По ту сторону снов

Надежда — хреновое чувство. Его к себе на йоту подпускать нельзя. От него бежать надо семимильными. От него укрываться за тысячью бетонных стен — только бы не настигло. Только бы не догнало. Только бы не задело рикошетом. Билли о надежде знает всё. Знает, что поддаваться этой обманчивой суке нельзя под страхом смерти. Хах, забавно получается. Ему и смерть уже не страшна — он чертов мертвец вот уже два месяца как. А надежды всё же боится. Неправильный он какой-то мертвец. Неприкаянный. Про таких говорят — неупокоенный. Да и как тут нахрен покой найдёшь, когда его нарушают всякие обмудки. Теплые. С глазами, в которых пугающего принятия неожиданно много. С руками, в которых внезапно нежности на тонну-другую больше, чем привычно-грубой силы. Надежда хреновое чувство, которое Билли себе позволять нельзя. Которое в Билли новые бреши пробивает и зажигает что-то ему совершенно несвойственное. Что-то совершенно не его. Что-то совершенно харрингтоновское. Что-то, к чему Билли нутром неосознанно тянется. Надежда Билли нахер не сдалась. Зато зачем-то сдался Харрингтон. Капитулировал прямо в его руки задолго до поцелуя. Задолго до смерти Билли. Задолго до того, как его втянуло в этот изнаночной ад. Стиви-бой тогда ещё таскался за заучкой Уилер. Стиви-бой тогда ещё вёл в баскетболе одной левой, потому что достойных противников у него не было. Стиви-бой тогда ещё не был тем, кем является сейчас. А сейчас он… Сейчас он всё, что у Билли в принципе есть. Всё, что ему жизненно-необходимо. Всё, за что он держится, пытаясь в этой богом забытой бездне не слететь с катушек. Билли не знает, когда пацан, которого только и хотелось, что скинуть с пьедестала, на который его возвели деревенщины Хоукинса — превратился для самого Билли в целый ёбаный мир. Во второе пришествие, которое нихрена не набожный Билли — ждёт. На которого он, блядь, надеется. Надеется, как на себя. А если уж на чистоту — Харгроув всю свою никчемную жизнь только на себя и надеялся. Больше было не на кого. Теперь есть. Есть Стив. Только вот жизни нет, потому что Билли на кровавые куски разорвало и выплюнуло черт знает куда переваренным месивом. Жалкой имитацией человека, потому что после совершённого — Билли едва ли себя человеком ощущает. Едва ли ощущает себя достойным жизни. Нового шанса. Едва ли ощущает себя достойным Стива — и это главное. Это ключевое. Это причина, по которой Билли из своего ада выбираться не спешит. Черт, как же непривычно звать его по имени. Без издевательских прозвищ. Без надменного оскала. Без лютой неприязни. И если у Харрингтона с его ёбнутой на голову идеей нихрена не выйдет — то поделом ему. Билли поделом. Билли ни один из миров не принимает. Зато почему-то болезненно всецело принимает Стив. Стив. Стив, черт возьми. Это имя уже у Билли на костях высечено вечным проклятием. Вечным благословением. Это имя на губах расползается улыбкой. Невыносимо настоящей. Такой, от которой Билли отучили с детства. Такой, которую он в себе похоронил, а Харрингтон — этот упертый осел — её выкопал. Реанимировал. Оживил. У Харингтона вообще потрясающая способность к мёртвому тянуться, мертвое оживлять и мёртвому внушать, что оно на самом деле — живое. Только поэтому Билли сию же секунду хочется подорваться. Вскочить на ноги и вещи начать собирать. Словно ему тут хоть что-то принадлежит. Словно ему сейчас двери распахнут и выпустят из этого затхлого заточения. Словно ему будет после к кому идти. Словно Харрингтон не развернется и не пойдет по своим королевским делам, потому что в его комнате больше не обитает неприкаянный мертвец. Словно Макс не шуганётся и не проигнорирует его с хмурой складкой у бровей, потому что Билли был откровенно хреновым братом. Словно