***
В облаке дурмана и прострации Гермиона добирается до душа. Благо, все давно заняты предрождественским завтраком: свежеиспечёнными булочками с клубничным джемом, тыквенным соком, сладкими творожными запеканками. Как бы и ей хотелось сидеть рядом с Гарри и Роном, с предвкушением в голосе и искрами в глазах рассказывать о планах на Рождество, а не… а не стоять под горячими струями, одной рукой опираясь о влажный кафель, а другой с теми самыми искрами ласкать себя между ног. С изнывающей яростью, пытаясь выбить из головы белобрысую физиономию, отпечатавшуюся после сна на сетчатке глаза, укрывшуюся в тенях под веками. Если бы она только знала, как выглядит Ланселот… этого бы никогда не произошло. С вымученным стоном, сильнее сжав клитор, она кончает и ударяет кулаком в кафель. Ещё сильнее шипит от боли и трясёт рукой, опускается на колени, кусая костяшки пальцев, — ноги после выстраданного оргазма совсем не держат. Поток воды бьёт в самую макушку. С тяжестью грызущей совести. Окутанная горячим паром, Гермиона выключает воду. Тёплая вода смыла ночную дымку, покрывавшую все её тело по́том возбуждения, желания, похоти — чувством ещё не до конца понятым, нераспробованным. Сердце колотится уже не так сильно, но отголоски этого биения ощущаются в ледяных ладошках. Гермиона суетливо вытирается полотенцем и натягивает одежду. В школьной форме нет надобности. Сегодня вечером волшебники потихоньку начнут разъезжаться по домам. Поэтому она надевает светло-синие джинсы и полосатый шерстяной свитер. Тепло. Уютно. И ностальгично. Одежда, связывающая её на недолгие дни с магловским миром. Они успевают провести ещё одну тренировку в Выручай-комнате. Настроение праздничное. Волнующее. Ребята несильно настроены на обучение, а вот на шалости и веселье — очень даже. Фред и Джордж то и дело запускают праздничные салюты под потолком — точнее, их прототипы, очередные вредилки-бесилки-веселилки Уизли, на которые Гермиона больше не шипит кошкой. И даже улыбается, когда на её голову сыплются разноцветные, точно радуга, конфетти. Под конец с трудом удаётся утихомирить развеселившихся волшебников. Небольшими группками они покидают Выручай-комнату. Вместо того, чтобы сразу отправиться в гостиную, Гермиона решает сходить к рыцарю — Ланселот несколько дней назад обещал оставить на их месте сюрприз, как он уверял, очередной небольшой пустяк — во что верилось с трудом. Время уже позднее, они задержались, и стрелки часов давно перевалили за отметку девяти вечера; остаётся надеяться, что даже если её поймает Филч, удастся прикрыться обязанностями старосты — она просто патрулирует коридор перед отбоем. Ничего такого. Гермиона взбегает по лестнице: второй, третий этаж, ещё немного, но застывает, когда видит, что ей навстречу также спешно спускается Малфой. Он тоже замирает. На мгновение ей чудится, что слизеринский пакостник даже отступает на шаг. Один. Без охраны. Без свиты. Никакой группы поддержки. Они одни. И его растерянное выражение лица и попытка увеличить дистанцию даже веселит немного. Всего на мгновение. — Что ты здесь делаешь? — шипит Малфой, пытаясь вернуть самообладание. — Видимо, то же, что и ты: патрулирую, — уверенным тоном парирует Гермиона, но внутренне сжимает кулаки. Издалека, сверху, доносится эхо шагов. Малфой украдкой поглядывает наверх — к источнику звука. — На твоём месте, Грейнджер, я бы развернулся и вернулся в вашу гриффиндорскую дыру, если не хочешь, как и Поттер, ходить со шрамами. Ему ведь не привыкать. А такой неженке, как ты, придётся проплакать в подушку всю ночь. Магловские папочка и мамочка очень расстроятся, увидев на Рождество свою заплаканную грязнокровку. Он быстро преодолевает расстояние, проходит мимо и спускается дальше. В