаза. Прикрывает и сразу же жалеет об этом, потому что… Желтоватая гниль. Сгустки крови. Куски одежды, лоскуты кожи, разодранное густо-красное месиво и бурые осколки костей вместо грудной клетки. Сырая земля. Там вообще всё сырое было — в воздухе, кажется, до сих пор витает мелкий бриз чужой крови. Тут всё железом провоняло и этот запах ещё столетиями из Хоукинса не выветрится. А Стив уже пару месяцев, как дышит исключительно ртом, чтобы частицы пыли, заражённые изнанкой, не попадали в нос. Не проникали внутрь обонятельных рецепторов и не убивали изнутри. И не то, чтобы он боялся остаточного воздействия или ещё какой потусторонней херни, которую смогут объяснить, разве что, люди в белых халатах со строго засекреченными именами — вовсе нет. Он боится этого: желтоватой гнили, сгустков крови, кусков одежды, лоскутов кожи, разодранного густо-красного месива и осколков костей вместо грудной клетки. Боится слишком реалистичных, живых — ну хоть где-то живых — воспоминаний. Два месяца прошло. Два, бляха. За два месяца вообще многое меняется — в Хоукине вот уже отгрохали новый молл, закатали новым слоем асфальта кровавые лужи. Что-то за два месяца всё же меняется. Ну или, как в случае Стива — не меняется вообще ничего. Неизменная деревянная бита, напичканная остроконечными ржавыми гвоздями у изголовья кровати. Неизменно чуткий сон, когда стоит отцу в дальней комнате перевернуться с боку на бок на новой, ещё даже не скрипучей кровати, как Стив подскакивает, готовый отражать атаку. Неизменная пустота внутри. Стабильно всё у Стива, хули. Стабильно хуево. А ещё — Стив стабильно каждую ночь возвращается в изнанку. Нет — новый портал не открылся, оттуда не лезут бесконечно озлобленные твари, их не нужно ровнять с землёй, пробивая тугую склизкую кожу всем, что под руку попадётся. Просто у изнанки очень извращённые последствия. Изнанка внутри засела, как ебучая заноза, которую загнали глубоко под кожу — тут уже ничего не поможет. Оно проникло внутрь, прошлось катком по костям, оставило после себя послевкусие смерти. В душу это выебало знатно. И имя этому — Билли, мать его, Харгроув. Билли уже два месяца нет. Из молла его повезли прямиком на вскрытие, хотя там и вскрывать было нечего — Стив сам видел всё, чем тот нашпигован: от розовато-фиолетовых кишок, до непонятной зеленоватой жидкости, которая расползалась уродливой лужей под телом. Нет уже Билли, а выбить из равновесия он всё равно умудряется. Щерится белозубой улыбкой, стоит только Стиву прикрыть глаза. А там, внизу, на животе — у того зияющая рваная рана. Из раны наружу внутренности. Из Стива наружу нечеловеческий вой и отчаянные хрипы сожаления. Потому что там не поймёшь толком, кому больнее: пробитому истязателем насквозь Билли — или Стиву, которого насковзь пробило уже самим Харгроувом. Два месяца назад Стив по-настоящему стал взрослым. Ведь это так по-взрослому — что-то терять навсегда. Это так по-взрослому стоять под ебейшим кипятком в запотевшей кабинке душевой, скрывая ото всех сраную боль, которой ошпаривает в миллиарды раз хуже, чем водой. А от воды кожа красная. Глаза тоже красные, хоть в них вода и не попадает, разбиваясь об оголенную спину. Это так, блядь, по-взрослому, выходя из душа, натягивать на бедра махровое полотенце, а на рожу непринужденную улыбку, от которой у Стива внутри всё крошится. И только там, за ребрами, куда никто не заглянет — мразное битое стекло. Оно колется, режется. Оно болит. По Билли болит и лекарства от этого, их распиздатые ученые ещё не придумали. Зато придумал Стив. Стив спит. Всё время спит. Спит и видит Билли. Хер знает какой из жизненно важных сосудов в его мозгу перемкнуло, разорвало к ебени матери, стерло в кровавую пыль. Хер знает, как у него вообще это получается — попадать в самое худшее место во вселенной, где остался самый лучший во вселенной человек. Ну, теперь по меркам Стива — Билли лучший, да. Тому же