его хоть кто-то по ту сторону будет ждать без ненависти в глазах. Ненавидеть Билли есть за что. А вот любить — абсолютно нет. Он и сам миллион причин без запинки назовёт, ведь сам себя ненавидит. И запнется, замолчит, потеряет голос на первом же пункте причин любви к себе. Его любить себя никто и не учил. Да и других тоже. Он прекрасно поймёт каждого, кто будет плевать ему в след. Он до сих пор нихрена не понимает почему Харрингтон так отчаянно за него борется. Почему возвращается каждый раз и греет. Намеренно греет. Осмысленно. Целенаправленно. Может, Стив и есть то единственное, что Билли в живых удерживает. А Билли… Билли идиот, который не поддался потусторонней твари. Который не поддался Нилу. Который поддаётся надежде — худшей из всех, кто его разум захватить пытался. А ещё Билли не знает что делать. Потому что какое бы решение он сейчас не принял — оно будет потенциально провальным. Потенциально неправильным. Потенциально опасным и нет, не для него, не для Харгроува, которого даже смерть к себе объятия взять отказалась. Даже эта карга знает на что он способен и не рискует в отличие от. Билли нужен знак. Предзнаменование. Хоть что-нибудь, что укажет на наименее дерьмовое решение, которое не разрушит мир снова. Которое снова не разрушит Стива. И Билли получает его сию же минуту. В ту же секунду, как только об этом задумывается, заламывая себе пальцы в жалких попытках обдумать оба варианта. Билли замечает. Впервые за долбанные два месяца пребывания в этом месте замечает — за окном орет музыка. Отдаленно, как сквозь толщу воды. Как через километры стен. Как за световые года. Но её слышно. Музыка, черт возьми. Она растекается по напряжённому мозгу густым сладковатым маревом. Проносится вспышками болезненного удовольствия по предплечьям, оставляя за собой рой мурашек. Она застревает где-то за рёбрами теплым отпечатком жизни, а вовсе не посмертия, с которым Билли почти смирился. Она это смирение окисляет, вынуждая то распадаться, рушиться изнутри. Она немного разрушает и самого Билли. И может быть, Стив прав. Может быть, Билли не так уж далеко от реальности, от мира чертового Харрингтона, как он сам думал. Может он и вправду где-то между — ведь сюда сейчас рвется не только изнанка щупальцами потусторонних растений, а ещё и то о чём Билли и мечтать не смел. Музыка. Дерьмовая попса, от которой Харгроув в прошлом бы самолично сунул два пальца в рот и смачно проблевался. От которой сейчас мурашками покрывается предплечье правой руки, которой Билли отбивает ритм по колену. Конечно, могли бы поставить что-нибудь потяжелее, под что можно было бы потрясти влажной от сырости шевелюрой и хорошенько проораться. Но Билли не жалуется. Билли прикрывает глаза и откидывает голову на спинку кресла, чтобы представить себя там — откуда надрывается Кейт Буш. Там, где наверняка пахнет осенним ветром, мокрой листвой и томящейся на плите говядиной. А может яблочным пирогом. И уж точно — порошком, мылом и чистотой. Этот запах единственное, что его с реальностью сейчас соединяет. Единственное, чем Билли готов упарываться в любом из миров, ведь принадлежит он Харрингтону. Запах, а не Билли, разумеется. Отчасти — теперь и Билли, потому что на нём до сих пор чужая толстовка с до боли знакомым ароматом. Удобная. Билли себя настолько хорошо даже в собственной комнате не чувствал. Даже когда в спину хлестали ледяные волны океана, которые принимали его в те моменты, когда не принимал никто. Даже лёжа на раскалённом калифорнийском песке и наблюдая за визгливыми чайками — Билли не чувствовал себя настолько дома, насколько ощущает сейчас в этом куске обычной тряпки. Она теплее песка, она роднее моря, она странно успокаивает. Расслабляет настолько, что