Никто не сможет пройти По этой черте. Никто не знает того, Что здесь есть. Но каждый юный географ скоро сможет об этом прочесть В полном собрании Писем с границы между светом и тенью. Борис Гребенщиков
I
— Жопа. — Что? — Ну, мы с приятелем договорились, что постараемся не употреблять это слово. Слишком часто оно звучало по разным поводам. Приелось, потеряло смысл. Замылилось. — Роман Валентинович, вы зависли. — Ага, так всегда бывает, когда много слов. Сейчас нормально? — Да, Роман Валентинович. — Решили вместо жопы говорить «омега». — Почему? — Ну, она же похожа на жопу. — Роман Валентинович, а что такое жопа?II
— Роман, ты что, обалдел? — Я же не знал, что они всё пишут. — А для чего, по-твоему, всех с зума на тум перевели? — Ну, не знаю. Я думал, чтобы за зум не платить. — Да ты точно больной! Тум — это же государственная платформа. Там всё прослушивается и пишется. — Сорян, не подумал. Я вообще после ночных посиделок был, не соображал почти. — Вот-вот, ты никогда не думаешь! Я удивляюсь, что тебя не посадили. — Вообще-то хотели. Пришлось подписать форму А2. Так-то, чувак. — Э-э, сочувствую. Когда уезжаешь? — Завтра.III
— А про приятеля ты зачем сказал? — Не знаю, само сказалось. — Теперь всех твоих знакомых трясти будут, сечёшь? — Само собой. Уже спрашивали о моих знакомых. — И что ты ответил? — Что нет у меня никакого приятеля. Что я так называю своего воображаемого друга. — И? — Вроде прокатило. Сейчас, в изоляции, у многих воображаемые друзья появились. И даже жёны. — Хехе!IV
Там, где кончается асфальт и бетон, Там начинается трава и дорога Аллиас
Вечером на подлёте к Петрозаводску мир казался щемяще прекрасным. Закат смело и нежно накладывал цвета из своей палитры от багра до пепельной розы на бескрайний холст неба и отражался в гладких, без единой морщинки зеркалах озёр. Изумрудные, малахитовые, нежно-зелёные фигуры полей радовали глаз своей безупречной геометрией. Облака распростирали крылья от горизонта до горизонта, отбрасывая тени на корпус и крылья самолёта, пассажиры которого, не обращая внимания на всю эту красоту, бросали иногда рассеянный взгляд в сторону иллюминатора, но мыслями были уже на земле, в суете аэровокзала, в такси до дома, в деловой переписке или в обязательном вечернем туме. Коновалов, который в отличие от всех этих людей летел в Петрозаводск первый раз, прилип к иллюминатору и даже рот приоткрыл от удивления. Пилот объявил посадку. Пришлось пристегнуться и прильнуть к неудобному креслу. Выворачивая шею, чтобы продолжать наблюдать в иллюминаторе чудеса заката, Коновалов вдруг почувствовал, как мозг пронзила мысль: сегодня вечером он увидит живых детей. Настоящих, из плоти и крови, не искажённых экранами зума или тума, а реальных. Это было страшно. Наверное, похоже на шок, который он испытал однажды, когда из подворотни в центре на него вдруг выскочила с заливистым лаем живая собачонка. Собачонка была тут же сграбастана и запихнута в сумку какой-то (как показалось Коновалову) древней неопрятной старушкой. Старушка ретировалась в подворотню. По улице рассекали механические псы и коты. Будто ничего и не было.V
— Э-э, привет, амиго. — Ром! Привет, чувак! Ну ты че там, как? — Да… — Уже устроился? — Да нет пока. — А ты где ваще, брателло? Откуда звонишь? — Я тут в аэропорте. В Петрозаводске. Жду, когда за мной приедут из интерната. Аэропорт, кстати, Бесовец называется. — Ну дела! И давно ты там торчишь? — Четыре часа, уж стемнело давно. — А ты им звонил? — Они мне звонили. У них там ЧП какое-то, я не врубился толком. Просили ждать. Вот я и жду. — Ну, ты это… Кофейку выпей пока. — Я четыре раза уже выпил. А теперь и кафе закрылось. — Ну, ты там держись, чувак. Держись.VI
