Новые приключения Анжелики

Арамис осторожно, не выдавая своего интереса, поглядывал на старого, верного друга. Бедный граф, все еще носящий траур, прибыл третьего дня рано вечером, по приглашению высочайшего Двора. Официальным предлогом явилось выказывание соболезнований, однако, как справедливо полагал господин аббат, рано или поздно король, а точнее вполне определенные силы с итальянской фамилией, стоящие за королем, заставят владельца замка де Ля Фер определиться и, возможно, дать какую-то присягу о не выступлении в период жестоких дворянских волнений. Инстикт подсказывал бывшему мушкетеру, а ныне служителю Матери-церкви, что присутствие в Лувре было бы сейчас опасным. Да, именно сейчас, после низвержения в прах некогда могучего тулузского суверена, создавшего у себя на Юге государство в государстве, этого смутьяна и вольнодумца де Пейрака. По слухам, темное там было дело и вряд ли судьи сколько бы нибудь удосужились придать форму законности приговору, тот случай, сколько бы ты ни молился и как бы быстро ни бежал, этого недостаточно, однако рассказывали, будто и властитель Тулузы был не так прост — он превращал камень в золото, оживил доставшуюся от римлян статую античной богини и женился потом на ней. Однако, как бы там ни выходило, но с казнью, де Пейрака лидеры Фронды, которые в очередной раз предали монарха и настроили против него города, которые должны были оборонять, скорее проиграли, чем что-то приобрели, и сам Атос, находясь с небезызвестными мятежниками в родстве, очень близко подошел к этой черте, но, во всяком случае, он приехал. — Насколько все плохо? — Арамис внимательно посмотрел на друга, наливая ему вина, когда за последним слугой закрылась дверь, и догадался каким-то внутренним, безотчетным чутьем, через что пришлось пройти графу в последние несколько часов. Апогеем этих страшных событий стали расспросы посторонних о будущем. А какое будущее могло быть у родителя, похоронившего в мраморе свою кровь и плоть, единственное продолжение себя? Не отвечая, гость зарылся рукой в волосы, все еще темные на лбу и вдоль пробора, но на висках начали появляться серебряные нити. Взяв чашу с вином из ее руки, он отпил и уронил голову на сложенные руки. Снаружи какая-то возня. Потом хлопнула входная дверь, и послышался новый, встревоженный голос. В следующее мгновение раздался стук и Жак, незаменимый камергер, просунул голову, докладывая о срочной записке и что человек, принесший ее, если на то будет воля Его Светлости, ожидает према в челядинской. По выражению лица читающего мало что можно было понять, но, как пастырь христианских душ, он заметил, как тот напрягся. — Беда? — спросил д'Эрбле, старясь показать, будто его первой мыслью были обвинения в несуществующем заговоре. Атос как-то странно посмотрел на него и, обойдя духовное лицо, поднялся по лестнице, открыв дверь в комнату, давая распоряжения. Спустя четверть часа они походили к одну из парижских домов. Проводник — совсем еще юноша с темным пухом вместо усов над верхней губой — вздернул подбородок и взглянул на мужчин с видимым беспокойством и как будто защищаясь. От этого жеста Арамис подавил улыбку, хоть она совершенно не к месту и не к поводу. В таинственной записке некий умирающий просил их о последней исповеди и уверял, что никогда не стал бы тревожить столь высокородных господ, если бы не одно обстоятельство, в котором лично хотел раскаяться. «Я отнял сына у отца, за что буду проклят в этой и иной жизни…» Умирающего, сморщенного худого старика, звали Клод. По его телу, состоящему исключительно из костей и кожи, можно было подумать, что лет двадцать назад оно прошло обряд бальзамирования и только поэтому не развалилось до сих пор. Обратив внимание на вошедших, он принялся то истово благодарить Святую Деву, то громко стенать и порываться встать и преклонить колени в знак самых скорбных чувств. — Успокойтесь, милейший, кончина виконта де Бражелона не на Вашей совести, лишь трагическая случайность…— исполняя долг утешения, Арамис первым оторвался от стены и подошел ближе. Один глаз старика покрывала мутная пленка, зато другой, с окаймленным неестественно белой полоской зрачком, посмотрел на мужчин острым, как нож, взглядом. — Святой отец, как хорошо, что и Вы здесь… Не знаю, сможете ли отпустить мне мой грех, он настолько велик… Увольте, но я должен рассказать, я говорю об ином дитя господина графа, рожденном прямо здесь, под этой самой крышей Анной, моей доброй Анной… Простите, уж столько лет прошло и даже зная, кто она, чудный ангел, явившейся на запыленной дороге, язык не поворачивается назвать Мадам графиней. При упоминании бывшей жены ни единый мускул не дрогнул на лице Оливье де Ля Фер. Внутренняя дрожь, так удачно скрываемая от посторонних, но, тем не менее, известная в редких случаях самым близким, никак не отразилась на