По ту сторону снов

Горячо. До сих пор горячо, хотя прошло уже сраных восемнадцать часов. А оно там, на коже, на груди, где только зажили шрамы — до самых костей пропекает. Если бы Билли знал, что долбаный Харрингтон умеет оставлять ожоги одними кончиками пальцев через одежду — свинтил бы от него подальше. В те самые дальние ебеня изнанки, где Билли, по сути — самое место. Билли потирает грудину, в надежде избавиться от чужих фантомных отпечатков. Сначала ладонью, а следом кулаком. Давит костяшками осатанело, словно решил повторить пытки истязателя разума. И это на самом деле немного ломает его. Ломает не зверскими триггерами. Ломает тем, что триггер так и не крошит его сознание. Это за него сделал Стив Харрингтон. В мире, в котором изнанка настоящая, а Стив — нет. В него и поверить-то сложно. Сложно в его реальность. Сложно в его голос, в его шевелюру эту сказочно-долбоебическую, но всё равно до ахуевания роскошную. Сложно, бляха, в его существование поверить. Тем более тут, в изнанке. Где реального для Билли ничего и нет. Кажется, тут он сходит с ума от одиночества — ни одной живой души, ни одной потусторонней твари, точно он застрял где-то ровно посередине. Где никого и ничего. И посреди пространства бесконечной пустоши — одна ебучая комната. И не абы какая. Не Билли комната. Даже не одна из обшарпанных комнат его дома или аудитория в школе, что по меркам Билли пиздец, какая не современная, не то, что в Калифорнии. Билли не там. А во вполне себе хуежопо-модной берлоге Стиви-боя. Билли уже задумывается над тем, что это и есть ад. И что ад у каждого свой личный. Персональный. Ну, или ему одному из немногих вот настолько, блядь, повезло не вариться в адских котлах вместе с убийцами и ненавистниками животных, а чилить сутками напролет у Стива. А где-то неподалеку коротает бесконечность и сам Тед Банди или, боже упаси, Гитлер. Этакие вип персоны — короли отбросов и человеческого мусора, с которыми даже черти дел иметь не хотят и открещивась, подают прошение самому дьяволу, на перевод заключённых в одиночные камеры. Билли пытался выбраться. Билли шагал в пустоту. В прямом смысле — в пустое темное пространство, как в этих дебильных играх Макс. Была там у неё какая-то аркада, Билли не припомнит название, но точно помнит, что по бокам хуево прорисованной гоночной трассы, были пиксельные дыры. Черные такие, безобразные. Словно кто-то забыл их закрасить или вообще забил: а хули, пусть будут, кому они вообще мешают? И там они действительно не мешали. Макс на них вообще внимания не обращала, шлепая ладонями по разноцветным выпуклым кнопкам, чтобы выровнять пиксельную машину на трассе и обогнать противников. Зато эти дыры мешают тут. Мешают выбраться из комнаты Стива, держа в заключении. Но, Билли готов признать, что лучше уж это, чем какой-то стрёмный подвал, где из освещения болтается одна лишь лампочка на кривых проводах, куда его затащила тварь изначально. Там крыс было немерено, там повсюду вывернутые наизнанку птичьи трупы, там гнилью и сыростью всё провоняло, включая волосы, на которые Билли за пятнадцать минут до это вылил полфлакона ароматизированного лака для волос. На упаковке ебучего лака говорилось, что ни одна девчонка не пропустит этот запах и потащится за ним на край света. Соврали ведь, ублюдки. Запах оказался настолько стойкий, что за ним притащилась из параллельного мира какая-то липкая гигантская мразота, пожирающая людей. Во как — не верьте рекламе детки. Писали бы хоть предупреждение: будьте, нахуй, осторожны — при излишнем использонии, вполне вероятно, что за вами из таинственной щели вылезет кровожадная сучара, мечтающая захватить вас, ту дыру, где вы живёте и вообще весь мир. Билли этот обычно мелкий шрифт не читает никогда и вот что из этого вышло. По крайней мере в комнате Харрингтона чисто и не снуют крысы. Ну, кроме одной конкретной — мускулистой и с пышными патлами, которая вечно таскает с собой биту, утыканную гвоздями. Крыса эта под два метра ростом и манеры у неё, ну ебать, почти аристократичные, как и рожа. Против компании таких крыс Билли ничего не имеет. Эта хотябы не пытается его сожрать — просто смотрит на Билли этим ужасающе сожалеющим взглядом, словно себя в чем-то винит. К этой крысе иногда даже прикоснуться хочется. Так, ради эксперимента: а действительно ли у переростка Харрингтона такие мягкие волосы? Реально ли на шее яремная бьётся или это просто очередная вышедшая из-под контроля изнанки проекция воспаленного мозга? И комната тут на самом деле неплохая. Никаких отходящих от стен обоев