Когда закрылось кафе, аэропорт Бесовец погрузился в почти полную темноту: только над крыльцом главного входа мерцал красный глаз аварийной лампочки. Коновалов потоптался в кружке неверного света, нащупал в кармане смятую сигаретную пачку и, тяжело переступая затёкшими от долгого ожидания ногами, двинулся вдоль стены в ту сторону, где к старому зданию из стекла и бетона подступали первые деревья леса. Оттуда доносились какие-то шорохи, скрип и стоны — там ворочалось и тяжело дышало некое неведомое существо, находящееся за пределами восприятия и воображения современного человека, привыкшего получать хоррор строго дозированными порциями по выходным вкупе с пиццей и кока-колой. Коновалов с раздражением затянулся, закашлялся и выронил сигарету: из леса прозвучало душераздирающее «иййяп!» и тут же кромешную тьму Бесовца разорвал свет фар, сопровождаемый визгливым скрежетом тормозов вырвавшегося из-за угла потрёпанного УАЗика. Дверь автомобиля рывком отъехала в сторону, присовокупив свою ноту к инфернальной какофонии. Из глубин УАЗика донёсся усталый голос немолодого человека: — Вы новый учитель? Рмавалентиныч? Запрыгивай!VII
— Амиго. — Как ты, брателло? — Уже в пути. — Долго ждать пришлось? — Целую вечность, так-то. — Ну чё, теперь я тебя в шоу увижу? — Ага, жди рекламы. — А ты это, Ром, ты не боишься? — Чего? — С живыми детьми работать? — Я их пока не видел. Как увижу — так и стану бояться. — А кроме шуток, Ром? — Ссусь, канешн. Но ты — никому не гугу, понял, амиго? — Само собой.VIII
— Эй, учитель! Рмавалентиныч! Заснул, что ль? — А? Что? Уже приехали? — Подъезжаем. Ща будет трясти по колдобинам у ворот. — Ой! И правда, трясёт. — Ты это, ща некогда тебя устраивать — у нас ЧП. Не было печали — черти накачали. — ? — Ты пока со мной иди. Ничё не гри и ничё не трогай, понял? А как закончим, я тебя в учительский барак провожу. Лады? — Чё? Ага, ладно.IX
УАЗик в последний раз дёрнулся и резко встал, швырнув незадачливого пассажира прямо в лобовое стекло. Коновалов успел выставить вперёд ладони, но всё равно больно ударился лбом о костяшки пальцев. Водитель Михалыч — крепко сбитый бородатый немолодой мужчина в допотопной одежде и высоких сапогах уже месил грязь, быстро продвигаясь в сторону ровной прямоугольной земляной площадки, освещённой единственным фонарём на высоком деревянном столбе. Коновалов неловко выбрался из машины и зашагал вслед Михалычу, тупо озираясь по сторонам: мозг выхватывал отдельные образы — низкая пышная сосна, ячеистый забор, непонятное бревенчатое сооружение, бетонный колодец, ведро с какими-то зеленоватыми кругляшами — и не мог связать всё это в единую картину, будто он опробовал новую игру и тщетно пытался понять, по каким законам построен её мир и кем населён. Михалыч остановился на краю площадки и заговорил с кем-то, оставшимся в полумраке. Подоспевший запыхавшийся Коновалов уловил тяжёлое дыхание и непривычный шелест голосов. «Дети!» — сообразил он, потея то ли от страха, то ли от неопределённости. Из сумрака показалась огромная длинная голова с полуприкрытыми глазами и большими тёмными ноздрями с выступившими по краям капельками. В такт сиплому дыханию мелко дрожала отвисшая нижняя коричневая губа. — Что это? — визгливо спросил Коновалов. Голова вздрогнула, послышался недовольный мальчишеский голос: — Лошади никогда не видел? Это что, очередной городской дебил, Михалыч? Коновалов с обидой подумал, что в играх лошади выглядели совсем по-другому. Впрочем, как и люди. — Ты потише, Киндер, — проворчал Михалыч не очень-то строго. — Это ваш новый учитель, Роман Валентиныч. — Ясно, — коротко бросил собеседник. Рядом с лошадиной мордой возникли два мальчишеских лица: оба худые, остроносые, большеглазые. Коновалов был не в состоянии отличить одно от другого: зум, и особенно тум, превращали лица в идеализированные портреты с правильными чертами, чтобы ученикам и учителям не надо было переживать насчёт кругов под глазами, прыщей, морщин, шрамов, лопоухости, немытости, небритости и прочих несовершенств. — Что Ариша? — спросил Михалыч. — Без изменений, — ответил один из подростков. — Не пьёт, траву не ест, куч не кладёт, — подхватил второй. — А вы её шагали? — строго спросил Михалыч. — Без остановки. — Ну что ж, делать нечего, — вздохнул Михалыч, — вызываем Грицкýю.