По ту сторону снов

Нет, они нихрена не похожи. У них гены абсолютно разные, они не связаны по крови, между ними общего нет и никогда не было. И все же… Все же Макс умудряется взять от Билли настолько много, что у Стива при взгляде на неё дыхание перехватывает. У Стива при взгляде на неё в спазме сжимаются внутренности с приходящим осознанием: движения у мелкой почти такие же, как у Билли — на грани резкой плавности; взгляды у неё такие же — прищуренно-хищные, упрямые; задумчивость у неё такая же — почти обречённая, обращённая внутрь себя. Нет, нихрена они не похожи, но всё же Стив пару раз действительно чуть не называет её его именем и останавливает себя лишь тем, что вовремя прикусывает язык. Нет, господи, нет, полноценно Билли в ней он не видит. Он не кинется обнимать её так же, как его — Стив не идиот. Но он не может остановиться искать в ней столько его черт, сколько поселилось в Макс за время жизни Билли. Ещё большее количество — за время его смерти. Она пытается сохранить в себе столько его, сколько способна уместить её память. Сколько способно уместить её крошечное тело. Наверняка ей тоже, как и Стиву, необходимо видеть его хоть где-то. Ни на фотографиях, ни в прохожих, ни в чужаках она его не ищет. Она ищет его в себе. Она в себе его хранит, потому что больше негде. Она возвела ему алтарь где-то за собственной клеткой рёбер, чтобы никто не видел, никто не знал, никто не притронулся. И держится она, судя по всему, только благодаря этому. Барабанит бледными пальцами по белому лаковому столу и даже не обращает внимания на то, что официантка ставит перед ней тарелку с бургером, а следом та вытягивает из цветастого фартука открывашку и выученным движением вскрывает стеклянную бутылку колы, придвигая к Макс. Девчонка возраста Стива подозрительно косится на их компанию, укладывая перед потупившей взгляд Одиннадцать несколько добротно политых сиропом вафель. Ещё бы она не косилась — обычно в таких забегаловках шумные компании уплетают еду под смех и громкие шутки. Перед официанткой же сейчас трое молчаливо-угрюмых ребят. Стив кивает ей в благодарность и пытается за всех троих девчонке хотя бы улыбнуться, но получается видимо что-то стрёмное, потому что та пятится назад. А потом и вовсе разворачивается на невысоких каблуках и спешно исчезает за прилавком, держась поближе к кухне и поварам. К живым поближе. Возможно, испугал девчонку не только Стив. Возможно, вообще все трое. Потому что если Стив пытался её за труд отблагодарить надломленной, кривой, самой уродливо-омертвевшей улыбкой — то Макс и вовсе застыла потерянной восковой фигурой, забывшей что вокруг неё хоть хоть где-то есть жизнь. Если Стив пытался, то Оди сверлила пустым взглядом пространство поверх головы официантки. Они трое — сплошной вакуум. Нечто неживое и безнадежно тяжёлое. От них скорбью несёт за милю и наверняка девчонка это почуяла, поняла, что надо сваливать побыстрее и желательно попросить эту троицу оставить деньги на столе, чтобы забрать их после. Чтобы больше не подходить. Чтобы больше не ёжиться от холода — удивительно, что рядом с ними панорамное окно ещё инеем не покрылось и не треснуло ледяными осколками. За этим окном редкие прохожие в теплых кофтах, да куртках рассекают, держа в руках дымящиеся стаканчики с кофе. Они и не подозревают, что на улице нихрена не заморозки, там охренительно тепло в сравнении с лютой стылостью у единственного занятого в забегаловке столика. Из крошечных подвесных колонок под потолком льётся неуместный летне-весёлый мотив, в ситуацию вообще не вписывающийся. Хотя, может быть, как раз таки наоборот — это их троица не вписывается. В жизнь, идущую дальше не вписывается. В общество, где улыбки за окнами, дымящийся кофе в руках и звонкий смех. Он разбивает что-то внутри каждым новым всплеском и теперь Стив понимает почему Макс всё время в наушниках. Почему она сейчас выныривает из собственных мыслей и морщится, провожая угрюмым взглядом компанию подростков, проходящих мимо. Почему она щелкает кнопкой на плеере и оставляет одно ухо открытым, забивая второе тем, чем слушает вот уже два месяца. Её к мёртвому тянет и к полчищам