колибри в клетке, ворон на ветке

Утро начиналось с беговой дорожки. Обычно Сергей появлялся в зале не раньше половины восьмого. Бег помогал разгонять все отеки с лица, приводил в презентабельный вид; он вычитал это у какой-то кинорежиссерки прошлого еще в юности, и с тех пор вставал на дорожку перед любым мероприятием. Сегодня проснуться пришлось еще раньше — день Фестиваля начинался с обязательной благотворительной показательной работы. Обсуждая празднование Фестиваля с ответственным комитетом, Сергей так и не смог их убедить, что запланированное посещение репродуктивного центра с утра слишком показушное. Толпа людей в очереди в государственное учреждение в лишний выходной, в девять утра — слишком открыточно, слишком… разит постановкой. Конечно, любые съемки с ними были постановочными, никто не рискнул бы выпускать случайных людей. В утвержденной программе политики по культуре вторым пунктом шла популяризация активной репродукции населения, и сам Сергей считал, что выход Правителя к медикам и пациентам необходим для правильной структуры выстраиваемого ими пропагандистского нарратива — но они предлагали какую-то древность. Это был промах; от усталости, он позволил комитету согласовать расписание мероприятий, а когда опомнился, править было уже поздно. Поэтому в девять тридцать утра жители Города увидят в новостях, как до официального начала праздника, Правитель в поте лица своего трудится на благо граждан. И как Настоятель старательно скрывает раздражение. После центра репродукции они поедут в Университет. После общения со студентами — в порт, открывать новый сортировочный центр. Из порта до Резиденции придется вернуться на катере, а потом… Как он ненавидел себя в юности за то, что придумал эту идиотскую традицию пешего парада служащих гарема. Эффектно, провокационно, и позволяет поддерживать ощущение связи государства с народом целый год. Какой он был молодец. Как он не подумал, что с каждым годом ему не будет становиться легче проходить десятки километров по городу в полном обвесе, броне, драгоценностях и каблуках. Еще надо успеть на рандеву с Валерией — главный врач Резиденции брала в руки шприцы только для Настоятеля, потому что только ей он мог доверить собственное тело и лицо. Ночью он поедет на Елагин. Дикий темный остров таил в себе достаточно колдовства, чтобы по-настоящему придать ему сил. Сергей поставил скорость на дорожке побольше, ощущая, как тяжелы его шаги из-за накатившего раздражения. Раньше Фестиваль приносил ему ощущение победы. Он заглядывал в лица людей — их взгляды, восхищенные и презрительные, дерзкие и подобострастные, и самые ужасающие: безразличные — отрезвляли. Но проявлять злобу к Настоятелю боялись, а целовать руки и дарить цветы — нет. За его спиной, буквально и фигурально, шла толпа верных ему служащих, и их тоже осыпали любовью, и как будто бы от этого слова, сказанные ему лично, становились еще могущественнее; он удостоверился, что Настоятелю и Гарему могли осмелиться высказать только восхищение. Система слежения позволяла предотвратить неприятные оплошности еще до них начала, а устрашающие наказания — пресечь инициативу. В эти дни, раздаривая кольца с рук и улыбки, Сергей чувствовал, наконец, достаточно любви. Его правильно обожали, правильно уважали его власть. Он этого добился. Смутное ощущение тревоги перед сегодняшним днем дымкой застилало его разум, как туман над бесконечной гладью простиравшегося за окном залива; в лучах утреннего солнца блики играли на воде яркими, острыми искрами, пробиваясь через молочную пелену. Сквозь туман вдалеке виднелся Западный Мост, как никогда напоминающий скелет огромного Мирового Змея — иначе, как Змеем, эту историческую развалину и не звали. Змей его тоже раздражал. Исторический памятник, образец архитектуры Начальной эпохи — по его мнению, безвкусная и брутальная рухлядь. По мнению его инженеров, требующая реконструкции. По мнению министерства транспорта, ремонт на Западном мосту сравнился бы с перевязкой аорты для городской связи. Устранением межведомственных дрязг занимался умный, но совсем неопытный служащий Гарема, и они все, все эти чванливые идиоты делали все слишком медленно. Сергей вынужден был заставить себя разжать зубы. Полчаса кардиотренировки совершенно не помогли ему успокоить нервы. — Подожди, не убегай сразу. Дай хоть посмотреть на тебя при свете дня без трех слоев одежды. Голос Олега, раздавшийся из-за спины, чуть не заставил его споткнуться. Их утренняя рутина обычно была похожа — но едва ли совпадало расписание. Смешно — жили в одних апартаментах, но едва ли спали в одной постели; тренировались в одном зале, но вместе — почти никогда. — Доброе