***
Движение — изменение пространственного положения тела или его частей относительно других тел с течением времени.
Чуя умер. Окей, он никогда не рассчитывал, что доживет до глубокой старости, учитывая наличие Арахабаки и работу в мафии. Да и, в конце концов, все люди смертны, и с этим стоит смириться. И хотя Накахара не являлся полноценным человеком, учитывая, что появился на свет в лабораториях, когда Бог Хаоса и Разрушений занял практически уже мертвое тело, но он тоже был смертен. Вернее, мужчина не был до конца уверен, был ли он действительно смертен, и сколько бы прожил, если бы его не прикончила Порча, но даже такой, как он, мог умереть. Так что да, рыжий умер, не дожив до двадцати пяти каких-то жалких три дня. Смерти эспер не боялся, хотя, разумеется, как любой нормальный человек к ней и не стремился. Скорее владелец Смутной печали придерживался того, что каждый умрет тогда, когда ему это судьбой будет прописано. Видимо, ему прописали одиннадцать лет жизни и еще триста шестьдесят два дня. Вообще, разумеется, хотелось бы несколько больше, но что есть, то есть. Все свое Чуя прожил от и до. Так что к смерти от Порчи (Дазай то ли не успел, то ли наконец-то решил не добираться до него) Накахара отнесся философски, понадеявшись, что избавится от личной шизофрении навсегда и наконец-то отдохнет в личном котелке в Аду. Можно с вином. Или с блэкджеком. Или и без него, и без вина. Главное, чтобы он мог наконец-то спокойно и мирно отдохнуть, потому что все происходящее сидело у мужчины уже в печенках. Ради того, чтобы избавиться наконец от надоедливой Скумбрии, стоило умереть. Рыжий сильно сомневается, что кто-то всерьез станет грустить о его смерти (ну, разве что Кое или Акутагава, но они сильные, поэтому справятся), а учитывая, что от его тела после Порчи ничего не останется, то и хоронить будет нечего. И слава Арахабаки, потому что эспер не хотел, чтобы Осаму умудрялся беспокоить его и в посмертии. Хотя, конечно, владелец Смутной печали рассчитывал просто закрыть глаза и никогда их не открывать, растворившись в темноте всем тем, кем (или чем) он там являлся. Короче, смерть для Чуи прошла в какой-то степени даже буднично, и он закрывал глаза с твердым намерением их больше никогда не открывать. И наконец-то расстаться с Богом Хаоса и Разрушений, к которому — только не говорите никому! — он в какой-то степени прикипел за все эти годы, несмотря на его отвратительный характер и ужасные поступки (серьезно, тот был даже более противным, чем ходячая мумия, а для этого нужно было действительно постараться). В общем ситуация была не блестящей, но сносной. А вот к чему Накахара точно не был готов, так это снова открыть глаза, оказавшись — что удивительно — живым и невредимым. Серьезно, у него даже тело ничуть не болело, что в последний раз после Порчи случалось… да никогда не случалось, если честно. От жестокой и немедленной расправы Арахабаки спасло только то, что тот был Богом, а мужчина — его сосудом, поэтому чисто физически не мог до него добраться, хотя очень хотелось, когда эта скотина радостно ржал сотней голосов, которые звенели и искажались, вызывая ломоту в висках, явно довольный своей проделкой. Про свое желание уничтожить свой сосуд, тот, видимо, забыл. Или решил, что сделать мелкую (хотя если так подумать, то весьма крупную, учитывая его возрождение) гадость принесет куда больше удовольствия. — Знал бы ты, как я сейчас хочу тебя придушить. — яростно буркнул рыжий, а потом испуганно заткнулся, когда услышал звонкий детский голосок. Он выпучил глаза и вскинул руки, с ужасом рассматривая детские ладошки с пухлыми пальчиками, на которых не было и следа тех шрамов и ожогов, которые эспер получил за время жизни в трущобах и Портовой