красных цветов. Ей сложно среди живых. Ей среди них невыносимо. Тишина затягивается, никто не притрагивается к еде. О ней, кажется, вообще забывают. Она тут так — размякающая под соусами декорация, которую через полчаса уже невозможно будет съесть не поморщившись. Всё что было нужно, Стив изложил Оди ещё до того, как принесли заказ. С тех пор она думает. Думает напряжённо. Думает настолько сосредоточенно, что Стив не решается её отвлекать до сих пор. Не решается спросить Макс не хочет ли она остановиться, потому что итог их задумки может оказаться катастрофическим. Итогом может оказаться полный провал. И ударит он по ней едва ли не сильнее, чем смерть Билли. Но пока Макс тут — не сорвалась ещё с места, не умчалась к своим макам, которые нужно высадить, не двигается с места и тоже ждёт. И спрашивать уже кажется бессмысленным — он слишком плохо знает Макс, но слишком хорошо знает Билли, которого в этой мелкой сейчас больше, чём когда-либо. Он знает, что Билли тот ещё упрямый засранец. И что Макс его упрямство в себя до капли впитала. Она всё ещё тут и Стиву от этого на тонну-другую легче. Оди наконец смаргивает. Наконец движется глазами вдоль стены, чтобы съехать следом взглядом на Макс. На неё почему-то первую, хотя говорила всё время объяснений вовсе не она. Оди почему-то смотрит на неё с ужасающе тяжёлой тоской. А потом и вовсе голову опускает, трясет ею из стороны в сторону мелко и выдыхает с паническим надрывом: — Мне так жаль. — и утирает глаза тыльной стороной ладони, не в силах больше в чужие смотреть. И всхлипывает задушенно. И у Стива разбивается что-то внутри. Нет, не сердце — оно уже давно там вдребезги всё, и каждый осколок именем Билли рассыпался. Разбивается что-то гораздо важнее. Что-то гораздо болезненнее какого-то там куска мышцы. Что-то гораздо большее. Точно такой же скрежет Стив слышит рядом с собой. Точно такой же в Макс. Точно такой же он слышал, когда влетел машиной в тачку Билли в ту чёртову ночь, когда потерял его. Звук удара, обломков металла, выломанных наружу пластика и костей. Макс шепчет настолько побелевшими губами, что напоминает она сейчас неизлечимо больную. Шепчет настолько тихо и сухо, что её едва слышно. Шепчет настолько опустошенно, что Стиву хочется немедленно вызвать бригаду врачей: — Я не понимаю. — шепчет и хмурится. Смотрит на Одиннадцать одичало, силясь разобрать на её лице то, что не разобрала в словах. Силясь услышать другие слова, другую интонацию, другой ответ. Силясь понять, что это она, Макс, неправильно всё восприняла, это у нее одно ухо плотным наушником накрыто, это у нее невовремя заиграл трек, это ей не повезло услышать то, чего слышать она вовсе не хотела. Возможно, Стив был не прав, чертовски не прав. Возможно, музыкой Макс перекрывает не мир. Не чужие голоса, не чужой смех, не чужую жизнь. Макс перекрывает ею себя. Тот похоронный лязг канатов, которые опускали гроб с телом Билли в сырую землю. Свой нечеловеческий вой что тогда в молле, что уже после — у его ещё не зарытой могилы. И лучше бы, дьявол его раздери, Стив был не прав. Проще было бы. Легче было бы. Он тянется к ней в страхе, что стоит только сжатый кулак девчонки своей ладонью накрыть — как ту на кровавые куски разметает по всей забегаловке. По окнам, по стенам, по настороженному лицу официантки, которая с подозрением за ними издали наблюдает. Он тянется к ней в ужасе от того, насколько преуменьшал её горе, насколько сам в своём застрял, что её до конца не разглядел. Он тянется к ней с чудовищным, разрывающим изнутри желанием дать Макс немного опоры. Немного себя, как давал себя Билли. Немного Билли дать ей через себя. Ведь от Стива сейчас пахнет им. От Стива вообще-то давно Билли несёт, потому что они каждую ночь на двоих делят. Сначала на расстоянии делили, ядом делили, яростной злобой, оскалами, почти кулаками. Сейчас делят отсутствием миллиметров между ними, сейчас делят долгими часами разговоров на полутонах, словно их из другой комнаты кто услышит. Сейчас делят одно дыхание на двоих и одну на двоих надежду. Он тянется и внезапно не встречает сопротивления. Внезапно не встречает озлобленного шипения, с