важно было везде быть первым: выбить у Стива из рук титул короля школы, выбить из Стива всё дерьмо в доме у Байерсов, выбить из Стива весь кислород одним только взглядом и зажатой в пошлейшем полуоскале сигаретой. Теперь Стив самостоятельно и с завидной регулярностью выбивает себя из реального мира, где у всех жизнь бьёт ключом. Где у Стива жизнь застопорилась. Где его, пожалуй, понять может только Макс, да и она такая же, как и он — скрытная. Они об этом вообще не говорят. Только взглядами обмениваются — совершенно одинаковыми. Пустыми, заёбанными и одичало одинокими. Стива, если честно, иногда подбивает спросить у нее: а тебе? Тебе он снится, Макс? Мне вот — да. Мне, Макс, постоянно. Я, Макс, просыпаться вообще не хочу. Но Стив разумно молчит. Макс разумно поддерживает молчание. Остальные разумно делают вид, что не замечают этой густой напряженки, когда эти двое оказываются в одном помещении, отравляя его глухой тоской. Поэтому Стив старается никуда выходить. Ни с кем не видеться. Стив просто в очередной — должно быть, в тысяча первый раз — закрывает глаза и… — Опять припёрся. — Билли ворчит где-то позади, а Стива дёргает на его голос, как поводком дёргают непослушных собак, пытающихся обнюхать на улицах всех мертвых голубей. Стив еле как себя сдерживает, чтобы не дернуло мышцу на лице в приветственной улыбке, когда он разворачивается. Наигранно медленно перекатываясь на кровати с боку на спину, выхватывает взглядом расслабленного Харгроува, привалившегося спиной к стене его комнаты. — Ты меня уже заебал, Харрингтон. И выглядит Билли действительно заёбанно. И не просто заёбанно, а почему-то ещё и — самую чуточку — умиротворённо. Плечи уже не так напряжены, как было месяц назад. Взгляд больше не затравленный, разве что, слегка скучающий. Высохшие пятна на тонкой белой майке больше не кровят, а из разрыва на ткани не свисают внутренности. Вид там теперь просто потрясающий. Стив бы залип на целую вечность, жадно всматриваясь в грубые очертания пресса и бугристые шрамы. Стив бы научился писать картины, чтобы перерисовать на холст каждый. И каждому посвятил бы целую выставку, которую никто бы не понял. Которую Стив никому бы и не показывал. Стив надеется, что если в следующий раз заснёт с Полароидом в руках — тот окажется рабочим. Насмешливо-усталый взгляд серо-голубых глаз скользит чуть выше головы Стива, словно Билли уже видеть его не может. Но на секунду — господи, боже, всего лишь на секунду — сбивается с курса, стопорясь на Стиве. И за эту секунду Харрингтон успевает как минимум получить тахикардию в хронической стадии и пару-тройку инфарктов разом. Это настолько приятно, что невыносимо больно. Это настолько привычно, что Стив фыркает привередливо, садясь на кровати и скидывает с себя одеяло: — А ты опять не ожил. — и звучит это едва ли не обиженно, что Билли тут же замечает. За что Билли тут же цепляется в своей этой дикой манере, которая просто выводит Стива из себя. Нормального и адекватного Стива выводит, освобождая место тому ёбнутому на всю голову кретину, который, как школьница, ловит каждое слово от своего кумира. И Билли откидывает голову назад, гулко ударяясь затылком о стену. Билли смотрит на него из-под ресниц и елозит языком по нижней губе. Смотрит, вроде, быковато — а кажется, что нереально развязно. Билли парирует — острыми словами в самое сердце, которое и так им уже до предела исколото: — Дерьмовая предъява, я-то с этим нихера сделать не могу. И Стив его понимает. Очень, блядь, хорошо понимает. Стив тоже ничего не может сделать. С собой. Потому что непослушное тело рывком поднимается с кровати и делает пару шагов навстречу Харгроуву. Потому что непослушный язык, вместо того, чтобы спросить как Билли себя чувствует — если мертвые вообще чувствовать умеют — едко отвечает: — Твоя не лучше, я тут тоже вообще-то не по своей воле. Вообще-то, положа одну руку на сердце, а вторую на