мафии. Это вызывало кучу вопросов и короткую искру ужаса, но все перекрыла кипящая ярость. Придушить Арахабаки захотелось как никогда сильно, но, к сожалению, добраться до него владелец Смутной печали все еще не мог. Именно поэтому он начал осматриваться и размеренно дышать, чтобы не разнести все в радиусе двух километров. Чуя не знал, где находился, а местных жителей было заранее жалко. Сначала лучше понять, где ты, и только потом буянить, если вокруг никого. Накахара удивленно вскинул брови, заметив, что находится в каком-то странном гроте, стены которого светились. Рядом с ним находилось небольшое озеро и странный камень, середина которого была вырезана в виде какого-то странного лабиринта с необычными надписями. Внутренний круг мерно переливался и пульсировал, завораживая переливами цветов. Мальчик смог разобрать только «король» на латыни, которую видел где-то раньше, и «благородство», написанное на старой версии французского, после чего у него заболела и закружилась голова. И он резко отвел взгляд и решил перебраться поближе к озеру, так как камень действовал на него странно. К тому же, ему хотелось рассмотреть свою новую внешность, а то зная Арахабаки, придумать он мог все, что угодно. Когда эспер только двинулся в сторону озера, отдаляясь от камня, он почувствовал, будто что-то глубоко внутри его сути очень настойчиво тянет его обратно, будто эта странная хрень стала солнцем, а он — планетой, крутящейся вокруг него. Может, кого-то это бы заставило передумать, но владелец Смутной печали ненавидел любое посягательство на свою свободу, поэтому к озеру припустился чуть ли не в припрыжку. В душе постепенно поднималось неприятное чувство, словно что-то натягивало его душу (у него вообще есть душа?) до предела, поэтому до берега Чуя дошел на чистом упрямстве. Ну, хотя бы отражение его не разочаровало. Накахара, если честно, готов был ко всему — начиная от того, что Бог Хаоса и Разрушений сделает его по-кукольному милым, и заканчивая тем, что он станет каким-нибудь уродом, чтобы тот мог всласть посмеяться. Но смотрело на него из отражения обычное мальчишеское лицо. Возможно, гораздо более изящное, чем присуще его сверстникам, но определенно мужское. Еще у него были ярко-рыжие волосы, которые были того же оттенка, что и в прошлой жизни, а вот глаза были невероятно красивыми, будто вместо радужки у него были настоящие драгоценные камни: правый — ярко-алый, рубиновый, а левый — насыщенно-голубой, сапфировый. Зрачка не наблюдалось в принципе, хотя он видел также прекрасно, как и всегда. На шее слева виднелась изящная летящая надпись А5158, от которой, судя по всему, ему теперь не отделаться. Наверняка Арахабаки постарался, напоминая обо всем. Одет рыжий был… Впрочем, он никак одет не был, находясь в неизвестном месте абсолютно голым, но ни дискомфорта, ни стыда совершенно не испытывал. Во-первых, тут никого нет, чтобы начинать стыдиться. Во-вторых, эспер ведь не до конца человек, так еще и помер. А призракам одежда вряд ли нужна. Ну, точнее, владелец Смутной печали думал, что он призрак, потому что за все то время, что провел в этом месте, не ощущал дуновения ветра на коже, да и всего остального он совсем не чувствовал. И воду Чуя никак не ощущает, хотя и касается ее своим пальцем. Так что он действительно ничего не ощущал. Ну, кроме головной боли, но тут определенно виноват тот странный камень. Накахара неприязненно косится в его сторону, желая его разрушить. Он странный, хотя его нельзя назвать сильно неприятным. Но он напрягает его, и мальчику он совершенно не нравится. — Хочешь, я его съем? — неожиданно оживляется Арахабаки, который звучит подозрительно благодушно. И рыжий сразу напрягается, прекрасно зная, что от личной шизофрении просто