Билли моментом наслаждается. Наслаждается до тех пор, пока не открывает глаза, больше музыки не слыша. Пока не осознает где он до сих пор находится. Где ему вечность коротать придется, если упертый Харрингтон проебётся со своей безумной теорией. И вот ведь блядь — Харрингтон в последнее время только и делает, что проёбывается. Начиная с упущенного мяча, в первый день Билли на баскетбольной площадке, и заканчивая тем моментом, когда он на поцелуй Билли ответил. Вот уж что точно для Стиви-боя было фатальной ошибкой. Для них обоих. И Билли совершает ещё одну, когда понимает, что реагирует раньше, чем в комнате объявляется Стив. Реагирует, потому что чувствует его ещё до того. Реагирует, подаваясь в кресле вперёд, устремляясь к нему навстречу. Реагирует и как всегда себя останавливает. Встречает Харрингтона не ломающим чужие ребра объятием, как того хочется, а угрюмой констатацией факта. Факта, который сам Билли единственно-верным считает: — Твоя задумка не сработает, красавчик. Даже если самому Билли до одури хочется, чтобы она сработала. Даже если он решится. Даже если Стив не отступит в последний момент — гарантий никаких нет. Билли поступает как законченный мудак, да, всё верно. И ему за это нихрена не стыдно, но в глаза Стиву он посмотреть от чего-то не может. Прячет взгляд где-то в полу, по которому уже поросль изнаночных корней окутала ножки кровати. Разглядывает их так, словно в жизни таких не видел, потому что глаза поднять страшно. Страшно увидеть в чужих согласие. Страшно увидеть еле заметный кивок: ты прав, Харгроув — ничерта не выйдет. Страшно услышать то, что последует после. Но Харрингтон напряжённо молчит. Наверняка хмурит свои идеальные брови. Наверняка проклинает тот день, когда он с Билли встретился. Может, проклинает и самого Билли. А ещё наверняка Стив именно такое от Билли и предвидел, потому что отзывается он неожиданно спокойно: — Решил всё бросить даже не начав? Когда ты успел стать такой тряпкой? И звучит это настолько мягко, настолько поразительно беззлобно, настолько, блядь, с нежностью, что Билли непонимающе смаргивает. Вот так его тряпкой ещё никто не называл. Тут вроде обидно должно быть. Тут вроде ответной злобой должно резануть, а режет только глотку непонятно откуда взявшимся всхлипом, который Билли спешно маскирует под кашель. Лающий такой кашель, простуженный, на который Харрингтон — черт раздери его заботливую задницу — реагирует недовольным хмыканьем. Стива вообще понять невозможно. Билли отправил на тот свет половину Хоукинса — тех, с кем Стив был связан так или иначе. С кем тот так или иначе общался. К кому тот так или иначе был привязан. Билли использовал каждую малейшую возможность Стива поддеть, а однажды разукрасил его аристократичную рожу так, что среди синяков да кровоподтёков и лица-то не было видно. Билли в конце концов лишил его друзей, пусть и хреновых, пусть и было изначально понятно, что Томми и Кэрол однажды его опрокинут. Билли сделал всё, чтобы Стив его возненавидел. Стив же желает всё, чтобы Билли в него по уши, по самое не могу, по накатанной — вдребезги влюбился. И это, блядь, страшно. А когда страшно Билли не бежит. Билли бьёт. Билли нападает. Вгрызается в глотку тому, кто даже обзывать его умудряется с ласковым блеском в глазах, который Харгроув ловит, стоит только на секунду на Стива посмотреть — и тут же свои отвести, чтобы на такую же точно нежность самого не прорвало. Когда страшно — Билли становится ещё большим обмудком, чем он уже есть: — А тебе до этого дело вообще есть? — он вскакивает с кресла и обводит руками место, которое стало для него и адом, и раем одновременно. Смотрит на окоченевшие изнаночным холодом стены и греется, твою ж мать, греется настороженным