из-за сырости — обоев, на то пошло, тут совсем нет. Харрингтон решил выкрасить стены в серый какой-то хуежопой, наверняка дорогущей краской с рельефом. Из плакатов — вот уж что, блядь, неожиданно — не голые девчонки, а какая-то херня для астронавтов и мужики в белых скафандрах, салютующие с поверхности луны. А на полу, господи помилуй, стопки книг. На столе новенький радиоприемник с вытянутой антенной, словно тот пытался уловить сигналы извне, а в довершении образа — потрёпанный велосипед, висящий около двери. Наверное тот, старый, на котором Стив рассекал по Хоукинсу, пока его папаша не отвалил кругленькую сумму за машину. Нихуевый подарок, учитывая, что Билли на свою малышку зарабатывал сам и брал её не из салона, а со свалки автомобилей у Крейга. Крейг неплохой, если не подходить к нему ближе, чем на 2 метра, иначе от смрада из его рта с желтыми зубами, можно сразу подохнуть. Зато этот парень сечет в железе и подыскал Билли колымагу на ходу всего-то дня за три. А ещё, что Билли удивило даже больше отсутствия плаката с девочками — тут чисто. Ни пылинки на полках, ни грязных от засохшего кетчупа с горчицей пятен на ковролине, да даже на сраном столе ни единого круглого пятнышка от кофе. Мало того, что Харрингтон прославился всеобщей мамочкой, так ещё и на примерную хозяюшку тянет. А ведь был королем школы. Учитесь, детки — вон оно как в жизни бывает. От короля школы до многодетной матери с гнездом на голове и сияющим чистотой домом. Стива Харрингтона пора помещать на обложку бабского журнала Housekeeping Monthly, где он будет щеголять в белоснежном фартуке и с аккуратным платком на голове, показушно упихивая в даже не подключенную к питанию духовку, муляж поджаристой индейки. А рядом с ним непременно будут ошиваться его детки: кудрявый беззубый пацан с вечным словесным поносом, ещё один кудрявый, только уже угрюмый, девчонка, похожая на пацана, больше, чем каждый пацан в их странной компании, наглый черный и тот ребенок, которого словно бы шибанули по башке чем-то тяжелым ещё во младенчестве. Взгляд у этого Байерса такой, точно он прошел Лиманскую войну. И конечно же Макс с недовольным ебалом. Макс… Макс, мать её. Билли ее ненавидит. Ненавидит то, настолько на самом деле по этой рыжеволосой стерве скучает. Скучает он тут на самом деле по многому — по бургерам из забегаловки Джо, что по пятой улице, где вся еда это сплошной прогорклый жир, а пережаренный бекон там похож на черную тягучую резину, словно её только что срезали с шин. Скучает по солнечному свету, на котором можно было нихуёво так загореть и вдохнуть запах прогретой дорожной пыли. По баскетбольному мячу скучает, которым владеет в совершенстве. А ещё он скучает по общению. Осатанело скучает, хотя всю жизнь считал себя одиночкой. Ему никто не нужен был. А теперь нужны все. Все те, кто остались в живых. Даже сраная Сьюзан пришлась бы в пору: как всегда заладила бы про уборку по дому, пожаловалась на усталость и на то, ей остоебенило уже стирать постельное белье Билли, а потом развешивать его на верёвку на заднем дворе, где тоже, кстати, нужно бы убраться. Билли скучает. И однажды вспоминая её слова, Билли злится. Злится так, что щелкает зубами, подрываясь с пола и тут же падая на колени перед изнаночным сорняками, которыми отравлен весь дом Стива. Ну, или по крайней мере — вся эта комната. На ощупь они хуже дождевых червей, что выгибаются в руках, пытаясь просочиться сквозь пальцы. Сорняки тоже холодные и липкие. Они тоже, кажется, шевелятся, но Билли нет до этого дела — он лишь с омерзением сплевывает на ковролин и выдирает их с ещё большим рвением. Выдирает до тех пор, пока кожа на ладонях не начинает саднить от царапин. До тех пор, пока из прощелин пола, с отвратительным визгом не прорываются новые корни, заполняя место старых. Но Билли не останавливается. Нет, он ни в коем ебучем случае не готовится этим самым к прибытию Стива. Нет, ну что вы, бля. Не делает он это адское место красивее, чтобы Стив не кривился при виде изнаночных растений на его полу. Билли ещё не настолько рехнулся. Билли не настолько идиот. Не настолько… В общем, Билли и под страхом смерти, с дулом пистолета у виска не пошёл бы на это. Н Е Т Однозначно нет. Просто Билли терпеть не может постную мину Харрингтона, когда тот косится на сорняки. То, как Харрингтон морщится в этот момент и как отводит взгляд, а то и закатывает глаза. И наверняка всей своей прогнившей душонкой мечтает выбраться отсюда поскорее: на свет, на воздух, на свободу и подальше от Билли. А на поскорее Билли не согласен. Харрингтон