when we were young

      У Джеймса всегда перехватывает дыхание, когда он вспоминает, что именно он держал Гарри между своими руками в тот момент, когда тот открыл глаза.       Первое, что увидел Гарри, каким бы расплывчатым оно ни было, оказалось лицо его папы.       И вдруг все вокруг Джеймса исчезло.       Лили, медсестры, доктор, его друзья, ожидавшие снаружи, даже воспоминания о Регулусе.       Все, что имело для него значение, это маленький корчащийся комочек с реденькими темными волосиками, то, как он с любопытством моргал на Джеймса, как открывал рот, чтобы зевнуть, и высовывал свой крошечный язычок за пределы губ.       Джеймс понял это прямо в тот момент: никакая другая любовь не могла сравниться с той, которую он испытывал к своему сыну. Гарри стал всей его жизнью с того момента, как появился на свет.       Он отодвинул одеяло и наклонился, чтобы поцеловать Гарри в лоб, и только тогда понял, что по его лицу текут слезы.       Засмеявшись, Джеймс вытер щеки тыльной стороной ладони и прижал Гарри к груди, ближе к сердцу — сердцу, которое билось для него и только для него.       Что с того, что жизнь Джеймса все еще была разбита на миллион кусочков? Не было такой боли, которую не могли бы успокоить эти ярко-зеленые глаза, не было такой боли, которая могла бы сравниться со счастьем держать на руках своего ребенка, целовать его щечки и смотреть, как он в ответ чмокает носом.       Джеймс положил свой указательный палец на ладошку Гарри и позволил ему сомкнуть вокруг него кулак, завороженный.       У Гарри было по пять пухленьких пальчиков на каждой руке и самые крошечные ногти, которые Джеймс когда-либо видел, хотя в прошлом ему не приходилось видеть много детей, и Джеймс не смог их сосчитать.       Его ребенок был идеален.       Джеймс знал, что он необъективен, каждый родитель на Земле считает своего ребенка совершенным, но так уж получилось, что Джеймс был единственным, кто был прав.       Гарри был совершенством, воплощенным в жизнь.       Джеймс осторожно взял ручку Гарри и поднес ее к своей щеке, позволяя Гарри почувствовать щетину под пальцами.       Гарри скривился и издал слабый звук, как будто узнал своего отца.       Джеймс улыбнулся ему.       — Привет, Гарри, — прошептал он, хотя и прерывисто. — Я твой отец. И я люблю тебя больше всего на свете. Я обещаю каждый день напоминать тебе о том, какой ты важный, красивый, прекрасный и милый, и как я тебя обожаю. Я сделаю так, чтобы ты никогда не сомневался в этом.       Джеймс до сих пор не представляет, сколько времени он провел в той комнате, куда его отвела медсестра, разговаривая с Гарри о планах, которые у него были на них двоих, о том, как он возьмет его в гости к их семье в Индию, когда у него будет немного больше сбережений на банковском счету, как они будут гулять по парку и как Джеймс научит его играть в футбол, как только он станет достаточно взрослым.       Третьим человеком, который держал его на руках после Лили и Джеймса, был, естественно, Сириус.       Через некоторое время он вошел в комнату, засунув руки в карманы джинсов, и подошел к ним, не проронив ни слова.       Джеймсу и не нужно было ничего говорить, он и так все видел по мягкости его взгляда.       В те дни Джеймс был склонен забывать, что эти серые глаза способны на такую нежность.       И все же Джеймс задавался вопросом: почему Сириус так похож на своего брата? Почему ему казалось, что это Регулус входит в комнату вместо него?       Та же фигура, те же волосы, те же глаза…       — Хочешь подержать его? — поинтересовался Джеймс, не зная, какому брату он задает этот вопрос.       Но когда Сириус открыл рот, все чары были разрушены.       — Пожалуйста, — пробормотал Сириус.       С комком в горле Джеймс смотрел, как Сириус брал Гарри на руки. И в тот миг, когда Сириус встретился взглядом с Гарри и все его лицо изменилось на глазах Джеймса, он увидел улыбку, которую не видел уже целый год.       Было ощущение, что солнечное тепло щекочет его кожу.       — Поздравляю, приятель, — сказал ему Сириус, на ресницах которого блестели слезы. — Ты теперь папа.       Джеймс засмеялся и кивнул.       — Я теперь папа, — прохрипел он.       Сириус посмотрел вниз и провел пальцем по носику Гарри.       — Он — лучшее, что ты когда-либо делал.       Джеймсу не нужно было, чтобы Сириус говорил ему это.       Все его права и прегрешения привели его в эту больничную палату, к этому ребенку, Джеймс был уверен в этом.       Вскоре в палату вошли Ремус и Питер, чтобы по очереди подержать Гарри несколько минут. Они все дружно смеялись и хихикали, пока тихонько не всплакнули, обнимая друг друга от счастья.       Джеймс и по сей день не знает, что взяло над ними верх в тот день, но он отмечает этот момент как один из тех, когда он понял, что эти четыре идиота — его братья.       И никто из них, даже Джеймс, не представлял, во что они только что ввязались.       Они думали, что курсов по воспитанию детей было достаточно, что они готовы взять на себя задачу совместного воспитания маленького человечка, но как только они остались одни в своем доме с двухнедельным малышом, стало ясно, что они были настолько несведущи, насколько это вообще возможно.       Тогда Джеймс обижался на Лили за то, что она так быстро ушла, но больше он на нее не обижается.       Возможно, в конце концов, это была его вина, что он не освободил ее, как только смог.       Регулус говорит, что это не его вина, но Джеймс все равно ему не поверит. В конце концов, его там не было, как бы больно Джеймсу от этого ни было.       После того как она вернулась в свою квартиру и к соседям, они допросили родителей Питера и маму Ремуса, но никто из них не предупредил их о том, насколько сильным может быть плач новорожденного ребенка и как он может свести с ума любого уже через несколько дней.       Им потребовались месяцы, чтобы овладеть искусством переводить плач ребенка в правильные слова, но первые несколько недель были просто адскими.       — Мне кажется, он голоден, — сказал Сириус Джеймсу однажды вечером, закрыв уши руками.       Джеймс покачал головой.       — Я кормил его пятнадцать минут назад.       Ремус вошел в спальню Джеймса с плохо скрываемым расстроенным выражением лица и направился прямо к кроватке.       — Все хорошо, малыш? — спросил он Гарри, беря его на руки. — Что случилось с… о, мать твою, ему нужно сменить подгузник…       — Язык, — простонал Джеймс.       Ремус сузил на него глаза.       — Ему три недели, он не понимает, что я говорю.       Если не считать того факта, что он, вероятно, понимает, иначе третье слово, которое произнес Гарри, не было бы очень громким и четким «блять!». Да еще и прямо перед Хоуп.       — Чья очередь менять ему подгузник? — спросил Сириус, вытянув лицо.       — Моя, — сказал Джеймс, потянувшись к Гарри, но Ремус отмахнулся от него.       — Я поменяю, — сказал он. — Ложись спать, тебе рано вставать.       — Тебе нужна твоя трость? — спросил Сириус.       — Я очень сомневаюсь, что эта чертова трость поможет мне с влажными салфетками, верно? — Ремус надулся. — Просто ложись спать, я позабочусь о малыше.       Джеймс прикусил нижнюю губу.       — Ты уверен? Потому что я могу…       — Я уверен, — оборвал его Ремус, уже выходя из спальни. — Тебе нужно поспать, иначе завтра ты заснешь на чьем-нибудь заказе. Гарри может остаться с нами на ночь.       Джеймс не думает, что ему будет отпущено достаточно жизни, чтобы он смог отплатить за всю ту бескорыстную помощь, которую оказали ему друзья. Они ни разу не пожаловались и не предъявили ему претензий. Вместо этого они меняли подгузники и будили на кормление, как будто Гарри был результатом их собственных ошибок, а не ошибок Джеймса.       Он часто задавался вопросом, не надоело ли им это, но они относились к Гарри с такой нежностью, что у Джеймса никогда не хватало духу спросить об этом.       Иногда Джеймс и Сириус возвращались домой со смены и заставали Ремуса и Питера читающими ребенку учебники.       — Слушай, это помогает нам учиться, а он от этого становится умнее, — сказал ему однажды Питер, удобно устроив голову Гарри под своим подбородком. — Я читал ему какую-то хрень про фрейдистский комплекс и, клянусь, видел, как он кивал.       Джеймс усмехнулся, закатив глаза.       — Может быть, я как-нибудь почитаю ему Мэри Шелли, может, у нас получится интересная дискуссия о скрытых гомосексуальных желаниях Франкенштейна, проявившихся при создании существа, — сказал он. — У тебя разве не назначено свидание сегодня?       