взглядом Стива, который теплых ореховых глаз с него не спускает. И тычет в него пальцем, обвиняя абсолютно искренне. — Не я тут появляюсь раз в сутки и истекаю виной. Возомнил из себя супергероя. Спасателя. Решил вытащить из аномальной тюрьмы засранца, который полгорода убил. — он кривится разрушающей болью, которая изнутри вспарывает сердечную мышцу. Билли от самого себя воротит. От каждого из своих поступков. От каждого из своих решений. И от каждого своего слова в сторону Харрингтона, который такого тона явно не заслуживает, но остановиться Билли уже не в состоянии. От каждого шага, что он назад от Стива делает, потому что плохих мальчиков нужно держать от хороших подальше, мало ли. Мало ли, может, плохое влияние. Мало ли, может оно воздушно-капельным передаётся. Мало ли, он Стива ещё заразит. Мало ли, может вот так близко он Стива от необходимости себя спасать уже не отговорит. Поэтому Билли устало припадает плечом к стене, шершавой, ледяной, затхлой. Он спрашивает на пол-тона ниже, почти умоляет Стива остановиться, пока тот ещё может. Наводит его на правильную мысль Билли оставить. — И ради чего оно тебе надо, Харрингтон? Ради себя? Ты не меня спасать решил, а себя, чёрт возьми. — и звучит это настолько неуместно отчаянно, что тело сотрясает дрожь. Что желудок сводит спазмом тошноты и Билли еле себя удерживает от того, чтобы не согнуться и не выхаркать мазутно-черную желчь на пол. Тишина в ответ ослепляет, но сквозь пелену боли Билли видит, как во взгляде Стива разгорается чудовищная беспомощность. Как по его радужкам осколками разлетается скорбь. Как Стива наживую перемалывает тем, о чём Билли уже кричит ему. — Чтобы больше не ощущать вины. А она жрет, да? Больно? — хочется рассмеяться. Мрачно, абсолютно безнадежно, яростно. Чтобы этим неестественным смехом, сраной защитной реакцией, переломало всю трахею в костную пыль. Потому что Билли видит — Харрингтону больно. И непонятно от чего больше: от его слов или от того, что Билли попадает по самым оголённым его болевым. Попадает и бьёт со всей силы, как тогда в доме Байерсов. — Я случайно спас твою задницу и тебя вдруг пробило. Не припомню, чтобы мы раньше… — и Билли запинается. Билли задыхается. Билли хрипит, словно ему перерезало голосовые связки, тут же пытается исправиться. — чтобы ты раньше… И пугает Билли больше скорее не то, что он в словах запутался и почти душу наизнанку перед Стивом вывернул. Почти проболтался, что нет больше никаких «ты» и «я». Пугает его скорее тихий смешок Харрингтона. Почему-то облегченный. Почему-то обезоруживающе мягкий. И такое же мягкое напоминание от Стива: — Чтобы мы, Билли. Мы. — наконец Билли хватает смелости ошеломлённо поднять взгляд на Стива. И прежде чем сделать это, ему явно следовало подготовиться. Понять, что увидит он там вовсе не гнев, не злость, не глубокую печаль, а вот это. Принятие, замешанное неожиданно на полном доверии. Успокаивающую улыбку одними уголками рта, словно Стив для себя всё решил ещё задолго до. Внушительную силу, что кроется где-то глубоко в Стиве и которую Билли слишком долго игнорировал. Игнорировал до тех пор, пока этой силой не заполнило каждый атом в проклятой комнате. Пока этой харрингтоновской решимостью не раскололо любое представление об этом патлатом придурке. А тот лишь устало загребает пятерней волосы назад и говорит простое и понятное. — Я тут с тобой два месяца проторчал. А ты со мной. Теперь тут мы, сечёшь? — его голос становится строже, настойчивее, как если бы Стив сейчас читал нотации беззубому кудрявому пацаненку, который вечно таскается в кепке. И взгляд у него острый. Решетит и без того пробитого насквозь Билли. Вот же блядь, даже истязатель не смог пробить его настолько, насколько