Библию — по своей. По своей, и Билли, кажется, это знает. Стив не уверен. Он рядом с Харгроувом вообще ни в чем не уверен. Эту уверенность смывает так же, как ржавчину смывают колой буквально за секунду, в этих идиотских разоблачительных роликах по ТВ. Только там нихуя не правда — коке на это нужны едва ли не сутки, а вот Билли, на то, чтобы сбить со Стива маску невъебенно уверенного в себе бывшего короля школы — требуется лишь сотая доля от сотой доли секунды. Стив не особо сечет в математике, но кажется, его шансы перед этим хамоватым калифорнийским ублюдком, у него милипиздрические. Шансов вообще почти нет. Шансы у Стива отняли так же легко, как Билли отнимал победу на баскетбольном поле — исключительно всухую. А потом Стив откровенно в мокрую дрочил на его раскрасневшуюся от бега и жары кожу, на перекаты мышц, под пухлым слоем пены в душевой и на капли воды, которым так ебейше повезло чертить на его прессе прозрачные линии. Стиву же повезло только с одним — ему уже нихрена не страшно сойти от этого с ума. Не то от горя, не то от шока: великий король Стив возит по члену кулаком на парня — подумать только. Не страшно Харрингтону, потому что он, кажется, уже. Уже немного с ума. Уже немного сошел — так же неожиданно, как сходят с орбиты планеты, а поезда сходят с рельсов. Нормальным, здоровым и психически стабильным не снятся мертвецы. А если и снятся, то только в кошмарах под утро. То, что снится Стиву, больше похоже на какую-то извращённую эротическо-трешовую смесь из ужасов и трагедии. Теоретически — так себе сочетание. Фактически — Стив в ёбаном восторге, особенно, когда Билли отшатывается от стены с ленцой, разминает хрустко шею и даже не обращает внимание на то, что наступает хрустко на единственное растение изнанки, которым весь дом насквозь прошит. Растение съеживается под тяжёлой подошвой, а Стив съеживается под насмешливым взглядом. Растение трещит по швам, разъезжается на уродливые лоскуты, оголяя пульсирующую иноземную дрянь внутри него. Стива изнутри колотит мелкой дрожью — Билли ломает его сейчас так же, как этот ебучий сорняк под ногами: основательно и в радиоактивный пепел. Стив разлетается хронически зависимыми от Харгроува атомами, видя, что тот просто к нему подходит. Не близко. Между ними ещё прилично осталось. Пара сантиметров — это ведь так пиздецки много. Пара сантиметров — это практически непреодолимая пропасть. Световые года в геометрической прогрессии. Это немного убивает. Окончательно убивают слова Билли, которые тот чуть не мурлычет в застывшую рожу Харрингтона: — Даже после смерти от тебя покоя нет. — самодовольно и почти по-приятельски. Не без яда, который Стив готов литрами в себя впитывать, только бы Билли и дальше им оставлял ожоги на изнанке сердца. Тот приподнимает надменно бровь, кивает на Стива. — Скажи мне честно, я попал в ад и ты тот самый чертила, который будет мучить меня всё моё посмертие? — и добавляет, оглядывая оценивающим взглядом потустороннюю версию комнаты Стива. — А можно я всех посмотрю? Стива это почти не задевает. Настолько не задевает, что он не удерживает возмущённого вдоха и ещё более возмущённого выдоха — черт подери эти проклятые лёгкие с их закидонами. Черт подери самого Стива, который на такое невинное замечание хочет очень даже не невинно вмазать Билли кулаком по наглой морде. А потом эту наглую морду, совершенно по-звериному, вылизать. Ну или её часть, по крайней мере. Ту самую зубастую, пропитанную оскалами, часть. Часть, на которую Стив смотрит всё чаще и чаще. Смотрит завороженно и не отрывая болезненно-жадного взгляда, автоматически огрызается: — А можно ты просто съебешь из моего дома по эту сторону изнанки? Из его дома. Из его снов. Из блядской изнанки, в конце концов, врываясь свежим запахом Калифорнии в настоящий мир. Можно, ну? Пожалуйста. Стив вообще никогда не произносит пожалуйста. Стив никого не упрашивает. Стив готов прямо