Питер пожал плечами.       — Она отменила его.       Джеймс поднял на него бровь.       — Неужели?       Питер закатил глаза, тяжело вздохнув.              — Мне не хотелось никуда идти, ясно?       Из кухни Сириус ехидно хмыкнул.       — Это ложь, и ты это знаешь, — сказал он, держа дымящую кружку между ладонями. — Ты не трахался ни разу с тех пор, как мы пошли на свадьбу Пандоры, а это было восемь месяцев назад.       — Ну, так сложилось, что сразу после свадьбы Пандоры мы узнали, что от Джеймса кто-то залетел, и у меня не было энергии, чтобы ласкать чью-то киску, когда вы двое ходили вокруг, как супружеская пара, собирающаяся развестись, — сказал ему Питер.       И, в общем, он не ошибся.       Джеймс не понимал тогда, почему Сириус смотрит на него так, будто он самый ужасный предатель, но теперь он понял. Сириус чувствовал, что Джеймс предал Регулуса, как бы иррационально это ни было.       В каком-то смысле Джеймс чувствовал то же самое. И до сих пор чувствует.       — Все в порядке, Пит, — сказал Джеймс. — Мы теперь отцы, не так ли? Не так много времени для свиданий, когда у тебя есть новорожденный, занимающий все твое свободное время.       Питер благодарно улыбнулся ему.       — Говори за себя, — надулся Сириус. — Моя личная жизнь просто прекрасна.       — Да, потому что ты встречаешься с Ремусом с шестнадцати лет, — сказал ему Питер. — Я, наверное, снова загружу Tinder, когда этот не будет требовать столько нашего внимания.       — Ты говоришь о Сириусе или Гарри? — поинтересовался Джеймс, и Питер рассмеялся.       — Об обоих.       Джеймс улыбается при воспоминании о том, как Сириус ехидничает в крайней степени обиды, когда Ремус предлагает Гарри стакан воды.       — Помнишь, мы не знали, что младенцам нельзя пить воду? — спрашивает он, прислонившись к стойке.       Регулус усмехается, проводя пальцами по каштановым волосам племянника.       — Вы не знали, что младенцам нельзя пить воду?       — Детям нельзя воду? — спрашивает он, глядя на Регулуса широко раскрытыми глазами, и Регулус качает головой.       — Они не знали об этом, — поправляет Питер. — Гарри не был бы жив сегодня, если бы не я.       Трое детей в ужасе смотрят на него.       Джеймс вздыхает, но не отрицает этого, и вместо этого отправляет детей на задний двор, чтобы он мог начать рассказывать Регулусу о том, как Питер выбил детскую бутылочку, наполненную водой, из рук Сириуса с паническим выражением лица.       — Ты что, блядь, тупой? — спросил его Питер. — Младенцам нельзя пить воду, тупой пиздюк!       — Язык…       — Заткнись ты! — оборвал его Джеймс. — С какой стати ты решил дать Гарри воды?!       — Он, кажется, хочет пить! — возразил Джеймс, смутившись.       — Дай ему немного молока, которое Лили оставила в морозилке!       — У нас все закончилось, придурок! — хрипло прикрикнул на него Сириус.       — Тогда дай ему молочную смесь!       Когда он спускался по лестнице, Ремус сонно пробормотал:       — У нас и молочная смесь закончилась.       Джеймс вздохнул, когда Гарри начал ворочаться у него на руках, из его рта вырывались раздраженные звуки.       — Может, мы просто дадим ему немного обычного молока?       Глаза Питера расширились.       — Коровье молоко? — прохрипел он. — Вы хотите дать ему молоко? Младенцам нельзя молоко!       — Ты несёшь ахинею, — насмехался Сириус. — Младенцы буквально выживают за счет молока!       — Да, человеческого молоко, а не коровьего!       Сириус нахмурился.       — Какая разница? Сиськи и в Африке сиськи.       — Блядь, что ты только что сказал, — проворчал Ремус, проводя руками по лицу.       — В коровьем молоке есть минералы и белки, с которыми не справляются почки, — шипел Питер. — Человеческое молоко — практически единственное, что можно давать новорожденным, кроме молочной смеси, нам говорили так на занятиях по воспитанию детей.       — Я готов дать ему немного своего миндального молока, — проворчал Ремус.       Сириус прищелкнул языком.       — Погоди, думаю, в холодильнике должен быть Гаторейд…       — Господи, мать вашу, кто-то должен пойти за молочной смесью! — воскликнул Питер.       Джеймс прислонился головой к стене.       — Не мог бы ты перестать материться при этом ебанном ребенке… блять, нет, черт, я имел в виду… сука! Блять! Почему я не могу остановиться?!       Сириус подавил смех, когда Гарри застонал и пнул Джеймса в грудь своими крошечными ножками, губы сжались точно так же, как когда он собирался…       — Не начинай плакать, — умолял Джеймс своего сына. — Пожалуйста, не плачь, все хорошо, мы сейчас принесем тебе смесь…       Но это было бесполезно, Гарри уже начал выть, и почему никому раньше не пришло в голову написать пособие для отца-одиночки с тремя бесполезными друзьями?       Возможно, это станет его передовой книгой, если ему удастся выспаться до того, как ему исполнится тридцать.       — Я пойду, — сказал Сириус, беря ключи со стойки. — Кому-нибудь что-нибудь нужно?       Питер тяжело выдохнул.       — Пачка красных Мальборо.       — Тебе не кажется, что еще слишком рано давать Гарри его первую сигарету? — спросил Сириус, дразнящая ухмылка заиграла на его губах, и Джеймс закатил глаза.       — Подожди, пока он хотя бы не научится самостоятельно пользоваться зажигалкой, мой отец не поджигал мои сигареты за меня.       Ремус провел пальцами по волосам.       — Иди и принеси уже эту гребаную смесь, — сказал он своему парню.       Сириус захихикал и поцеловал его в губы, прежде чем убежать.       Джеймсу пришлось на пару мгновений отвести взгляд.       Год спустя смотреть на то, как сильно Ремус и Сириус любят друг друга, все еще было больно, словно топор вонзался ему между ребер.       Он не часто позволял своим мыслям блуждать, потому что это всегда означало только боль, но иногда остановить их было невозможно, и Джеймсу ничего не оставалось, как задерживаться на воспоминаниях и задавать себе вопросы, на которые он не был уверен, что хочет получить ответы.       Знал ли Регулус о том, что у него есть ребенок? А если знал, то было ли ему до этого дело? Интересовался ли он этим когда-нибудь бессонными ночами или тем, какой именно оттенок зеленого цвета у глаз Гарри?       Изумрудный, наверное, сказал бы Регулус, потому что у него была довольно милая привычка называть цвета именно по их точным оттенкам. Джеймс вспоминал его каждый раз, когда кто-то говорил, что что-то оранжевое, и Джеймсу приходилось быть несносным мудаком, чтобы сказать им, что на самом деле это абрикосовый цвет.       В ту ночь Джеймс сидел на балконе с Гарри на груди и смотрел на звезды.       Регулуса, сердца льва, там не было.       Он приходил с весной, напомнил себе Джеймс, и это было правдой.       Регулус придет с весной. Джеймсу оставалось только немного подождать.       — Я не думаю, что ты когда-нибудь познакомишься с Регом, и я не думаю, что расскажу тебе о нем, потому что не хочу, чтобы ты видел меня грустным. Но ты… Хаз, ты мог бы быть нашим ребенком, — сказал он Гарри. — Ты мог бы быть нашим. Я не уверен, верю ли я в альтернативные вселенные, но Регулус верит. Так что, может быть, существует одна или две, где мы получим свой счастливый конец. Но не в этой, милый. Не в этой.       Гарри нахмурился, как будто где-то в своих размытых воспоминаниях он мог вспомнить, как Регулус пробирался в реанимацию, чтобы поговорить с ним хотя бы несколько минут, потому что он так сильно любил их обоих, что не мог побороть желание переселить небеса и ад, чтобы увидеть Гарри хотя бы разочек.       Оглядываясь назад, можно сказать, что Гарри всегда был на шаг впереди всех. В конце концов, это он решил, что Регулус — его отец.       Глядя на луну, Джеймс всеми силами желал, чтобы Регулус думал о нем, о них, о той жизни, которую он оставил позади.       И он никак не мог знать, что где-то в Париже Регулус смотрит на ту же луну, отправляя послание к звездам.       Теперь Джеймс задается вопросом, не таким ли образом они изменили волю судьбы.       Возможно, звездная ночь услышала их тоску и пожалела их, и, возможно, именно поэтому Джеймс может сидеть на том самом балконе с прильнувшей к его груди головой Регулуса после стольких лет ухаживаний и всепоглощающего одиночества, которое, как он думал, будет владеть им до конца его дней.       — Спасибо, — говорит он в небо.       И то ли это его воображение, то ли это и впрямь звезды заискрились ему в ответ?