пробивает сейчас Стив. А слова он всё равно старательно подбирает мягкие, словно ему Билли лишний раз ранить не хочется. — И ты не о моей вине сейчас орёшь в пустоту. Тебе кажется, что тебе не место в реальности, тебе кажется, что тебя там никто не ждёт, тебе кажется, что ты достоин быть тут. Это твое наказание, с которым ты трусливо смирился. И пусть Стив ранить его искренне не хочет, но делает это. С правдой ведь всегда так. Правда не бывает лёгкой и сладкой. Она ложится на плечи тоннами тяжести, она горчит на языке, когда Билли, обороняясь, злобно шипит: — Ну давай, Стиви-бой, скажи что это не так. Толкни воодушевляющую речь и катись ко всем чертям, потому что — да. Да, блядь, признаю. Мне так кажется. Доволен? И смотрит он на Стива загнанным зверем. И пятится, когда Стив еле слышно подбирается к нему всё ближе. Так неотвратимо. Так спокойно. Словно Билли с ним не ссору затеял, а светскую беседу. Словно Харрингтону мало было его насквозь пробить — он его ещё и насквозь видит. Видит, что Билли истекает страхом. Видит, что Билли вот так на чистоту не привык. У Билли вообще с разговорами плохо, зато хорошо у Стива, который снова загоняет его в угол, лишая любой возможности огородиться и кивает: — Да. — и усмехается ещё раз, приподнимая брови на немой вопрос Билли. — А что? Зато честно. Да, я блядски доволен тем, что ты хоть это признал. — и сопротивляться тут совсем не получается. Если у искренности и есть порождение, то это Стив. Если у Билли теперь и возникает мысль бежать, то не от Стива, а к нему. Если Стив подойдёт ещё ближе, вот как сейчас, то Билли не сможет отвернуться. Если Стив сейчас уложит ладонь ему на щеку, то Билли не вывернется. Билли к этой ладони льнет, прикрывая глаза, почти мурлычет от этой абсолютно безосновательной ласки. Билли на Стива орет. Стив за это Билли награждает прикосновением, с которым хочется засыпать и просыпаться вечности. Стив позволяет Билли уткнуться лбом в его плечо и ждёт, когда у него вырвется вздох облегчения. Ждёт, пока Билли заполнит жадно лёгкие его запахом. Ждёт, когда Билли будет готов к новой порции правды, которую он выдает в ещё больших количествах. — И я призна́ю — мне страшно. Охренеть, как страшно, что до тебя никогда так и не дойдёт, что твоей вины ни в чём нет. — мягкие прикосновения Харрингтона к спутанным волосам успокаивают за долю секунды. Билли размякает в его руках. Билли настолько сейчас в безопасности, что хочется взвыть, ведь к такому его жизнь не приучила. Это что-то немыслимо новое. Это что-то невообразимо странное. Этим чем-то из Билли выкачивает прежний страх. А Стив продолжает с усмешкой. — Ты законченный мудак, ты тот ещё ублюдок, ты сплошная головная боль. Но ты и таким умудряешься людям нравиться. Умудряешься людей на себе зацикливать. Умудряешься под кожу им залезть. — он отстраняется на секунду, чтобы оставить невесомое касание сухими, обветренными губами на плече Билли. И, черт возьми, кажется, Билли сейчас под его ногами лужей растечется. Кажется его сейчас на молекулы от неясного тепла внутри разорвёт. И слава всем нахрен богам, что это одно лишь касание, а не поцелуй. Что это не влажный след на коже, который Билли совсем тормоза сорвёт. Стив всё делает в меру, разве что болтает непомерно много. — А ещё умудряешься побороть сраного монстра, только бы не убить Макс. Жертвуешь собой. И ещё одно признай, Билли — ради тебя тоже готовы пожертвовать. — кольцо рук, в котором Билли так уютно, сжимается крепче. Если Стив не пытается его сейчас впаять в себя, то явно решил ему каждую кость в теле переломать. А своим шепотом он и вовсе Билли добивает. — Я готов. Хоть ты и мудак, ублюдок и сплошная головная боль. И удерживает он Билли, как самое важное, что ему в