которым Макс бы оттолкнула, хлестанула по плечу. Он тянется и накрывает ее кулак, укутывая его теплотой руки. У неё кожа ледяная. Её трясет. У неё из-под костяшек выпирают плотные вены, словно кровь в них свернулась каменными комьями. Он сжимает ещё больше напрягшуюся руку мелкой — чуть сильнее, но мягко, без напора. Давая возможность в любую секунду высвободиться. Давая возможность ускользнуть и пережить своё горе в том одиночестве, в котором Макс привыкла его переживать. В вынужденном, потому что она думала, что с ней так с одной, что никому до Билли дела нет. И выдыхает после, когда чувствует, что кулак медленно расслабляется — почти с ощутимым скрежетом, словно его зажало в таком положении, заклинило. Словно она сжимала его даже во сне. Наверное, нынешний Билли поступил бы сейчас так же, как Стив. Наверное, Макс это понимает. Наверное, ему уже в пору девчонку своей сестрой полноправно называть. Наверное, Одиннадцать это замечает и склоняет голову на бок — Стив клянётся, что видит, как с её щеки срывается слеза — вопросительно глядя на них. А потом до неё доходит. А потом в глазах Оди мелькает что-то до дрожи теплое и печальное. А потом она неосознанно касается нелепой нашивки, которую ей наверняка всучил Хоппер. Обычная такая нашивка, её в любом ателье за копейки купить можно. Такая же, какая и у самого Хоппера на форме аккуратно пришита — шерифская. Но для Оди этот кусок ткани и ниток, пожалуй, важнее любого дорогущего подарка. И приделала она её не к плечу, как полагается, а к сердцу — тут не нужно быть сраным гением, чтобы понять почему. Одиннадцать вдыхает побольше воздуха, словно хочет что-то сказать и задерживает дыхание. И пытается решиться. И слишком долго подбирает слова. И говорит медленно, словно ей каждый звук внутренности перемалывает: — Я не знаю смогу ли помочь, мои силы… — и воздуха ей не хватает. Она пытается снова, хмурится, точно забыла как вообще говорить. — Их почти нет. Я их почти не чувствую. И руку сжимает беспомощно, целясь в баночный лимонад, что прямо перед ней стоит. Жестянка еле гнётся на середине, так и не разлив ни капли, разве что из чуть заметной прощелины вырывается яркий апельсиновый выхлоп и шипит изнутри сотнями крошечных пузырьков. И Стиву стоит огромных, мать его — титанических усилий, чтобы не смести одним точным яростным ударом эту чёртову банку, впечатав её в остекление. Стиву стоит чудовищных усилий то, что он сжимает челюсть — которая ноет так, словно её сейчас их суставов выбьет — а не затапливает звериным воем забегаловку. Стиву стоит огромных усилий себя в руках удержать от падения, потому что он сейчас разрушается. Его план разрушается. Разрушается слепая вера в то, что он Билли из его ада вытащит. Нет, не так. Из их. Их ада. Единственная, кто могла им помочь — смотрит затравленно и виновато. Единственная, кто могла им помочь — удерживает руку на нашивке, точно её это спасти может. И единственное что она говорит это: — Простите. Макс её извинения не воспринимает. Макс его напрочь игнорирует. Макс подаётся вперёд и с лихорадочным блеском в глазах тараторит, еле успевая глотать пропахший прогорклым маслом воздух: — Почти. Ты сказала почти. Значит шанс есть. Даже если всего один процент — нам этого хватит, мы его используем. Я не сдамся. И он тоже. — она тычет в Стива дрожащим пальцем. Следом тычет в саму Одиннадцать. — И я знаю, что ты тоже сдаваться не умеешь. Тебя не научили. И смотрит в упор, а в глазах её отражается сталь. В глазах её громовое небо и раскаты отчаянного желания зацепиться за призрачную, уже ускользающую возможность Билли вызволить. В глазах её ни намёка на слёзы, там засуха такая, что капилляры рвёт таким же красным, как и цветы у Макс в саду. Стив и рад бы что-нибудь сказать. Что-нибудь умное, пиздецки взрослое, рассудительное, потому что он умный, взрослый и рассудительный — должен быть таким, по крайней, мать его, мере. Стив бы рад, правда. Но у него в башке писк, а за рёбрами выжженная пустошь. У него в глотке ком и онемевший, неповоротливый язык. Вообще в принципе весь Стив сейчас онемевший. У него по венам струится вместо крови страх. Животный, от