так хорошего настроения ждать не стоит. Явно ведь задумал какую-то подлянку. Еще и разрешения почему-то спрашивает, что вызывает у эспера еще больше вопросов, потому что в разрешение своего сосуда явно не нуждается. Однако… — А ты сможешь? — уточняет он, вскидывая брови, и в ответ получает очень довольное: — Да. — И чем это будет грозить? — быстро спрашивает владелец Смутной печали, подозрительно прищуриваясь. Покладистый Арахабаки невозможен, поэтому должно быть что-то, что мотивирует его. Настолько, чтобы тот усмирил свою гордыню Божества и таки поинтересовался мнением сосуда. — Я стану сильнее. Мы станем. — мурлычет тот так, что сразу становится понятно, что соблазняет. Будто кошка из той русской сказки-колыбельной про глупого мышонка, которую ему как-то рассказывал Федор, с которым было на удивление приятно пить, когда он не выебывался и не пытался уничтожить мир. — И чем это будет грозить окружающим? — уточняет Чуя, потому что совершенно не хочет стать причиной еще чьей-то смерти. Он и так уже наубивал за свою прошлую жизнь до хрена народа. Пусть в этой хотя бы какое-то время построит подобие приличного человека. — На удивление, ничем особенным. — фыркает Арахабаки, и это звучит настолько обыденно, словно тот хочет съесть не непонятную силу от не менее непонятной каменюки, которая еще неизвестно каким боком им вылезет, а какие-нибудь обычные кексы. Или тортик. — Да не волнуйся ты так. Я же не все сожру. Оставлю ровно столько, чтобы осталось для равновесия этого мира, так что хаоса удастся избежать. В общем, у Накахары на него никакого мата не хватает. Да и подозрительная доброта Бога как раз-таки Хаоса и Разрушений напрягает. Что-то мальчик не помнит, чтобы тот стремился к созиданию или балансу хоть когда-нибудь. И вряд ли что-то изменилось сейчас. — Но тебя же я создал. — объективно замечает Арахабаки. — И получился ты вполне приличным. — Под себя же создавал. — беззлобно хмыкает тот, потягиваясь. — Ты бы не допустил, чтобы твой сосуд не был идеальным. Или максимально приближенным к идеалу. Красноречивое молчание было ему ответом, и рыжий сдается. — Ладно. Жри уже. — закатывает глаза он, решая, что они все равно ничего не теряют. Тем более, что он вроде как мертв и вроде как пока не собирается попадать в Ад. Да и камень его этот бесит, так что да, пусть его внутренний Бог откушает, если уж так хочет. Следующие десять минут они проводят в тишине, и пока Арахабаки тянет энергию, от чего эспер чувствует приятное тепло, тот напряженно размышляет, что ему во всей этой ситуации делать. Призраком дневать ему как-то совсем не улыбалось. Он же от скуки с ума сойдет и все же что-нибудь разнесет, оставив гигантский идеально круглый кратер, чем подхлестнет кого-то на теории об инопланетном вторжении. Они будут правы ровно наполовину, потому что вторжение присутствует, но оно иномирное, а не инопланетное. А потом вдруг что-то хлопает, странный камень начинает подозрительно ярко светиться, и все пропадает в нестерпимо яркой вспышке. Через некоторое время владелец Смутной печали снова захотел придушить Бога Хаоса и Разрушений, рассматривая в зеркале лицо ребенка лет семи. У него были темно-рыжие волосы, отдающий на солнце в глянцевую бронзу, пухлые щеки, будто предназначавшиеся, чтобы его за них тягали, и глаза — светло-янтарные, чем напоминали виски, которое любил пить Дазай (хочется его прибить, вот только жаль, что тот остался в прошлой жизни, даже не вмазать никак…). Ну, или фундук, если смотреть под другим углом. В памяти всплывает чужое, но одновременно родное имя — «Мисаки Ята», и Чуе хочется материться. Или напиться. Или кого-нибудь убить. Как жаль, что он не может сделать ни того, ни другого, ни третьего. Арахабаки снова обидно ржет.