утро, — Сергей остановил дорожку и обтер виски черным полотенцем, висевшим на поручне, — неужели я редко перед тобой раздеваюсь? Лукавил, конечно, резкость из этого утра не исчезла с появлением супруга. Не раздевался теперь почти. Олег, все еще помятый со сна, в короткой пижаме — когда он в последний раз был таким — подошел к нему, потному, наэлектризованному от собственных мыслей, и приобнял за талию, не говоря ни слова. Разглядывал что-то в его лице — Сергей не решался, подумать, что именно. — Раньше вы танцевали в Гареме, много, — пальцы Олега скользнули на его бедро, — не скучаешь по этим временам? Приятнее, чем на дорожке потеть. — Есть и другие вещи, которые гораздо приятнее, чем бег, — мурлыкает Сергей, привычно проскальзывая в образ соблазнителя, словно в роскошную шубу, — не скучаешь по ним? Он не оставляет возможности ответить, выскальзывает из объятий, чтобы налить себе воды — это всегда работает. На Сергее один легкий черный тренировочный костюм. Между наготой и небрежной раскрытостью такая большая разница, и он умеет играть обоими. — У нас есть минут двадцать. Я весь взвинченный, может, — он облизывает губы, — спарринг? Взгляд Олега заискрил, как блики на воде, но гораздо более многообещающе. — Это не честно, — он делает шаг навстречу, — ты уже разогрелся. И я не одет. — Так разогрейся в процессе, — пожимает плечами Сергей, улыбаясь, и нажимает на панель управления, чтобы выкатить ринг. Это скорее провокация на жесткий секс, чем тренировка, но Сергею невероятно хочется просто помахать кулаками. Не думать. Борьбе он был обучен еще слугами матери, но едва ли эти навыки пригождались последние лет пятнадцать; Олег позволяет ему вывести себя с ринга и разнести треногу об пол, пока не опрокидывает на спину и не прижимает к полу, небрежно раскинув коленом ноги. Борьба позволяет ему разделаться со всем кипучим жаром напряжения в теле, секс на полу зала, грязный, болезненный — вдоволь покричать. Лежа под Олегом в послеоргазменной неге, позволяя целовать влажную шею, Сергей думает, что кричит скорее не от удовольствия, а для него. — Я скучаю по тебе, душа моя, — говорит Олег, нависая над ним, — в Резиденции и шагу нельзя ступить без твоего незримого присутствия, но ты ко мне не ближе, чем к тем, за кем следит твой взор. Без твоей мысли не двинется ни один винтик государственной машины, но что в твоей душе, я не знаю. Сергей лежит под ним, как замершая птица. Пусть говорит, не спугнуть бы. Пусть говорит — о любви из них двоих гораздо лучше умел Олег. — Я рад, что бесконечные дела свели нас на день вместе, — Олег целует его за ухом, — есть что-то ироничное, что провести время вдвоем нас заставляет долг. — Прежде всех своих обязанностей, я Настоятель Гарема, — Сергей жмурится, — одно твое слово, и я отложу все дела, отошлю всех прочь и проведу день у твоей постели. — Ни за что, — посмеивается Олег, — я знаю, чем это закончится. Забери тебя насильно на день, и из-за последствий я не увижу тебя два месяца. Сергей чувствует, что как будто внутри него лопнула струна. По позвоночнику пробегает дрожь. — Прости меня, — он прижимается к Олегу, все еще потный, пахнущий мускусом, перепачканный потом и спермой. Нет, недостаточно прижаться. Сергей обхватывает его бедра коленями и укладывает на спину, чтобы сесть сверху и обхватить его лицо руками. Растрепавшиеся волосы соскальзывают вниз медной завесой. — Прости меня, я ужасный супруг. Я отвратительный наложник. Еще слово, и моему позору не было бы предела, еще слово — и ты попросил бы меня… Нет, Олег, как ты прав, — от ужаса сердце колотилось, как канарейка в клетке, — недостойно оставлять тебя без моей любви. «Ведь без твоей любви я не проживу ни дня», чуть не сорвалось с его губ, но это было бы ложью; и в то же время правдой, которую Сергей не хотел признавать. Он чуть не упустил Олега. Десятки красивых служащих в Гареме согласились бы согреть его постель. Впрочем, рискнули бы соперничать с Настоятелем единицы, но и того допускать было нельзя. Повелитель принимает его страх за волнение возлюбленного. Сергей позволяет увлечь себя в душевую, и позволяет ему это убеждение. *** Центр репродукции в Старом городе изнутри выглядит не местом, где жизнь начинается, а последним пристанищем, стерильным и холодным. До того, как запустить людей, служба безопасности выгнала всех для проверки, и Сергей вошел в абсолютно пустой коридор, залитый ярким светом диодной лампы. Со стен на него смотрели экраны со знакомыми лицами ответственных служащих — и даже его собственное. Кампанию проводили очень давно — старомодные цветастые шелка и крупные украшения выглядели почти вульгарно. Гарем стремился к строгости линий