Новые приключения Анжелики

Ты говоришь, вглядываясь в беспокойную пляску пламени с затаенной мольбой в глазах, прося их вместе с сухими ветвями сжечь и до сих пор не оставившую тебя боль... А я слушаю и безмолвно удивляюсь тому, как на самом деле похожи наши рассказы, как схож узор наших жизненных путей. Тебя они вели сквозь разочарования, страх и потери, на твоем пути были тайны, которые страшно разгадывать, и неожиданные повороты судьбы, и разбитые чувства, и горькая сладость любви — и на моем тоже. Ты смолкаешь, когда речь заходит о последнем, потому что нет ничего хуже для чести английского офицера и души протестанта, чем удерживать у себя француженку-католичку… красивую француженку. Анж. В моей жизни я совершил слишком много ошибок, но одиночество и месть — слишком острые чувства, их не вытравишь из прихоти... Только мука и кровь способны их погасить, злобными пинками погнать жизнь дальше. Дж. Анжелика де Сансе де Монтелу, графиня де Пейрак, проснулась от холода. Она лежала, сжавшись в клубок и зарывшись в солому. Было сыро, ноги ее окоченели. В приоткрытую дверь она видела серый предутренний сумрак, слышала, как шуршит по крыше дождь, и видела слабый отсвет нарождавшегося дня в лужах. Сейчас, поднимаясь, молодая женщина нисколько не походила на ту блистательную аристократку и пыталась вспомнить то время. Это было как страшный сон. Она помнила лишь, что ночами подолгу не спала, и если не молилась, то лежала, вспоминая свою жизнь начиная с того дня, когда она, волнуясь – а как же еще, над ней тихо смеялись, говорили, что жених – урод! – пребыла в Лангедок, вошла в покои и увидела карие внимательные глаза, и до того момента, когда пламя беспощадного костра скрыло его от нее навсегда. Она часто плакала в темноте, а позднее ее стали посещать кошмары. И если днем поиски укрытия помогали отвлечься, то ночью ею словно овладевал сам Лукавый, она металась и тяжело дышала. А сны… Ей снился Певец любви, кудесник во всей Тулузе, великий ученый, большой артист, она словно чувствовала кожей его кожу, ощущала тяжесть его тела, ловила ртом его поцелуи. Просыпаясь, дрожа и всхлипывая, она все еще продолжала чувствовать на теле горячее прикосновение его ладоней, а приходя в себя, еще сильнее страдала от одиночества. Пробуждение тела не принесло радости, оно словно вынуждало ее предать память о том, кого она любила. Что значила ее страдающая одинокая душа перед слепой силой плоти! И все же ей надо было оставаться сильной. Она всегда умела распорядиться своей судьбой, и не горю и не убийцам из Версаля перекраивать ее будущее. Но как сложится ее жизнь там, где все станет напоминать ей о безвозвратно утраченном счастье? Хватит ли у нее сил выдержать это постоянное напряжение, тем более теперь, когда в ней осталось так мало стремления бороться ? Однако она понимала, что если откажется от этой борьбы, то погибнет не только сама, но и исчезнет память о Жоффрее, обреченном только потому, что женился на девушке, знающей тайну Фронды. Это ее долг – выжить и отомстить. Долг! Именно этому понятию ее свободолюбивый нрав столь долго противился. Но тогда противовесом зову долга была юность. Теперь все это в прошлом, но долг, как затянувшаяся рана седого воина, не дает о себе забыть. На Север ее вело не только возможность затеряться в этом опасном краю, где вечно тлеет война, а это значит – вытоптанные земли, сожженные селения, полуразложившиеся мертвецы у дорог, которым не суждено дождаться погребения, и где в здравом уме никто не стал бы интересоваться бывшей графиней, но и поиск сыновей, которых она отдала своей последней преданной служанке. Иногда ей казалось, что она слышит плач Флоримона. Бедный ангелочек в один раз лишился отца и непутевой матери! Так она оказалась в шумном портовом городке, издавна являвшимися прибежищем пиратства. С трудом верилось, что милая Барбара могла спрятаться здесь, среди переулков, пропахших рыбой и отправительным горьким пивом! Вчера ей не повезло, Анжелика оказалась в квартале мясников, и ее затошнило от вида мяса и крови. В открытых окнах лавок были выставлены только что освежеванные туши, на лотках грудами лежали внутренности животных, по улице текла окрашенная кровью вода и с визгом бегали крысы. Матроны с корзинами сновали среди лотков и лавок, торгуясь и покупая еще не