глаза ей не смотрит. Говорит сквозь зубы, как будто делает ей одолжение, переступает через себя. Гермиона хмурится. — С чего бы мне слушать твои «советы»? — Мне всё равно. Делай, что хочешь, — доносится его голос снизу. Шаги приближаются. Здравый смысл кричит, что Малфою верить нельзя, что бы он ни сказал — стоит сделать наоборот. Но нечто на подкорке шепчет развернуться и уйти, что она и делает. Спускается в холл, подходит к празднично украшенной парадной лестнице, картинно поправляя якобы упавшие на пол переливающиеся новогодние шары, и быстро прячется за ёлку. С лестницы выплывают две фигуры: в них легко признать парочку старшекурсников с Пуффендуя — они часто бросались в глаза своим излишне любвеобильным поведением, чем частенько либо раздражали окружающих одиночек, либо вызывали восхищённые вздохи. Но выплывают они не в метафорическом, а в прямом смысле, левитируя по воздуху, — обездвиженные, немые. А за ними гордо, вздёрнув подбородок, спускается Амбридж. Именно её палочка держит их на плаву. Гермиона холодеет и отворачивается. Вероятно, министерская жаба поймала их за не совсем регламентируемым уставом Хогвартса занятием. Может, даже Малфой ей в этом помог, а, может, он оказался не в том месте, не в то время, и наличие её, девчонки, на лестнице могло поставить их в компрометирующую ситуацию. Он просто спасал свою шкуру. Нет, это здесь ни при чём. Он мог просто уйти, никакого резона предупреждать её, врага, не было. И тогда Гермиона расцветает догадкой: её слова подействовали! Не прошло и суток, как её слова распустили бутоны первых неядовитых цветков. Малфой может быть нормальным, адекватным человеком! Ему только нужно это самое нормальное, адекватное окружение. Если один вечер дал такой результат, то, что может произойти через месяц, год, если она продолжит с ним общение? Стоп, Гермиона, кричит разум. Ты забыла, что прислушался он не к твоим словам, а к Дафне Гринграсс, равной себе по статусу! Тебя бы он и слушать ни стал, не то что прислушиваться! Весь оставшийся вечер она пытается отогнать от себя мысль о Малфое, как назойливую пикси. Удивительно, стоило ему сделать хоть что-то неплохое, и её всепрощающая душа запрыгала, как наивное дитя при виде рождественского подарка. Её игры в Дафну Гринграсс до добра не доведут. Это был последний раз! Больше никаких перевоплощений! Первый раз ей повезло. Второй подфартило. Но как бы маглы не любили говорить, что бог любит троицу, — не стоит искушать фортуну. Она отвечает Виктору на письмо: богатое на события и эмоции начало зимы занимает целый пергамент — в размер с эссе. В последнем письме он уже не первый раз предлагал свидеться на рождественских каникулах, приглашал в Болгарию, намекал, что не против ещё раз посетить Англию, или вовсе встретиться на нейтральной территории, но у Гермионы каждый раз голова шла кругом от мысли увидеться с ним вне Хогвартса. Такая перспектива пугала, морально она не была готова к такому роду отношений, поэтому отговорка о поездке с родителями в горы выглядела убедительной, отделяя её от следующего приглашения как минимум до пасхальных каникул. Рядом Гарри, смущённый и растерянный, рассказывает про первый поцелуй с Чо. Гермиона понимающе улыбается, видя, как неловко, но при этом гордо чувствует себя её друг. Он почти такой же красный, как и Рон, восхищённо открывший рот. Самой ей немного забавно: она точно старшекурсница, втесавшаяся в разговор двух невинных птенчиков. Интересно, какая была бы у мальчишек реакция, узнай они, куда уже зашла их подруга, пока что Гарри, что Рон даже за руку без разрешения не могут взять хорошенькую девчонку? Ей лестно и приятно хранить этот секрет, делающий её более взрослой, важной, особенной. Да и в психологии