хоть и хуёвая, но компания. И когда сюда попадает Стив — начинается что-то нездравое. Воздух другим становится. Он всегда — слышите? всегда — пахнет мылом и порошком. Словно Харрингтон не одежду в килограммах очищающих гранул стирает, а самоотверженно теснится в стиральную машину и просит того же Хендерсона захлопнуть дверцу барабана и нажать на самый жёсткий режим стирки. Ну, тот которой под 3 часа к ряду и отжимом в 1200 оборотов. Потому и патлы его всегда в таком беспорядке. Потому и пахнет от него свежестью. Потому стоит этому идиоту тут появится, как Билли отпускает. Потому что запаха изнанки больше нет. Есть запах Стива. Порошок. Мыло. И свежесть. И от этого всегда приходится прикрывать глаза. Ну тупо потому что, что вокруг-то всё остаётся как есть: стены, потолок и пол, прошитые изнаночным корнями. За стеклами остается пиксельная чернота. Пустота за дверью, в которую сколько не шагай — тебя всегда вышвыривает обратно: Билли даже пустота, и та не принимает. Вот и встречает Харгроув единственного гостя своего ада с закрытыми глазами. И приходится Стива чувствовать вслепую. Приходится Стива ощущать на слух — децибеловыми помехами, натуральным белым шумом, от хриплого, почему-то сонного голоса. Приходится Стива чуять практически на ощупь. На ощупь и на расстоянии, хотя Харгроува и за йоту сносит этой харрингтонской энергетикой тотальной уверенности и стабильности. Тем, чего Билли в жизни не ощущал. Тем, к чему Билли даже не стремился, если на то пошло. Когда избитая жизнью псина не знала от роду что такое человеческая ласка — ей тупо незачем и не нужно её искать: она в душе не ебет, что такое вообще бывает. А Стив с неё сразу же и начинает, ломая что-то в Билли: ну привет, дружище, соскучится? И тянет тут же, без промедления, без обдумывания, без секунды задержки выпалить предельно честное: очень. Но Билли не идиот. Билли молчит. Билли как можно глубже вдыхает в себя этот порошок, мыло, свежесть. Ещё и ещё раз. Билли вбивает в себя этот запах до того, что им пропитывается каждая альвеола в лёгких. Каждая клетка его тела — это теперь порошковая крошечная гранула. Каждый его атом — это химическое соединение отбеливателя с ароматизатором. А потом Билли выдыхает. Выдыхает что-нибудь едкое, как автомобильный выхлоп: иди в пизду. Ну, чтобы Стив не понял, что Билли: очень. Соскучился очень. Очень раздражён этим. И очень себя за это презирает. Отец всегда говорил, что это слабость. А Билли нихрена не слабак. Его вот — даже изнанка переварить не смогла, даже истязатель разума выхаркал вот сюда, в комнату Стива. Таких, как Билли даже в аду не любят. Таких, как Стив — даже в аду ждут, как манну небесную. И Билли ждёт. Косится на часы, которые отсчитали уже восемнадцать часов, тридцать шесть минут и пятьдесят восемь секунд с тех пор, как Харрингтона отсюда разнесло туманом. Косится на свои почервшие от грязи руки — вот же дебил, а. Сам же знает, что от сорняков не озбавиться, но до сих пор с маниакальным упорством выдирает их. Выдирает и ждёт. И чувствует себя рыбой в мазутной отраве из разлитой в океан нефти. Потому что дышит рыба только в чистой воде. А чистая вода сейчас где-то шляется и нарочно вынуждает Билли задыхаться чернью азотистой серы. Шляется наверняка с кем-то, с кем ему веселее. С кем-то, с кем хоть поговорить по-человечески можно. Без матов, предъяв и подъебов. С кем-то, с кем Стиву действительно хорошо и спокойно. С Билли ведь у него никогда спокойно и не было. Было взаимное отторжение по всем полюсам. Было взаимное начищение друг другу морд до кровавых соплей и синяков по телу. Была взаимная ненависть. А сейчас у них взаимное ничего, построенное на том, что Билли приходится существовать по ту сторону в комнате Стива. Взаимное ничего из запаха мыла, порошка и уставших взглядов, где мешается почему-то сожаление. Под коленями у Билли ошмётки всё ещё шевелящихся, тихо повизгивающих корней, которые он только что снова пытался вычистить. Под ребрами у Билли вой намного громче — отчаянный, зверинный, одинокий, потому что в эту ночь Стив так и не появляется. Билли грузно облокачивается о стену, съезжает по ней, обдирая оголенную кожу, когда майка скидывается под натиском. Подбирает под себя ноги и утыкается лбом в колени. Тычется так, как тычатся брошенные на года собаки — с голодом и нуждой. Выдыхает, фыркая угрюмо. — Я надеюсь, ты там не сдох, — наигранно бодрым голосом, который тут же крошит отчаянием. И не выдерживая, он хрипит, зажмуривая глаза до ярких пятен красноты под веками: — Возвращайся скорее, обмудок.