которого инстинктивно хочется сжаться, обнять себя за плечи и переждать. Такой херни с ним не происходило даже когда он впервые увидел тварь в доме Джонатана. Такая херня с ним происходит сейчас просто потому что — Билли. Голос Оди вздрагивает, когда она обречённо хлопает ладонью по столу: — Ты видела на что я сейчас способна! И столько в ней бессилия. И столько вины. И столько в ней беспомощности, что Макс приходится на пару долгих секунд отвести глаза. Даже её сталь этого не выдерживает. Ломается ржавым скрежетом, когда мелкая произносит хмуро: — Ты уже как-то находила Билли, я помню. И тут же Макс пропадает — это за секунду заметным становится, потому что она меняется сразу. Окунается в одной ей известное воспоминание. Окунается в то время, когда ещё умела смеяться, когда умела шутить, когда ещё была прежней. Когда ребенком была. На её бледных, обветренных губах появляется почти невидимая, фантомная улыбка — чистая, без примеси нынешней горечи. Ломкая, потому что улыбаться её жизнь отучила уже два месяца как. Потому что мышечная память уже похерилась и не может с первого раза из обломков настоящую улыбку воссоздать. Перед глазами мелкой наверняка проносятся кадры прошлого. По-настоящему счастливого. По-настоящему ценного. По-настоящему утерянного — и Стив молится, чтобы не навсегда. И тут до Стива начинает доходить суть сказанного. И тут Стив в замешательстве щурится. И тут Стив спрашивает: — Находила? Смотрит на застывшую Макс, которая медленно и тяжело возвращается в реальность. На Оди, которая с горечью губы поджимает, потому что она, в отличие от Стива, Макс прекрасно поняла. Рассказывать, судя по всему, они ему и не собираются — Макс отмахивается, явно боясь снова окунуться в прошлое: — Да. — и тут же, сдувая растрёпанную рыжину со лба, снисходительно закатывает глаза. Чувствует. Знает. Вспоминает, что Стив в общем-то не просто так за Билли борется. Что Стив в общем-то не просто так им стал натурально одержим. Что Стив в общем-то нихрена ей не рассказывал о том, что они с Билли там в своей изнанке делают каждую ночь, но догадаться не трудно. Особенно, когда Харрингтон объявляется на пороге её дома, весь Билли пропахший, с искусанными губами, и с безумной совершенно идеей. Макс вздыхает, но не напряжённо, не с тяжестью, не с осуждением. Вздыхает мягко и кидает на него секундный взгляд, в котором читается что-то Макс совсем не свойственное. Читается удивительное понимание. Она поясняет размыто, но словно бы пытаясь успокоить. — Забей, это была глупая игра, мы просто дурачились, подглядывали через изнанку кто чем занят. И только благодаря этому поняли, что он под контролем истязателя. Стива так и подмывает спросить ворчливо чем там Харгроув без него занимался. С кем. Когда он понимает, что это будет уже слишком, но желание так и остаётся где-то на краю сознания и Стив не уверен, что не спросит об этом у самого Билли. Когда-нибудь. Когда тот выберется и времени на глупые разговоры у них будет гораздо больше, чем сейчас. А может быть не будет вообще, потому что Билли там в своем заточении столько всего про внешний мир забыл, а Стиву столько всего ему нужно показать. Например, что прошлое это пиздецки не важно. И ошибки, которые каждый из них совершил не важны. И Стив настолько прочно об этом задумывается, что едва не вздрагивает, когда Оди подаёт голос: — Находила. — она машинально растирает салфеткой каплю горчичного соуса на столе, после которого остаётся уродливая полоса, как вдруг цепляется за неё озадаченным взгляд. Хмурится, склоняет голову на бок, точно пытаясь увидеть пятно под другим, только ей нужным, углом. И кивает сама себе, а потом и им, уже твердо в чем-то уверенная. — От него должен был остаться след. Что-то вроде этого, только в виде его энергии. — Оди проводит возле пятна пальцем, наглядно показывая куда он её приводит. — Я могла бы попробовать найти Билли снова, но не знаю сколько… Стив обрывает её мягко, не давая закончить: — Оди, его не нужно искать. Я знаю где он. И невесомо находит Билли внутри себя, уже давно поселившимся ураганом. Невесомо мажет пальцами по грудине — там, где находит его всегда. Невесомо