руках, которые продолжали держать ту самую злополучную записку, переданную с соседским мальчуганом, достойно послужившим проводником. Рассказ их нового знакомого был отвратителен по содержанию, чтобы имелось желание в него поверить, но и в той же мере удивительно правдив, совпадало абсолютно все : имена, детали, подробности. Потеряв от легочной скоротечной лихорадки дочь, Клод, в ту пору помощник королевского прокурора, возвращался из паломничества через Берри, когда заметил, что в его тележку пробралась молодая и удивительно красивая, но несчастная попутчица. Богатые, но разорванные одежды, а так же как девушка, а как позже выяснилась, молодая женщина, озиралась и прикладывала палец к губам, не оставили тогда сомнений — бедняжка чего-то боится и искала последней защиты. Арамис не сдерживает глубокого фырканья, подчеркивая, как напряжен от известий, и что ввязывается в новое темное дело с не охотой, кроме того, его серьезно беспокоил старина друг, мрачнеющий с каждым произнесенным словом. Представлял ли обманутый муж, какой тогда спектакль устроила женщина, от которой всех приличных людей бросало в холодный пот, дьяволица, которая отравляла все хорошее, к чему прикасалась? Или вспоминал трагедию неудавшейся любви? — Во время одной из наших остановок Анна мне призналась, что тяжела, пострадала от злых людей и молила Господа сохранить невинную душу, что зрела в ее чреве…— дребезжащий, скрипучий будто несмазанное колесо, голос вырывал из прошлого. — Лишь намного позже я добился от нее, что так тяжело с ней обошелся законный супруг, которого извиняло лишь то, что не имел представления о второй, едва не погубленной им жизни. Анна не успела ни о чем предупредить. Над дальнейшей иронии можно было бы посмеяться, если бы не хотелось плакать. Представив найденную на дороге окружающим свой дальней и рано овдовевшей родственницей, милосердный помощник королевского прокурора окружил ее заботой, помогая устроиться в Париже, и радушно взял все бремя содержания, приведя повитуху, а потом и кормилицу. — У нее родился мальчик, такой постреленок с золотым пухом на голове… Весь в мать…— старик заморгал глазами почти так же быстро, как мотылек бьется крыльями о стекло, пытаясь приблизиться к свету. — А потом на моем пороге однажды объявился этот богатый англичанин, не принц, конечно, но тоже знатный сударь, благословения просил, уверяя, что готов забрать Анну с малышом, и увез их… Как фамилия его была ? Как-то на В… — Винтер… — подсказал Атос негромким опасным голосом и бесцветным изнуренным лицом. Со смиренным выражением аббат поднял глаза к потолку, высчитывая, сколько еще выдержки графа хватит. — Да, она приезжала потом одна, очень встревоженная, просила принять одну бумагу на сохранение, ибо зло снова их преследовало и никто больше не мог помочь… — отдаленное подобие улыбки тронуло посиневшие губы старика. — Эта бумага должна быть где-то здесь, но я стал стал слишком слаб, чтобы и дальше хранить чужие тайны и не хочу умирать без покаяния .. А, да вот, у камина! — Если Вы и солгали, то из благих побуждений. Да простит Вас Бог! — перекрестив страждущего напоследок, д'Эрбле занялся семейными разборками. Разворачивая грамоту, написанную на хрустящем, пожелтевшем от старины пергаменте, Атос наградил его тяжелой гримасой. Не тебе судить, говорил этот жуткий оскал, однако, по мере чтения резко вскидывает голову и пронзительно, нездорово смеется. «Мы, Арман Жан дю Плесси, герцог де Ришельё, кардинал Святой Римской Церкви, властью, данной нам Святым Престолом, принимаем исповедь раскаявшейся грешницы и удостоверяем, что ею произведено на свет чадо мужеска пола в законном союзе с графом Оливье де Ля Фер». Дальнейшую их встречу следующим утром можно было бы назвать даже меланхоличной и тоскливой. Благородный Атос снова наливает себе из полупустой бутылки, третей по счету, и пьет. Это чистейший арманьяк, но королевский вельможа так пьян, что на ногах не стоит и почти не разбирает ни запаха, ни вкуса. Все, что имеет значение – этот напиток крепче вина, и с его помощью забытье приходит гораздо быстрее, чем осознание случившегося. Его лицо не печально и не грустно — оно застыло, словно маска. — Этот юноша, Мордаунт, он был сам Сатана вместе со своей покойной матушкой… и все же был моим сыном. А я, я заколол его в водах Ла-Манша, да, так просто заколол. В конец отчаявшийся и полагающий себя неудачником, безутешный отец сжимает ноющую от боли голову, предчувствуя возвращение сурового похмелья, а вместе с ним — ужасных воспоминаний, которые он хочет, н не может прогнать. Тихонько подбирая за собой плащ, Арамис решает, что трудный разговор им предстоит впоследствии, а теперь бы хорошо справиться об уже давно повзрослевшем их анфан террибль. Невероятно упёртый и упрямый молодой человек все-таки прибыл в Париж со своей очаровательной подругой.