отношений она понимает побольше друзей. Уж точно побольше Гарри, которому пришлось по пальцам объяснять, почему грустит Чо. Право, у её мальчишек эмоциональный диапазон, как у зубочисток. Ночь проходит удивительно спокойно. Ни тревожные, ни волнующие сны не беспокоят Гермиону. Когда наступает солнечное утро, ей кажется, что она только закрыла глаза, а открыла через мгновение, выспавшись, как после глубокой зимней спячки. Её ждут родители, покрытые точно алебастровой пылью снежные горы, наэлектризованный свежий воздух, разговоры о двух совершенно несовместимых мирах, которые ей, наивной девчонке, так хочется видеть вместе, — как смешанные акварельные краски, создающие новый цвет. Но всё меняется. Когда Макгонагалл перехватывает её на выходе с небольшим чемоданом в руках — случилось несчастье, на Артура Уизли совершено нападение, Гарри и вся чета Уизли уже находится «там, где они провели лето». Узнав страшные вести, Гермиона отправляет родителям сову: в письме спешным размашистым почерком не совсем правдоподобное объяснение. Новые обязанности старосты. Нужно остаться. Помочь. Ей очень жаль (***
В клинику Святого Мунго, проведать мистера Уизли, они отправляются на увеличенной внутри машине — синий форд Англии. Из окна Гермиона с грустью наблюдает, как дом номер двенадцать быстро уменьшается — соседние здания смыкаются, скрывая его из виду. Мгновение — и нет дома. В мире, который так ненавистен Ланселоту, нет места дому номер двенадцать. И Гермиона всё больше не может не соглашаться с тем, как же это несправедливо. Но тяжёлые, как совесть, мысли сменяются острыми впечатлениями от больницы: есть в ней нечто средневековое, отталкивающее и чуточку пугающее. Целители с многочисленных портретов, взирающие со всех сторон, то и дело ставят ребятам эксцентричные диагнозы и предлагают омерзительные методы лечения. Поднимаясь по шаткой лестнице, Гермиона мысленно ставит галочку, что неплохо бы внести реформу и в магическую медицину, которой, определённо, не помешало бы немного магловских инноваций. Мистер Уизли, несмотря на полученные раны, выглядит как всегда жизнерадостным и неунывающим. Уверяет, что идёт на поправку с помощью экспериментального лечения, которое не приходится по вкусу миссис Уизли. Но больше всего Гермиону в этой поездке поражает встреча с бывшим преподавателем ЗОТИ — Златопустом Локонсом, пребывающим не первый год в отделении для «больных душой волшебников». Рон, поигрывая рыжими бровями, бросает странные взгляды на Гермиону, но она только непонимающе мотает головой, мол, что ты от меня хочешь? И тогда друг любезно напоминает, как Гермиона на втором курсе была по уши влюблена в преподавателя по ЗОТИ. — Не было такого! — категорически отрезает Гермиона, кривя губы. — Было-было, я помню! Ты ему валентинки отправляла! — Да ему все их отправляли! — Мы с Роном не отправляли, — встревает Гарри. — Ты знаешь, что я имела в виду! — Я слышал, что ты его фотографию под подушкой хранила, — не унимается Рон. — Что за бред ты несёшь?! — Да просто признайся, что у тебя есть типаж. Гермиона так смотрит на Рона, словно предупреждает: ещё одна шутка в таком духе, и под подушкой у неё окажется уже не фотография, а сам Рональд Уизли! Она резко вскакивает, едва не перевернув на столике у соседней койки неприметное растение в обычном сером горшке. Когда они возвращаются домой, у неё из головы не выходит разговор Люциуса Малфоя и отца Теодора Нотта. Прошло уже несколько дней, а она так никому и не рассказала о своих похождениях под оборотным зельем. Боялась реакции. Как отнесутся ребята к тому, что она провернула подобный фортель без их ведома и участия. Как сильно разозлятся члены Ордена Феникса, как расстроится миссис Уизли, узнав, какой