его касается, хотя внешне лишь растирает межреберье. И снова немного теряется в себе — а по факту в Билли — когда Одиннадцать дёргает его за шнурок на кофте, нетерпеливо заваливая вопросами: — Откуда? Ты его видел? Слышал? Она свой, ставший внезапно слишком осознанным, взгляд — удерживает на Стиве. И он видит, как она порывисто взмахивает рукой, подгоняя. Видит, как она подсознательно пытается нащупать ответы, пристально Стива разглядывая, не упуская ни малейшей детали. Видит восхищённый интерес, который размывает в Оди ту неуверенность, в которой она ещё с минуту назад тонула. Стив её слова лишь подтверждает — кивает, понимая, что зря большую часть от девчонок скрыл: — И дотрагивался. И сидел с ним так же, как с вами сейчас. И смеялся. — и говорить дальше без лёгкой улыбки становится критически невозможным. Невозможно не заметить, как Макс тоже всё внимание на него переключает, жадно впитывает каждое слово, касающееся Билли. — И говорил с ним долго-долго. И наблюдал за тем, как его раны затягиваются рубцами, совсем, как у живого. — Стив понижает голос, потому что вслух о следующем говорить вообще-то больно. Вообще-то для всех троих разом. — И замечал, как он там гниёт в одиночестве. Ему там не место. Та комната-тюрьма, про которую я рассказал — она моя. В моем доме. И попадаю я туда только если засыпаю в ней. Я пробовал спать в других местах, но Билли там не было. В голове Одиннадцать шестерёнки движутся с немыслимой скоростью. И процесс этот настолько её захватывает, что она неосознанно закусывает ноготь большого пальца, как наверняка всегда делает, стоит ей максимально на чём-то сконцентрироваться. Она ведёт невидящим вдумчивым взглядом по потолку слева направо, а потом головой взмахивает и бормочет скорее себе, чем Стиву: — Ничего не понимаю. Этого фактически не может быть. Стив возражать не спешит. В конце концов, он и сам первые пару раз думал, что это всего лишь сны и если он будет их игнорировать — они пройдут. Билли пройдёт. Пройдёт это неясное чувство радости, стоит ему коснуться головой подушки и закрыть глаза. Ведь когда он глаза откроет — перед ним будет наигранно самодовольная рожа Харгроува с невыносимо печальными глазами. Ведь когда он глаза откроет — печаль ту начнет щелочью расщеплять и перекрывать её намеком на благодарность. Ведь когда он глаза откроет — попадет туда, куда мечтал попасть весь долгий-долгий-чудовищно-долгий день. Но это было далеко после первых двух раз, в которые Стив тоже не верил. Которые Стива практически заставили обнаружить к себе посттравматическое, после всех ужасных событий. После всех ужасных смертей. И одной — одной единственной — особенно ужасной. Стив не винит Оди за недоверчивость. Стив её понимает. Я мягко подводит её к своей собственной реальности, когда мертвецы внезапно оживают и становятся самой важной частью жизни: — А ещё для многих людей не бывает монстров, телекинеза или что ты там используешь. Опытов над детьми в наше-то время и тайных лабораторий, в которых пытаются проникнуть в другие миры. — он ловит её сомневающийся взгляд, но продолжает. — Но оно есть. Оно возможно. Оно коснулось всех нас. Тишина длится не более десяти секунд. И Макс не выдерживает. Не обвиняет, но просит: — Не смотри на него так. Он говорит правду, я знаю. — она кивает собственным словам, и голос её слегка подрагивает, как и крошечная жилистая рука, что до сих пор под ладонью Стива покоится. — От него пахнет Билли, а ещё этот идиот умудрился перенять у него некоторые привычки. — и она слегка срывается. Слегка ломается. Слегка рушится всплеском мольбы. — Помоги мне вернуть брата. Оди смотрит на них. Долго так смотрит. Выразительно. И Стив ощущает ту самую беспомощность, с которой стоял тогда на похоронах, скрывшись ото всех за капюшоном и огромным даже для него черным зонтом. Ощущает обречённость, которая гильотиной опасно повисла над их головами. Знает, что шанс настолько призрачный, что его почти нет. И всё же. Все же Одиннадцать склоняет голову, сама не веря, что делает это, и говорит неожиданное: — Хоппер меня убьёт. И вас, кстати, тоже. Но если я не попробую, буду винить себя всю жизнь.