руки вообще попадало. А попадало туда много и уж точно что-то получше, чем Билли Харгроув — мудак, ублюдок и сплошная головная боль. Кажется, Стив готов от всего ради него отказаться. И Билли пытается в последний раз — честное слово, в последний — Стива вразумить, ворчливо отзываясь ему в шею: — Ты пожалеешь об этом, Харрингтон. И снова эта лучезарная усмешка, которой Билли слепит даже с закрытыми глазами. И снова это заботливое подбадривающее поглаживание по спине. И снова Стив переворачивает мир Билли с ног на голову. Хотя, нет — не так. Это скорее раньше мир стоял на голове и всё шло через пизду, а сейчас Стив попросту расставляет всё по местам. Вот же чёртов педант. — Обязательно. — Харрингтон кивает согласно, делая шаг назад, утягивая за собой Билли.И Билли идёт. Билли подчиняется. Стив за Билли спускается в ад. Билли за Стивом пойдет хоть в дальние ебеня любого из миров. Конкретно сейчас путь явно не долгий, потому что курс Харрингтон выбрал до кровати, которая всего в паре метров от них. — И мне тебя от этого не отговорить. — это скорее не вопрос. Это утверждение, с которым Стив тут же соглашается: — В точку. Билли нехотя выпутывается из всеобъемлющих рук, которыми, Стив, кажется, способен укрыть всю вселенную. Укрыть, успокоить, подарить безопасность. Он ловит его взгляд, где плещется разрушительная снисходительная улыбка и спрашивает: — И с какого хрена ты так за меня борешься? — и смотрит непонимающе. И балансирует над пропастью, потому что с ответом Стив затягивает. Вообще правду слышать страшно. Но от Стива она всегда какая-то правильная. Мягкая. Всегда какая-то непривычно умиротворённая. Стив прикрывает на секунду глаза, точно вопрошая за что ему всё это. А потом бодается лбом в лоб, чуть не рассчитав силу: — Наверное всё же за нас, сраный ты эгоист. — или рассчитав, потому что Харрингтон как никто другой знает, что Билли на языке силы понимает больше, чем обычные слова. — И мне бы не помешала помощь. Чтобы и ты тоже начал бороться. Билли понимает. Выбирается из уютного тепла чужих рук, выпрямляет спину, чтобы быть со Стивом наравне. Чтобы стоять перед ним так же ровно и решительно. Чтобы кивнуть серьёзно и сказать: — Я подумаю над этим. — и хлопает Стива по плечу, как старого-нового друга. Хотя, какие они теперь нахрен друзья? Такое совершенно по-другому зовётся. — Серьезно, Харрингтон, на многое не надейся. В жизни всегда всё идёт по пизде, а не по плану, кому как ни нам это знать? — и тут же, неудержавшись, впивается пальцами в плотные, забитые сталью мышцы, чтобы их хоть немного размять. Чтобы просто дотронуться и не отпускать. Чтобы и Стив чувствовал, что Билли тоже на что-то годится. — И лучше уж быть готовым к худшему. Стив делится с ним безопасностью. Билли делится со Стивом той правдой жизни, которую на своей шкуре испытал. Где справедливости и пощады — в помине не было. И забывать об этом явно не стоит. Стоит Стива об этом предупредить. А тот лишь глаза пальцами трет, фыркая от смеха: — Со мной уже случился ты — что может быть хуже? И тут же получает от Билли ощутимый толчок в грудную клетку: — Кретин. Ощутимый, но не настолько, чтобы Стив назад отлетел. Не настолько, чтобы его отшвырнуло хотя бы на шаг. Ощутимый настолько, чтобы Стив снова собрался и перестал шутить: — При худшем раскладе, я просто буду жить на два мира. — Билли почти переклинивает, когда он осознает, что вот эти слова уже не шутка. Что Стив катастрофически серьезен. И как у него нахрен вот так получается? Получается вот этим Билли лишать воздуха напрочь. — Перспектива хреновая, но мне ли жаловаться? — он перехватывает озябшую ладонь Харгроува и греет своим дыханием. — Буду приходить и ныть тебе о скучной взрослой жизни, где одна лишь