опасности она себя подвергла. Но ей нужно передать информацию. Каждое слово, шёпотом сказанное Малфоем на ухо министру, может оказаться решающим звеном. Но кому? Сначала она думала поговорить с Нимфадорой — молодая аврорша казалась самой безобидной и открытой для диалога, но, как назло, уже несколько дней она не навещала их штаб-квартиру. Зато Сириус, всегда выступающий за безрассудные приключения, толкался рядом. Гермиона, всё ещё сомневаясь в своей затее, поднимается на чердак, в комнату, где Блэк часто запирается с Клювокрылом, чтобы побыть наедине, когда злится. Несколько минут у двери, тихий стук и такой же робкий вопрос: — Сириус, можно мне войти? Сириус её как будто и не слышит. Недавно он снова сцепился с миссис Уизли, когда разгорелся очередной спор из-за того, можно ли Блэку проводить Гарри обратно в Хогвартс. Чаша весов по этой проблеме перевесила не в его пользу. Гермиона приоткрывает дверь. Сириус, глубоко уйдя в себя, кормит Клювокрыла с рук и поглаживает того по золотистому боку. — Сириус, можно нам поговорить? Блэк, выйдя из оцепенения, переводит на неё удивлённый взгляд — меньше всего он ожидал увидеть её, — однако кивает, головой указывая на стул возле ветхого стола, на котором стоят бутылка огневиски и два пустых стакана. — Что-то случилось? — Нет… Я… Не знаю, как начать. — Гермиона присаживается на краешек стула и кашляет в кулак. — У меня есть информация для Ордена Феникса. Но я не знаю, как её рассказать… Сириус хмурится, явно не понимая, почему с некой информацией для Ордена она пришла именно к нему. — Так? — В общем, — Гермиона сжимает коленки, набирает в лёгкие воздуха и на одном дыхании быстро и энергично тараторит так, чтобы Сириус не смог её перебить: — Я выпила оборотное зелье и под видом Дафны Гринграсс отправилась в театр с Малфоями, где с нами в одной ложе находился министр магии! Она выдаёт всё: и подслушанный разговор о дьявольских силках, и том, как Люциус Малфой потчевал Корнелиуса Фаджа гадостями о Гарри и Дамблдоре, как рекрутировал семью Гринграсс через Дафну (в данном случае через Гермиону), обещая помощь Тёмного Лорда в вопросе, который не в силах решить никто иной. С каждой новой поведанной тайной глаза Сириуса округляются, лицо, до этого бледное и осунувшееся, наполняется жизненной краской. Он точно просыпается от долгого муторного скучного сна. И разбудила его Гермиона. В волнении он вскакивает с табурета и принимается фланировать из угла в угол, временами посмеиваясь. Когда Гермиона смолкает, он звонко хлопает в ладоши. — И они ничего, совсем ничего не заподозрили? — Нет, — не совсем уверенно отвечает Гермиона. — Ты сидела с Малфоями весь вечер: рядом с моей кузиной, Люциусом, Драко, слышала каждое их слово? На их глазах пила оборотное зелье из клатча, а они? А они, — казалось, Сириус сейчас задохнётся от переизбытка эмоций, — чёрт возьми, Гермиона, это потрясающе! Похвала — последнее, что ожидала услышать Гермиона. Но Сируис, переполошившийся и возбуждённый, уже не мог остановиться, как лев в клетке, расхаживая из одного угла комнаты в другой. — Гениальная идея! Джеймс бы пришёл в восторг! Почему мы в своё время ни разу до такого не додумались?! Вся тяжесть, все сомнения и все тягостные мысли уходят, точно прибой волны. Поневоле, потихоньку Гермиона и сама заражается взбудораженным настроением Сириуса, уголки губ дёргаются в предрассветной улыбке. — Если бы только этот спесивый выскочка знал, с кем идёт под руку! Да он бы сквозь землю провалился! — продолжает восклицать Сириус. — Я ему ещё и фразочку на французском выдала, так он в такой восторг пришёл, как будто я сальто на его глазах сделала! И Драко — он просто взял меня на руки и понёс к театру. Можешь представить его лицо, если