вздорожавшее к концу поста мясо. Пронзительно визжала свинья. Проходя мимо, услышала, как какая-то горожанка бранится с мясником из-за цены – Ты меня подчистую обобрал, кривой дьявол! Чума на всю твою родню! В этой земле, за которую веками боролись англичане и французы, будучи не в силах отказаться от столь лакомого куска, решительно ничего не напоминало привычный дух южного города, с его мельканием огней, улыбками, плясками прямо на улицах, винными парами, перемешанными с чадом жаровен, край вина, солнца и поэзии. В лицо хлестал сильный порыв ветра, пахнущего водорослями. На камнях сушилась рыбачья сеть, за нею бугрились песчаные дюны, а далее до самого простирались серо-зеленые волны, осыпанные хлопьями крикливых чаек. Прошлой ночью ей удалось спрятаться у семьи моряка. Немолодая, чуть рябая и сухая хозяюшка Блезье исполнилась жалостью к несчастной юной вдове, и она настояла, чтобы Анжелика пошла к ней в дом, где могла бы погреться у очага и подкрепиться горячей едой. Отказаться несчастная не решилась. Любое объяснение было бы воспринято как неблагодарность, а ей, дабы сохранить за собой право на столь удобное пристанище, требовалось заручиться расположением хозяйки. К счастью, ей не пришлось много говорить, ибо окружившие ее детишки болтали без умолку. Имен она не запомнила, но сами ребятишки произвели неизгладимое впечатление в немалой степени потому, что их было семеро и где-то еще ходил восьмой. Женщины рожали помногу, но редко бывало, чтобы все дети благополучно пережили младенчество или сама мать не умерла от частых родов. Но жена «колдуна» де Пейрака не смогла бы сейчас изобретать подробности своего выдуманного прошлого. Это было выше ее сил. Ее молчание и кривую улыбку объясняла себе скорбью по погибшему мужу, и, жалея молодую женщину, она окружала ее еще большим вниманием и добротой. Для Анжелики это было невыносимо. — Простите, — выдавила она. — Наверно, вы сочтете меня неблагодарной, но мне нужно немного побыть одной. — Конечно… — сочувственно отозвалась мадам Блезье. — Я знаю, тебе тяжело, сейчас в это трудно поверить, но, попомни мои слова, ты оправишься от горя. Вновь выйдешь замуж и народишь потомство, как мое. — Она порывисто обняла гостью. — Если что понадобится, ты знаешь, где нас найти…. И не ходи одна – наш славный король Луи снова пытался договориться с еретиками и безбожниками – город полон «Железнобоких», ну английских солдат, уж лучше к чертям, прости Господи, угодить, чем к ним… Наконец она милостиво удалилась, оставив Анжелику одну. При этих словах участилось дыхание, и защелкали зубы — она прекрасно знала Его Величество, «славного» Луи. Скорбь сменилась неистовым негодованием, и только правила приличия несколько остудили ее пыл, а то бы маленькому подсвечнику с крохотным огарком — вот и все ее богатство теперь, да и то чужое! — не поздоровилось. Стараясь не ступать в грязные лужицы, она торопливо огибала выступы домов и старые башенки, миновала какой-то монастырь и, обойдя его глухую стену, увидела широкий проход. Первоначально хотела свернуть в первый попавшийся переулок, но затем поняла, что стала предметом пристального наблюдения неизвестного. Черный плащ почти растворился в тени каменной химеры, однако легкий, едва уловимый шепот, больше похожий на шелест листвы, все же различила. Это продолжалось довольно долго. Анжелика до боли вглядывалась в сумрак, проявить теперь малодушие — значит просто посмеяться над собой. Анж юркнула в ближайшую подворотню и, подхватив юбки, постаралась затеряться в толпе. Но, как на грех, сумасшедшая старуха, костлявая, с похожим на овечье лицом, ткнула пальцем и пронзительно завизжала: — Стража! Констебли! Сюда! Хватайте эту женщину! Визг сделал свое дело. Беглянка увидела, что взоры толпы обратились к ней. Даже те подвыпившие латники, что еще совсем недавно заигрывали с ней, теперь глядели на нее хмуро и подозрительно. Позади слышался быстрый топот ног, крики, слышала позади их выкрики и, оглядываясь, видела их ухмыляющиеся пьяные физиономии. Улицы были узкие, мощенные булыжником, вывески лавок болтались прямо над головой. Второпях несчастная спотыкалась, один раз даже упала, а рядом с какой-то таверной опрокинула стол, за которым сидела компания гуляк. На перекрестках пылали костры. У одного из них кого-то толкнула, ворвалась в