работа, счета и налоги. И не спрашивай на кой ты мне сдался, я и сам не знаю. — а потом Стив и вовсе кивает своим словам, точно после них пути назад уже не будет. И ведь правда не будет, потому что. — Но знаю, что нужен. Очень. Тут в изнанке, или там, в огромном мире. Нужен. — внутри что-то трещит и разрывается. Внутри настолько больно, что хочется взвыть. Но снаружи у Билли почему-то на губы просится совершенно глупая улыбка. А на месте боли тут же прорывается что-то невыносимо приятное. Билли не понимает что это и понимать сейчас не хочет. Он только шокировано дотрагивается до грудины, чтобы убедиться, что из старых шрамов не сочится вместо гнили другое, чему названия он дать не в состоянии. Стив с интересом за ним наблюдает, даёт время прийти в себя и только после продолжает. — И не только мне. Знаешь, Макс высаживает ради тебя огромное маковое поле. Она всерьез вознамерилась изрешетить им весь Хоукинс. Билли как в холодную воду окунают. Рожей в лёд до разбитых лицевых костей, потому что — Макс. Макс, если личная кость в глотке. Его ответственность, которую он для себя никогда и не требовал. Его оранжевый ураган на скейте, к которому он так много раз обращался, сидя тут в одиночестве. И судя по словам Стива — она не забыла. Судя по словам Стива — она не в порядке. — Как она? — Билли спрашивает напряжённо и валится на кровать, не заботясь о том, что его задница в испачканных грязью джинсах приземляется на чистую простынь. Пялится невидящим взглядом куда-то сквозь пол, когда ощущает, как рядом продавливается матрас, к Стив снова оказывает слишком рядом. Впритык. Плечом к плечу. Бездной к бездне, потому что говорит Стив почти убито: — Я совру, если скажу, что выглядит она живее тебя. — и кажется именно тут Харрингтон вину свою ощущает особенно остро. Конечно, Стив ведь всегда таскался за мелкими, не позволяя им влипать в неприятности. Макс для него такая же ответственность, как и для Билли, с той лишь разницей, что взвалил он ее на себя добровольно. — И я совру, если скажу, что она двигается дальше. Она тоже застряла. Макс достойная причина для возвращения, Билли. Он пихает плечом Билли, вырывая его из поразительно яркого воспоминания: Макс кричит. Кричит так, как ещё никогда. Макс смотрит на него, когда щупальца истязателя уже наполовину прошили Харгроува. Макс плачет. Он никогда не видел слез девчонки. Они были последним, на что Билли смотрел в день своей смерти. Воспоминание проносится по телу натуральным землетрясением и Стив это чувствует. Стив придвигается ближе, хотя ближе уже некуда. Стив слушает, принимая на себя часть веса Билли, которого всё ещё колотит: — Вы оба из меня всю душу вытрясите. — не спасают даже руки, растирающие лицо в попытке привести себя в порядок. Зато спасает тающее на коже тепло через одежду, которым Стив охотно делится. Билли нихрена не в порядке, нет. Билли скорее в ахуе с того, что эти двое ещё с ним. И бросать его тут, кажется, не собираются. Поэтому приходится признать. — И вы оба хорошая на то причина. Теперь ты доволен, Харрингтон? Ты меня заразил этой своей сентиментальностью. Билли мирно ворчит под смех Стива. Такой хриплый и тихий. Такой поразительно родной. Такой, на который Харгроув променяет всю музыку мира. Даже свою любимую кассету, которую до дыр заслушивал в машине, гоняя по пустынным дорогам. Просто потому что… — Тебе это нравится. — подхватывает его мысль Стив, сам того не зная. И не согласиться тут невозможно. Тут теперь вообще без вариантов. Билли влип. — Более чем. Надежда — хреновое чувство, с одной лишь поправкой. Хреновое оно, если бороться причин нет. У Билли, как оказалось — этих причин целых две. И подвести эти причины снова он не имеет права. Не в этот, блядь, раз.