правда когда-нибудь вскроется? — Гермиона заливисто смеётся, в горле у неё начинает першить, и она тянется за стаканом, залпом опрокидывая в себя содержимое. Жгучая, терпкая жидкость, незнакомая на вкус, бьёт в голову. Гермиона аж подпрыгивает со стула и хватается за рот. Стакан падает на пол и разбивается. Чёрт, там же был огневиски! — Ой. — Она тихонечко смеётся. Сириус застывает, но через мгновение на его лице снова появляется шкодная улыбка. — Ничего, под моим надзором можно, всё равно рано или поздно ты бы его попробовала, — заключает он, беспечно махнув рукой. Гермиона бы и запротестовала против такого легкомыслия, но сейчас сил хватает только упасть обратно на стул — голова от ударившего в кровь алкоголя непривычно кружится. — Министр… мистер Фадж, может, Малфои держат его под Империусом? — предполагает Гермиона. Но Сириус качает головой, его длинные тёмные волосы движутся вдоль лица подобно теням, что отбрасывает пламя свечей. — Вряд ли. Он настолько боится потерять власть, что совершенно ослеп и роет яму сам же себе. — Мне ведь стоит рассказать остальным? — Ордену я сам расскажу, ладно? Когда вы вернётесь в Хогвартс. А иначе Молли такую взбучку устроит. Беру удар на себя. Гермиона согласно кивает. — А Гарри и Рон. Мне кажется, они сильно обидятся на меня… За то, что я не сказала… — Или за то, что ты не взяла их с собой. Если бы Джеймс выпил бы втихую оборотку и пошел бы в одиночку на такое приключение, я бы точно разозлился. Тут нужна серьёзная подготовка… — Он хитро улыбается и подмигивает. Гермиона непонимающе моргает. — Позови-ка ребят. Когда Гермиона возвращается с Гарри и Роном, Сириус призывает с помощью палочки из буфета три гранёных стакана и закрытую бутылку огневиски. В другой бы ситуации Гермиона включила бы очень сварливую высоконравственную старосту, напомнив, что им, несовершеннолетним волшебникам, ещё рано пить огневиски. Но несколько глотков алкоголя уже затуманили ей разум. Поэтому, когда Рон предвкушающе потирает ладони, а раскрасневшийся Гарри тянется за наполненным стаканом, она только бросает, приличия ради, на Сириуса осуждающий взгляд. — Вы ведь не где-то на лондонских улицах пьёте, а под присмотром ответственного старшего, — напоминает Сириус, откидывая назад мешающие пряди волос. — Сейчас Кричера позовём, чтобы принёс нам закуски. — Я и сама могу их принести! — протестует Гермиона, про себя добавляя, что «ответственный» — последнее прилагательное, которое бы она использовала по отношению к крёстному Гарри. В этот вечер, пока они вчетвером, точнее впятером, громко смеются, пугая фамильных призраков, травят байки, рассказывают истории, подкармливают Клювокрыла и слушают треск поленьев в старом камине, Гермиона совершенно забывает, с какой именно целью она согласилась помочь опустошить бутылку огневиски. Фитилёк свечи всё ниже и ниже опускается в расплавленный воск, в комнате становится холоднее, а смех — всё громче. В конце концов, на их шум прилетает миссис Уизли, очень недовольная тем, что они учинили на чердаке настоящий погром. Перепуганный Клювокрыл носится по комнате, разбрасывая разноцветные перья, а на полу похрустывают битые стёкла — последствие их игры «попади с завязанными глазами «Экспульсо» по пустым бутылкам». Теперь вместо пьяного смеха дом сотрясают грозные крики миссис Уизли. Постепенно их расталкивают по комнатам, наказав с утра, даже с больными от похмелья головами, убраться на чердаке — да так, чтобы сверкал как новенький. Гермиона, уставшая, падает на кровать, подползает к тетради, которую не помнит, чтобы оставляла на видном месте, смачно целует обложку, как юношу в щёку, и прижавшись своей красной щекой к тёплой коже, засыпает с ней в обнимку, словно на груди возлюбленного.