круг танцующих, и сейчас же кто-то обхватил ее за талию. Но сзади по-прежнему раздавался топот ног, крики. Она вырвалась, устремилась дальше, во тьму, уже сознавая, что все это бегство бессмысленно, и ее неминуемо схватят. Гонимая сделала несколько шагов и опустилась без сил среди зарослей сельдерея. Хуже всего, что теперь она не знала, что делать дальше. Подняв голову, над коньками крыш увидела шпиль старой церкви. Отдышавшись, она хотела было встать, но какой-то звук неожиданно привлек ее внимание. Она оглянулась – и похолодела. Крупная рыжая собака с глухим рычанием неслась к ней, волоча за собою длинную цепь. — Прочь, пошел прочь! — запустила в него комом земли и попыталась подняться, но пес неотступно кидался на нее. Сквозь слезы видела фигуры двух мужчин, которые спустились во двор. Один из них оттащил за ошейник пса. Другой, рыжий детина, приблизился и поднял фонарь. Перепачканная с ног до головы, со свисающими на лицо прядями волос, в превратившемся в лохмотья платье она представляла собой жалкое зрелище, и, тем не менее, столь неприглядный вид не помешал ей гордо выпрямиться : — Благодарю вас, господа… Ее спасители переглянулись, тот был покрупнее посмотрел со смесью жалости и опаски, а второй хрипло и настойчиво задал какой-то вопрос. Он говорил это по-английски, и красавица из Монтелу ничего не поняла. Когда въезжали за гарнизонную территорию, было уже совсем темно, а дождь все не унимался. Бравые восклицания вперемежку с грубой руганью доказывали, что положение ее быть хуже не может среди пуритан, этих людей без веры и чести, отринувших своего Господа, предавших своего монарха. Ей доводилось слышать, какие ужасы творили братские им кальвинисты в Швейцарии, и наивно ждать, что не все кошки серы. Анжелику сняли с коня и отвели в здание, примыкающее к старой ратуши. Бессмысленно было возмущаться и говорить, что они не имеют права удерживать ее здесь. Кто станет слушать? Никто не обращался с ней грубо, никто не оскорблял ее, но она не видела и проблеска понимания среди своих пленителей, лица их, напротив, становились скорее озлобленными, по мере того, как они узнавали о своей гостье - чужеземке. Такой прием пугал своей неизвестностью, но она держала голову высоко поднятой, чтобы не дать еретикам и намека на свою слабость. Наконец, к ее большому облегчению, проводили в комнату в башне, прилегающей к зубчатой стене. Комната была студеной, без мебели, однако, когда она вошла, принесли набитый соломой тюфяк, одеяло, отхожее ведро, кувшин воды. Освещалось узилище мелкой фитильной лампой, где масло было налито только в трех углублениях из дюжины. Не было ни очага, ни жаровни, чтобы согреться, и комната насквозь пропахла сыростью. Она как раз окидывала взглядом свое вынужденное пристанище, как в дверях появился еше один человек. По мундиру и знакам отличия поняла, что перед ней не простой солдат, впрочем, насколько слабо могла судить Анжелика, даже командиры этих фанатиков не позволяли себе лишнего. Вот и мешки под глазами ее нового знакомца свидетельствовали о нраве, чуждавшемся излишеств, поэтому, видно, мрачная аскеза не сходила с его застывшего лица. — Я вынужден объявить, что властью народа и Протектората, Вы арестованы, сударыня за беспорядки. Назовите свое имя и ремесло! — он спросил глухо, но требовательно, и к ее великому удивлению на чистом французском. Прошу тебя, Господи, помоги мне очнуться от этого кошмара, молилась она, хотя, памятуя о своем отношении к Богу, не очень-то надеялась на то, что он ее услышит, а, значит, приходилось придумать что-то самой. — Но я имею несчастье быть представленной вовсе не вашей Англии — она на другом берегу отсюда — и не вашей, как называете, Республике, при буквальном переводе с древнего — она живет в сердце каждого из вас… Анжелика кусала нижнюю губу, поглядывая на него из-под ресниц. На скулах тюремщика проступили желваки, что немного отличило его от утопленника, но вообщем далеко не красили. Взгляд у него был холодный и такой же бесцветный, как окружающее их море. Впрочем нет, не касался ее, даже за локоть, а сцепил руки за спиной. При ближении оказалось, что совсем еще молодой мужчина, длинный ростом, и но, в целом, хорошо сложенный. — Капитан Джон Мордаунт… — от неожиданности она передернулась, когда произнес почти деревянным голосом.