сейчас упасть на колени, разбивая их в кровь, только бы Билли из изнанки вышвырнуло. К нему, к Стиву, вышвырнуло. Только вот у кого просить, кому во всю глотку, срывая связки орать «пожалуйста» — Стив в душе не ебет. Зато в его в душу просто вытрахивают резко сменившимся взглядом Харгроува. Взглядом сначала удивленным, точно Стив на похоронах решил устроить соревнование по лучшему поцелую с покойником. И удивление это длится дольше, чем Стив ожидал. Дольше, чем мир понемногу рассыпается под ногами, теряя привычную шаткую устойчивость. Дольше, чем того хотелось бы. А потом удивление сменяется таким глухим отчаянием в насыщенно голубой радужке, что Стиву кажется — им можно захлебнуться. Его за всю жизнь оттуда не выхлебать. И отчаяние, в отличие от удивления, никуда не уходит. Отчаяние там так же прочно засело, как застревает намертво некачественный язычок замка в спортивной куртке. Отчаяние плещется за пределы радужки, разливается по телу Билли — медленно и губительно. Губительно не только для Харгроува, но и для Стива тоже потому что, он, блядь, видит. Видит, как недавно спокойные пальцы чужих-родных рук схватывает тремор. У Стива схватывает глотку спазмом. И как бы ему хотелось, чтобы этот спазм его окончательно придушил, но этого не происходит. Зато происходит разлом. Похлеще, чем разлом Сан-Андреас. Разлом где-то внутри. Не а себе. А в Билли. Стив готов поклясться, что слышит, как у того внутри всё трещит, рушится, рассыпается под самое основание. Лучше уж асфиксия, чем это, ей-богу. Стив видит, как тот ежится, словно от холода, хотя Харрингтон знает точно — мертвым холодно не бывает. А следом всё становится хуже в разы. Потому что ко внутреннему разлому примешивается разочарование. Густое такое. Такое живое, что Стив рядом с ним покажется засохшей мумией. И произносит Билли тихо совсем. Наигранно спокойно, но Стив слишком привык его слушать. Слишком привык его слышать. Слишком привык понимать все тональности хриплого, прокуренного голоса, чтобы с ужасом осознавать — он сейчас Харгроуву так ментально въебал, что не будь тот мертв — его бы это убило повторно: — Не знал, что ты тоже удостоился чести жить в изнанке. — Билли шаркает раздражённо подошвой о пол, поднимает глаза к потолку, неизвестно что там разглядывая. Проходится рукой по волосам. Ещё и ещё раз, оттягивая те как можно сильнее. Билли пытается не сорваться на злость. Стив пытается не сорваться в пропасть, которую только что собственноручно и вырыл для себя сам. Стив пытается что-нибудь сказать. Что-нибудь успокаивающее и простое. Что-то на грани глупости, но такое нужно-правильное. Что-то, что эту пропасть к хуям закопает, а на её месте возведет вечный, огнеустойчивый мост. Только вот подобные мосты принято строить с двух сторон разом. А по ту сторону от Стива веет одичалым холодом. И не потому, что у мертвых кожа холодная. Поверьте, взгляд у них гораздо холоднее. Особенно у тех, кто настрадался перед смертью. Особенно у тех, кто умирать не хотел, но принял на себя весь удар. Особенно перед теми, кого ценой собственной жизни, осознанно защитил. И только открыв пасть, Стив её захлопывает, пока не сделал ещё хуже. Захлопывает, чувствуя, как клацают зубы. Чувствуя, что проебался на все жизни вперёд. За него говорит Билли, слегка качнувшись вперед: — Можем поменяться местами, Стиви-бой. Мне как раз приглянулась миссис Харрингтон. Кстати, ты нихрена не в неё. И Стив проёбывает уже его слова. Стив вообще всё проёбывает: сердцебиение, дыхание, мысли — все эти элементарные штуки, которые организм делает на автопилоте. На автопилоте сейчас только зверское желание тоже качнувшись ему навстречу, случайно — ей-богу, случайно, Стив отвечает, слово пацана — врезаться в его изломанные раздражением губы. Случайно вплавиться в него. Случайно вшить себя во вздутые зарубцевавшиеся шрамы, чтобы собою их перекрыть. Зуб за зуб. Жизнь за жизнь. Бессмысленно-глупое