и элегантным силуэтам — вычурность в образах умирала мучительно долго. Служащие в зеленых и синих одеждах демонстрировали упрощенные схемы репродукции на генетическом материале, объясняли доступные для родителей опции клонирования или образования зиготы из материала нескольких людей — приветливые лица сменялись сдержанно-сочувствующими, беззвучно советующими, что делать, если ребенок, родившийся в результате неконтролируемого зачатия родился больным. — Гашпаров, сюда, — Настоятель щелкает пальцами, и ответственный за встречу служащий бесшумно возникает за его плечом, — пусть уберут с экранов вот это все. Поставят логотип клиники, или какие угодно клипы со счастливыми родителями, старье это убрать. И, — добавляет он, задерживая кивнувшего и собравшегося выполнить служащего жестом руки, — передавай комитету, что это позор, лечебно-просветительскую работу в репродуктивных центрах надо переделывать, пусть минздоровья напряжется. Гашпаров исчезает в коридоре, проскользнув между членами съемочной группы. Сергей пытается вспомнить, как служащего зовут — работает хорошо, заслуживает уже не только фамилии. В день Фестиваля многие жители нашего Города предпочитают отоспаться, но некоторые вещи стоят того, чтобы пожертвовать сном. В Репродуктивном центре на Фурштатской с самого утра уже очередь будущих родителей, одиноких, пар и целых больших семей. — Вторая камера, широкий план! День для посетителей волнительный, но радостный — и в их решении стать родителями сегодня их пришли поддержать его светлость Пятый Повелитель и Первейший Настоятель лично. — Интервью один, пошло. Я очень не решалась на то, чтобы заводить детей. Понимаете, моя мама… в нашей семье были зачатые незапланированно, и я боялась, что и мои дети могут что-то от меня унаследовать. В клинике сделали генетический скрининг, и вот знаете, просто повезло. У меня будет здоровая дочка, сегодня проведут процедуру. Это как бы будет второй её день рождения, так приятно, что нам уделили внимание, порадовались с нами Повелитель с супругом. — Проезд по коридору, медленно, массовка из левого фланга очень осторожно пошла. Пациенты клиники поделились своими переживаниями с Настоятелем — когда, как не перед рождением ребенка, остро встает вопрос о том, в каком мире он будет жить. Все тревоги и пожелания были услышаны, — — Крупный план на лицо! Пятая, на руки! ведь вопрос здорового и счастливого детства находится под личным контролем его светлости Пятого. День Фестиваля отмечает очередной год счастливой эпохи его правления — но будущее процветание закладывается сейчас, в Репродуктивных центрах по всему Городу. Анна Теребкина, для Петербург Сегодня. День кажется бесконечным. Улицы залиты нежным весенним светом, и даже смог не смазывает краски свежей весенней зелени в Городе. Сергей продолжает шествие по Невской магистрали, перекрытой для пешеходов — многие из служащих остались в северной части маршрута, увлеченные разговорами, уже начинающие решать вопросы на бегу — но его путь несет больше символического веса. Он должен дойти до Площади. Но его служащие, его воспитанники, его глаза и уши растеклись ручейками атласа и шифона по всему городу. В день Фестиваля в Город как будто по-настоящему приходила весна, словно все это время она спала в башне Резиденции, а теперь служащие принесут её всем. В первый свой выход Сергей даже еще не был настоятелем. Тогда широкие улицы казались ему бесконечными, а крыши домов так и стремились нависнуть над его головой. Идейных служащих, готовых с гордой головой пройти по улице перед людьми, было с десяток — некоторые из них были просто безрассудными, но и этого хватило для красивого жеста. Закутанный в фиолетовую парчу с ног до головы, Сергей проклинал переменчивую погоду морского города за пронизывающий ветер, от которого только занимающееся весеннее солнце еще не грело — но он-то и добавил последний штрих к процессии. Уже несколько десятилетий в моду вошла привычка укрывать лица и волосы на улице, чтобы уменьшить вред от всего, что летало в воздухе, но в Гареме придумали носить что-то вроде фаты под венцом. Съемочная команда отработала блестяще. Юные и красивые лица, скрытые тонким пологом, из-за порывов жестокого ветра будто бы появлялись и исчезали среди бурных волн, и процессия кипучим потоком прошла от Резиденции к Старому городу. В тот день отмечали очередную годовщину восхождения Пятого — но только в этот день его эпоха началась по-настоящему. Ноги Настоятеля, кажется, двигаются автоматически, потому что сознательно он бы не мог продолжать. Люди выстроились неровным коридором вдоль магистрали, непривычно широкой без транспорта, заняли все места на надземных