колибри в клетке, ворон на ветке

— Ты так дрожишь. Сергей подавил тремор рук усилием воли. В его крови резвился целый коктейль из седативных средств, но этого хватало только для того, чтобы ярость и страх преподать как трепет. Если он переживет эту ночь, то осыпет медсестру, обколовшую его до томного ступора, золотом. — Для тебя это первая ночь в праве трона. Для меня — словно первая брачная, — он соврал, не задумываясь, — позволь мне эту робость. Олег уложил его на спину, укрывая всем телом — теперь его титул мог защитить от любой беды. — Ты хочешь… , — он запнулся, — Сергей, эта ночь — наша. Если ты хочешь, чтобы эта ночь стала для нас первой, так и будет. Нет в мире слова, что опровергнет моё, и ради тебя я произнесу тысячу. Глубокая волна пробила все его тело, заставив прижаться теснее; тонкий шифон врезался в кожу. — Просто возьми меня, сделай своим, и я обрету покой разума в твоих руках, — выдохнул он, — не тяни. Разве ты не чувствуешь, как под тобой моё тело трепещет от предвкушения? — он подался бедрами вперед, притираясь напряженным членом, — Просто сделай это. Олег всегда прикрывал глаза, когда касался его. И сейчас его черные ресницы дрожали на пологом мраморном скате скул, когда жадные губы касались кожи фаворита. Кроме Сергея, редкий наложник появлялся в покоях наследника — кроме него, никто не был нужен в тот день, когда кончилась эпоха Четвертого, и с ревом и триумфом воцарился Пятый. В эту ночь Сергей должен был покончить с Олегом и завершить дело своей жизни. Орудие великой миссии было, честно говоря, слишком простым — заточенная до остроты рыбья кость, покрытая ядом, пряталась среди медных прядей и шифоновых лент, ожидая, когда же она будет напоена кровью. — Прости меня за неторопливость, но у нас впереди тысяча ночей, и ни одной подобной этой, — Олег прижался носом к изгибу бледной шеи, — надо мною больше никто не властен, кроме тебя. Никто больше не сможет распоряжаться моей жизнью — кроме тебя. Это первый глоток свободы в моей жизни, и на вкус он, как твоя кожа и твои духи. «Просто сделай это». Сергей изогнулся на темном атласе, вытянув руки за голову, вспоминая, как плавиться под Олегом воском — только чтобы уцепиться за иглу, спрятанную в сложной прическе. Пусть принцу перед смертью льстит, что его ласки заставляют самого Разумовского выдирать себе волосы. Костяная грань упирается в подушечку указательного пальца. Ему нужна хотя бы минута. Двоемыслие подтачивало его благоразумие, как вода точит камень — как же ему хочется отдаться по-настоящему, возрадоваться новой эпохе, новообретенной власти. Двоемыслие — не вранье, его не раскусить, не ощутить; чтобы заставить человека в себя по-настоящему влюбиться, врать нельзя. Имеет же он право, после стольких лет упорной работы хотя бы минуту провести в той же сладкой иллюзии, в которой пребывал Олег? Может ли он отравиться собственным ядом и остаться в живых? Пятый — отставить имена, перед ним не человек вовсе, а переродок — не замечает внутренних метаний любовника, увлеченный загадкой того, как же его раздеть. Тонкая фиолетовая сетка, прилегающая как будто вторая кожа, оставляет мало для воображения — но для того, чтобы разобраться, как распутать узлы, застежки и крепления бесконечных сиреневых и лиловых лент, цепочек и пряжек, удерживающих эту сетку, необходимо терпение. Он мог бы просто разорвать на наложнике одежду и взять свое, но это не в духе Пятого. Олега. Лиловые ленты тянутся до причудливо уложенных кос, и Олег уже обнажил подрагивающий живот. Стоило торопиться. Сергей хочет насладиться теплом его губ еще хотя бы пару секунд. Хочет, чтобы тот отвлекся на что-то еще немного. Постель наложника завешана тончайшим балдахином, размывающим все изнутри и снаружи в зыбкий сиреневый туман, и на секунду Сергей пытается убедить себя, что кроме их постели ничего не существует в мире. Его мысли не позволяют, однако, сосредоточиться только на ласке. Тревога ли это, или же чутье, но вдруг Сергею кажется, что и с Олегом что-то не так. Да, с Олегом — что-то не так. Если бы его подложили под Пятого с целью убить, если бы Сергей не знал, что за человек он на самом деле, то и не задавался вопросом, как можно целовать чьи-то бедра после того, как сделал самый страшный выбор в своей жизни. Пятый в его представлении был доросшим до зрелости монстром, но Олег — — Мне кажется, что это я должен быть с тобой ласков, — выдыхает Сергей, и Олег поднимает голову, — что я должен утешать тебя после такой потери. Олег утыкается лбом ему в живот и молчит. Он мог бы воткнуть отравленную иглу ему в артерию прямо сейчас и Олег бы даже ничего не заметил. Сергей задерживает дыхание. — Это не первое преступление, в котором я делаю тебя сообщником, но первое, которое я совершил против нашего рода, — и крепко сжимает кость в пальцах, до боли, — я не смог этого сделать. Я не смог убить отца. Игла ломается. Он ловит воздух ртом; как будто другой Сергей, что искренне говорил слова любви своему повелителю, победил в их схватке и утащил за собой на дно. Его даже не звали Сергеем; но путь до постели Пятого начался так давно, что он уже и забыл свое настоящее имя. Каждый Правитель заканчивал свой срок в должном возрасте. Каждый Правитель находился у власти до самой