Сказка о самоубийстве

Я беру крепкую верёвку из сарая, пропитанного гарью и дымом. Под ногами хрустят сухие ветки кустарников орешника, которыми по периметру усажена поляна; трава пеплом рассыпается под моими шагами. Гарь заполнила всё пространство, замылила глаза, оставила гадкий привкус во рту. Верёвка оттягивает руку, заставляет пальцы сжиматься, и я чувствую горелый запах. Весь мой мир пах дымом, от которого слезятся глаза. Весь мой мир пах костром. Гигантским, беспощадным огнём, пожирающим всё на своём пути. Дома. Растения. Людей. Горы пепла, реки слёз, хрипы, стоны, крики и порывы ветра, распространяющие пожар сплошным ковром по моему дому. По моему прошлому. По моей жизни. У меня ничего не осталось. Источник огня не нашли в дикой панике. Да и не искал его никто, все искали друг друга. Да и если бы нашли, изменило бы это что-нибудь сейчас? Может, мама забыла закрыть газ и через полчаса чиркнула спичкой. Может, отец уронил свечу на свои документы и не успел потушить. Отец был лесничим, и именно позавчера он писал отчёты о работе. Именно в эти дни он зажигал мягкие свечи, чтобы не тратить дорогое электричество, и именно в этот день обычно пустой стол его был завален целой кипой бумаг. Из них, ненужных уже, он давал сделать мне самолётики и запускал их вместе со мной. Он умер первым. Долго кашлял, искал маму, носился по дому, как крыса в лабиринте. А потом задохнулся. Упал на пол. На втором этаже. И пол не выдержал. Он лавиной обрушился на первый этаж, разметав дом на части, превратив фундамент в разжёванную зубочистку и сломанную во множестве мест. Мама была домохозяйкой; она так тщательно облагораживала наше жилище, что точно не ждала смерти от своего же дома. Она заставляла меня убирать свою комнату постоянно, содержала всё в уюте и чистоте. Спокойная жизнь вдали от цивилизации... есть ли что-то прекраснее? А сестрёнка. Она даже не проснулась. И не проснётся никогда. От нее остались лишь чёрные кости, лежащие среди хаоса обугленных головёшек. Пол обрушился на гостиную. На уборную. На кухню, в которую в эту секунду в истерике забежала мама. Я помню, как она до хрипов в горле кричала имя моей сестрёнки. Этот визг обезумевшей от горя женщины, лишившейся ребёнка, застрял в моём мозгу. Она кричала его столько раз, так отчаянно и безнадёжно. Оливия. Оливия. Оливия. Её имя навсегда останется в моей памяти. Оливия. Весь мой мир пах разрухой и щекотал нос, превратившись в пепел. Я ничего не чувствую. Никаких эмоций. В моей голове только чёткая мысль о том, что беречь, защищать и любить больше нечего. Нет больше ничего. Только пепел. Только пустота, заполнившая всё вокруг. Я был в подвале, когда это случилось - мама послала за вареньем. И я первым выбежал на улицу, перепрыгивая через горящие брусья, стремясь спастись. Здание рухнуло, как только я переступил порог. И я молча смотрел на горящие обломки, думая, что вот-вот папа выйдет из густого черного дыма, держа на руках маму с Оливией. Но этого не случилось. Я сжимаю веревку и завязываю узел. Тот, которому не учат. Который завязывается сам по себе под дрожащими пальцами. Старый вяз, растущий в сотни метрах от дома, кажется мне единственным символом жизни на этой выжженной земле. И единственным оно и останется. Жёсткая кора впивается в кожу, перепачканную сажей, ступни соскальзывают, обламывая обветренные и высохшие куски. Примостившись на нижнюю ветку, я тщательно оборачиваю верёвку вокруг нее. Нет смысла жить без любимых людей. Нет смысла жить, если нечего беречь, если нечего терять. У меня не осталось никого и ничего. Я потерялся. Потерялся. Проверив узел, дрожащими руками надеваю петлю на шею. Ничего и никого. Только стук бесполезного сердца. И никаких слёз. Никакого сожаления о том, что я сейчас сделаю. Я уверен в своих действиях. Я закрываю глаза и готовлюсь отпустить ноги вниз, прыгнуть и вздёрнуть себя на старом вязе, оставив его единственным живым существом на этой забытой богом поляне. Мы так желали жить вдалеке от людей, но именно это и вышло нам боком. Ведь будь рядом люди, будь рядом хоть кто-то... Впрочем, теперь это неважно. -Фр... Мфыр... - слышу снизу, с земли. Открываю глаза и опускаю взгляд вниз. Сердце ёкает от знакомой крохотной фигурки, привычно беленькой, но теперь грязно-чёрной от пожара, с проплешинами и обгоревшим ушком. Мой Флаки. Мой котик, которого я выпрашивал у матери три месяца. Умолял ее, и так радовался, когда мне его, месячного, вложили в руки и он трогательно, неумело замурлыкал. Пушистый и ласковый, теперь он походил на бездомного бедолагу, потрёпанного жизнью. И я снимаю с шеи петлю, спускаюсь с дерева, беру его, мяучащего, на руки и прижимаю к себе хрупкое тельце. Тонкую ниточку ко всему, что было. И плачу, горько и безудержно. Навзрыд, поглаживая перепуганного котёнка. Я плачу и иду прочь, оставив петлю безвольно повисшей вниз.