переходах, рискуя перевалиться сквозь перила, поднимали детей над головой. Настоятель пытался впитать в себя все эти взгляды, все внимание, обращенное на него, только на него, они расталкивают друг друга локтями, чтобы увидеть его первым — чтобы найти в себе силы держать голову высоко. Под подбородок упирался жесткий воротник темного пурпурного камзола, не давая расслабиться. Он заставлял их вглядываться — но не видеть того, что не позволено: в этот раз невесомое лиловое покрывало на месте удерживало одно из творений Кобалии. Пусть они пытаются разглядеть тонкие черты за мерцанием серебра, и пусть не видят усталости за блеском аметистов. До боли знакомый цепкий изумрудный взгляд заставляет его встрепенуться. Павел стоит в самом первом ряду — с него сталось бы наглости. Сергей узнает строгий камзол — только вот он помнит этот наряд еще до того, как с него были отпороты все драгоценные камни. У него на руках маленькая рыжая девочка. Сергей сглатывает тяжелую слюну и подплывает к Павлу. Девочка восторженно таращится, вцепившись в лацкан камзола. — Здравствуй, дорогой, — Сергей приветствует его кивком головы, — я вижу, что твой брак продолжает быть счастливым. Окружающая толпа дает им пространство, не отказывая себе в бесцеремонном любопытстве. — Счастливого фестиваля, Настоятель, — Павел склоняет голову, перехватывая ребенка крепче, — благодарю вас. С появлением дочери все больше в моей жизни светлых дней. Сергей, наконец, замечает очевидное. Восторженный, детский взгляд — изумрудный. Ни с кем не перепутаешь. Он подозревает, что от Павла девочка унаследовала не только цвет глаз, но и особенный взгляд, которым тот пользовался для достижения всего, чего пожелает. Ох и несладко придется его супругу с двумя. — Девочка и твоя тоже? Поздравляю, — Сергей складывает руки на груди, — какая удача, что гены вас обоих устойчивы. — Она подарок для меня, Настоятель, — и Пашина улыбка впервые за много лет кажется Сергею искренней, — моя наследница. Такое чувство, будто резко выскочило ребро корсета — и закололо. — Как серьезно, — он тонко улыбается, — не то, что ей много чего придется унаследовать. Паша сокращает расстояние между ними — понятливые люди в гражданском заставляют толпу отступить чуть дальше. — Достаточно, Настоятель, — не меняя тона, отвечает Павел, — не передать словами, как изменилась моя жизнь, когда я понял, что я могу доверить этим маленьким еще рукам все, что мною создано. Ведь она — моя кровь, — и Сергей чувствует, как закипает, — надеюсь, что и вы скоро испытаете счастье быть родителем. Шестой ведь уже должен быть реплицирован, подходит срок. От напряжения ноет шея. — Теперь я не могу говорить с тобой о таких вещах, Павел, — серебристо смеется Сергей, — больше никакой большой политики для тебя. — Разумеется. Мой удел теперь — домашний очаг, — сквозь маску учтивости просачивается ехидная ухмылка самодовольства, — могу только пожелать вам успехов и терпения в роли родителя. Уверен, вы станете прекрасным… — он выдерживает паузу, — наставником для наследника. Этот чертов взгляд. Это проклятое колдовство. Этот голос в его голове, шепчущий, ты же чувствуешь, это началось. Ты увядаешь, ты не благоухающая роза более, а слепая змея у гниющих корней. Ты теряешь хватку. Что с тобой станет, когда появится Шестой? Ребенок, которого ты не воспитаешь, ребенок, который убьет твоего мужа, уничтожит тебя? Ребенок, над которым у тебя не будет никакой власти? Ребенок с лицом и голосом твоего любимого; выдержит ли твое сердце смотреть, как он остается молодым, как он безразлично смотрит на твою усыхающую красоту? — Благодарю тебя за слова поддержки, — Сергей отвечает со сталью в голосе, — пусть боги заметят твою доброту и вернут её троекратно. Когда он отходит, из толпы прорывается какой-то мужчина — вероятно, муж, судя по цвету волос, и утаскивает за собой Павла с ребенком. Сергей держит голову высоко, продолжая идти, и ярость делает его шаги легкими. Ночью он поедет на Елагин. Проклянет его род до седьмого колена, напьется звериной крови, вспомнит все, чему учила его мать и пусть тьма накроет весь ненавидимый им Старый город, только бы добралась до неблагодарного ублюдка и его семьи. Взгляды толпы как будто липнут к его коже; вдруг Сергей чувствует в них не обожание, но похоть, не страх, но презрение — вдруг в многоречивом гуле он слышит слова, обливающие его позором, помоями, пренебрежением. Подлое, предательское наваждение. Настоятель продолжает идти. В его голове звучит набатом: «Бесполезная, бесполезная блядь! Место твое — в сдохнуть в гниющем канале, не смей глаз даже поднимать!» — из воспоминаний их общей юности. Но он не позволит себе остановиться.