самопожертвование Билли за справедливо- необходимое приношение себя в жертву во имя искупления грехов Стива. Стив проёбывает, как залипает на эти шрамы безбожно. Краем сознания цепляется за мысль о том, что нужно бы тему перевести и вообще как-то извиниться. По-своему. По-харрингтоновски — до безобразия небрежно и непринужденно. Но из небрежности тот только бурые, густо вздутые рубцы по всему торсу. Так небрежно красиво даже звезды по небу не рассыпаются. Небо вообще со своими ледяными гигантами может отсосать. Отсосать не против и Стив, но сначала… Сначала он протягивает руку, как заколдованный. Медленно, со страхом, что ему эту руку сейчас костью наружу выломают и оттолкнут. От липкого ужаса даже в глотке пересыхает — во рту засуха Сахары. А в Стиве действительно мало что осталось от тотально уверенного в себе короля школы. Сейчас он скорее походит на обречённо трясущуюся пятнадцатилетку, впервые заговорившую с тем, в кого она тайно влюблена уже не первый год. И вот что странно — руку ему никто не ломает. Никто не отталкивает. Даже звука не произносит. Билли и вовсе застыл. Оцепенел похуже неподвижных статуй в музее. И наблюдает за Харрингтоном тот не дыша, если мертвые, конечно, вообще дышат. Наблюдает с удивлением и с… Надеждой? Стив не успевает понять это — секунды явно на распознавание не хватает. Стиву не хватило бы и всех вечностей подряд, чтобы основательно разложить все составляющие взгляда Харгроува — там слишком много всего. Много голода по теплу. Голода по жизни. Голода по тому миру, к которому Билли принадлежал каких-то пару месяцев назад. И может, Стиву только кажется, но Билли не против. Может, Стиву только кажется, но на тысячную долю миллиметра — Билли становится ближе. — Зажило? — Стив хрипит, сам не узнавая свой голос. Хрипит, осторожно, одними кончиками пальцев, касаясь самого большого шрама на чужой груди. Невесомо настолько, что он вообще не уверен, что Билли это прикосновение чувствует. — Ага. — и судя по ответу — тот чувствует. Того прошибает крупной дрожью и дрожь эта электрическими зарядами в тысячи ампер пронзает каждый нерв в собственном теле. Каждую клетку, отчаянно бьющуюся в нужде коснуться уже по-нормальному. Распластать ладонь, продавить мышцы, оцарапать в приступе кожу, оставляя под ней себя. Но Стив и так уже берет себе больше, чем ему на самом деле позволено. Больше, чем кто-либо вообще мог ему дать. Больше, чем ему уже когда-либо светит. Стив касается Билли лишь кончиками пальцев. Стиву этого так пиздецки мало и так пиздецки достаточно. У Стива в жизни не было ещё чего-то более интимного, чем это лёгкое касание в паре сантиметров друг от друга. Стив поднимет глаза, нервно облизывая губы. Сглатывает на сухую и тихо, чтобы не разбить к хуям это непонятное, но осатанело живое между ними, спрашивает: — Болит? Потому что у Стива — да. Болеть не переставало. И Стив сейчас совсем не о шрамах. По крайней мере не о тех, что видны снаружи. Он шепотом о том, о чём ни с кем ещё не говорил. О том, чем его отравило. С тем, в кого Стив, кажется… — А у тебя? Билли отвечает вопросом на вопрос, но тут — даже будь Стив законченным идиотом, вроде Томми — всё равно понял бы правильно. Понял бы: да, у него тоже. Тоже болит. У мертвых, оказывается, как и у живых. Стив выдыхает, понимая, что сейчас его из сна выдернет — он знает это чувство. Тревога замешанная на покалывающей боли в черепной коробке. Знает, что в запасе у него, повезло, если секунда осталась. Выдыхает поспешное: — Невыносимо. — не переставая касаться уже ускользающих из-под пальцев шрамов: таких горячих. Таких необычно живых. Таких непривычно родных. Билли он уже не видит. Перед глазами лютая тьма. А в ушах писк, через который продирается печальное: — Какое же ты сентиментальное дерьмо, Харрингтон. И на грани слышимости: — Как бы от тебя это не подцепить. И совсем уже тихо-шелестящее: — Возвращайся скорее.