Между выдохом каждым и вдохом

      Изана давно позабыл слова «любовь» и «дружба». Остались только «преданность», «страх» и «подчинение». Он не жаловался. Этого хватало в самый раз.       Были вещи, которые он попросту не хотел менять. Ни к чему менять стабильность на что-то чересчур эфемерное, искаженное в их мире. То, за чем гнались тысячи тысяч людей — для него было не более, чем пустым звуком, совершенно не откликающимся в нем ничем, кроме призрака веселья над чужой глупостью.       Манджиро сидит напротив него с совершенно пустым взглядом, мыслями находясь далеко за пределами этой комнаты. Он не мешает. Всем ведь нужно немного времени для себя, подумать о чем-то своем. Он вот думал о человеческой глупости и тщетности бытия. Право слово, одни глупости.

Когда ты грустишь — мне хочется петь, И так вот всегда.

      Они оба не живут. Так. Существуют. Что-то делают, пока дышат, совершенно этим даже не наслаждаясь. Просто убивая время. И людей. От скуки.       — Хэй, Майки, — зовет его Изана, и тот, на удивление, ведет головой в его сторону, все равно не отвлекаясь от своих мыслей.       Майки смотрит куда-то сквозь него, его черные глаза напоминают два омута бездны, убивающей все, что удалось затянуть. Пугающе красиво, должно быть, для людей, которые увидели это зрелище в первый раз. Изана видит далеко не в первый. И не в последний. Так что он, можно сказать, привык. Хотя не может не отмечать это завораживающее зрелище время от времени.       — А подними руку, — продолжает Изана.       Рука Манджиро поднимается без лишних колебаний, и Изана берет его ладонь в свои ладони, бездумно гладит чужие костяшки и пережимает суставы. Майки молчит, уставившись в одну точку и совершенно никак не реагируя. Это невесело. Интересно, что было бы, если бы Изана сломал ему руку?

Упреком ли словом захочешь задеть — Так я не горда.

      Манджиро — скульптура. Бережно слепленная десятками чужих рук, разбитая, и пересобранная уже самим Изаной. Скульптура, которая принадлежит Курокаве. Он должен был быть живым, но Изана признает, что как кукольник, он полностью провалился. Он дал игрушке жизнь, которая барахталась в придуманных им нитях-историях, но слишком быстро запуталась в них, и удавилась. На тех же самых нитях. Как мотылек, летевший на огонь.       О, Манджиро, тебя было так легко сломать.       Изана кружит вокруг своего творения, перебирает небрежными движениями его волосы, носом проводит по бледной шее, затем мокра целуя и оставляя собственные метки, как знаки принадлежности, о которых никому никогда не стоит забывать. И Изана смотрит в глаза. Пустые и совершенно чужие. В них нет Манджиро. В них не живет Шиничиро.

Ты хмуришься вечно, а я так беспечна, Не быть нам вдвоем.

      Он вздыхает. В конце концов. Его игрушка все еще жива. И даже если мысленно она удавилась — это значило не более, чем игру в прятки.       — Больше не делай так, моя потерянная игрушка. Это совсем невесело.       Изане еще неведомо, что некоторые вещи нельзя снова отыскать и починить.

Мы разные песни поём — ты о вечном, А я о земном.