смерти. Начиная с эпохи Второго, наследник проводил последнюю ночь у постели своего отца. Одна точная генетическая копия сменяла другую, род продолжался, единый, стабильный — опора всего строя. Наследник должен был удостовериться, что эта ночь станет последней. И констатировать смерть. Когда Олег, который должен был стать пятым, погиб в юности, Четвертому пришлось задержаться в этой жизни. Его мать высчитала все так, чтобы Сергей к моменту восхождения нового наследника оказался рядом. Обезглавить чудовище можно было только в те несколько часов, пока Пятый еще не принял наследование. Только богам известно, какую паутину он плел все эти годы. Только боги были свидетелями тому, как он платил телом за то, чтобы овладевать даже ясными разумами и заставить эту башню обрушиться. Сергей не видит только темные круги перед глазами, но его сознание кристально чисто. Как будто он слышит только свой голос в бархатной тишине. Олег не идиот. Он принял титул, а значит, констатировал смерть — но поддельная бумага ничего не будет значить, когда Четвертый продолжит править после трагической гибели сына. Они скажут, что Пятый был обманут наложником. Что ошибся. Что это все его вина. Под его пальцами раскрошились тринадцать лет его собственной жизни, и бесчисленные годы страданий его бедной матери. Её отца. Всего их проклятого рода, всех, кто верил, что тирана можно победить малой кровью и хитростью. Насколько же он был самоуверен в своем крестовом походе против чудовища на троне, что даже не подумал о запасном плане на случай, если чудовище окажется человеком? — Я смотрел ему в глаза и понимал, что я должен — но я как будто впервые увидел… мы ведь правда и есть одно. Мы один человек, и я смотрел в собственное будущее, и я должен был убить — кого, себя же? Сергей, я не понимаю, как все они до меня не видели этого. Неужели они не ощущали этого ужаса от мысли, что в ту же минуту, как отец лишается жизни, и они подписывают себе приговор? Голос Олега звучит как будто из-под воды. Если он убьет Олега сейчас — возможно, до того момента, как они успеют вырастить новую копию, Четвертый умрет от старости. Холодный пот катится по его шее. Сергей пытается ухватиться за хоть что-нибудь, но собственные мысли ускользают от него, словно песок. Не выйдет. Не получится. Он поставил всю жизнь на три часа до рассвета в эту ночь, и проиграл. Олег накрывает его ладонь своей и Сергей понимает, что его руки до сих пор в волосах. Он извлекает обломки иглы с осторожностью, рассматривает их, словно это не орудие убийства, а муха в его супе. Слова, которые он произносит, больнее кинжала в спине. — Если бы ты хотел убить меня по-настоящему, ты бы уже сделал это. — и отбрасывает обломки куда-то себе за плечо. Свинья. Вой рождается где-то внизу живота, рокочет и вырывается из его груди против воли — горячая волна унижения прокатывается по его груди, и Сергей взвинчивается на постели, сжавшись в комок у стены. Он готов атаковать; он готов содрать кожу с собственного лица и вцепиться в любого, кто покусится на его жизнь, зубами до мяса. — Меня тебе тоже убить не хватит смелости? — выплевывает он зло. — Отдашь на растерзание своим псам, как надоевшую шлюху? Вдруг постель под балдахином кажется ему клеткой; мерещится запах, тот страшный, из прошлого, желчный запах заточения. — Ты думаешь, что я не знал, кого кладу в свою постель? Не знал, что твои следы всегда кровавые? — и страх вдруг просыпается под этим взглядом, — И не пытайся прикрыться статусом униженного. Я поставил тебя надо всеми. Чего бы ты ни хотел добиться моей смертью — полагаю, которой ты желал с того момента, как оказался в гареме — ты добьешься завтра утром, когда я приму титул официально. Он звучит как безумец. Все, с чем его мать так хотела расправиться — безумец у власти, распоряжающийся своей силой, как вздумается, способный отдать убийце и предателю место по свою правую руку; Олег на его постели, наглухо застегнутый до самого горла, надевший черное до конца своей жизни с сегодняшней ночи, выглядел, как Пятый. Правитель. Впервые Сергей почувствовал, что его боится. И не может не подчиниться. Потому что последние тринадцать лет жил не тот мальчик, что зубами и ногтями выдирал свое место в гареме, чтобы исполнить последнюю волю матери; кажется, он остался за дверями башни, кажется, он лишь шептал на ухо ночами об этой воле Сергею, что служил душой и телом роду Пятого. Голова все еще кружится. Олег касается его подбородка пальцами. — Я дам тебе все, ради чего ты готов был убивать, — произносит он и кажется, что и глаза его стали черными, — взамен попрошу только одного: больше никогда не мне не врать. Когда-то давно мать сказала ему, что они обязаны проникнуть в гниющий изнутри сад и выполоть все сорняки. Что только человек способен победить чудовище. Его мать человеком не была, так вышло; то, во что она переродилась из-за всей боли и страданий, что выпала на их долю, уничтожила в ней почти все людское. Но может быть, дело было вовсе не в тяжелой судьбе. Нежное прикосновение к шее ощущалось, словно на нем застегнули ошейник. На поводке было хорошо. Она так ошибалась. Она горела зазря. Человек победил чудовище. Через дымку полога забрезжила алая заря. Сергей опустил голову к ногам Пятого.