благословение

увидев, как сталь прижимается к виску генри, фрэнсис испытывает нечто что-то облегечения. он кричит, покорно берет в руки заженный фитиль паники, скорбит и плачет – плачет? – когда аид переплетает свою костлявую руку с погибшим другом. фрэнсис достаточно хорош, чтобы понимать, как он должен себя чувстовать, достаточно умён, чтобы этому следовать, и достаточно скрытен, чтобы липкое, виноградное почти наслаждение оставалось надежно спрятано. играя в благородство, генри облегчает ему задачу. играя в скорбящих, друзья делают её простой до приторной жалости, какую чувствуют при скоропостижной победе. целая жизнь, так бездарно проигравшая одному патрону – досада и печаль, упущенное развлечение. фрэнсис своевольный и дикий, и все смеются, когда он заявляет об этом – пьяная пелена, недавняя смерть, – смерти, – дважды забытый бог. фрэнсис – сухие ветки, окропленные кровью птиц, медь и бронза на костно-бледном; фрэнсис – это вёресковый мёд, и едва ли кто-нибудь понимает, что он готов умереть – убить, – и за сладостную горечь, и за собственную кривоватую тайну, послушный балладе и произошедшему-происходящему. фрэнсис – это безоговорочная покорность шепчущему дионису. ему, конечно, не понять бога, бессмертного необъятного идола; не понять, но вычленить главное: 'убей.' 'убей всех, кому я явился в ту ночь. убей всех, кто обо мне знает.' фрэнсис кивает и поднимает бокал за упокой. за здравие. за 'берегите себя'. за то, чтобы сберечь не вышло. фрэнсис выжидает. он не разящая сталь, не бессмертное-бессменное железо, не согнутая в дрожащем напряжении кибить из лощеного дерева; он – бронза, застывшая в расписном изяществе микенского кинжала. он всё так же смертоносен, но красив и нетороплив. дионис поощряет. мягкой рукой прикасается к лицу фрэнсиса – такому глупому, такому веснушчатому, – и проводит по щеке мягко-мягко, от движений оставляя румянец. но только когда у юноши глаза открыты – в ином случае бог обращается тем и теми, кем на самом деле является – винной духотой, паникой, дикостью, звериной агонией, шутовским пьяным весельем. фрэнсис не боится, но предпочитает не смотреть, и целуется всегда с открытыми глазами, крепко сжимая бога за шею или плечи – боится, что тот вот-вот пропадёт. тот обещает не пропадать, если фрэнсис сделает то, о чем он просит. в античности не существовало дьявола – но с кем тогда фрэнсис заключает сделку? славно, что генри и банни глупые достаточно, чтобы смерти не бояться. славно, что сами справляются – шаг и выстрел, падающие гильзы и ошметки тела. славно, славно. когда их остается четверо – пятеро, считая бога-покровителя, – приходит пора думать о том, кого убить первым. 'забавно' — шепчет дионис неслышащему фрэнсису, вплетая свой голос в рык ветра и стук капель,  – 'что ты берёшь в расчёт только троих.' убить чарльза оказывается оглушающе легко и запредельно тяжело, также насмешливо, как предыдущие смерти. он умирает сам, в пыльной пустоте кабака, в пьяном угаре; умирает, захлебнувшись собственной рвотой. фрэнсису мерзко. фрэнсис не замарал рук – его грех лишь в том, что эту руку не протянул. лежащее тело медленно остывает, и под языком с шипением растворяется горечь. удовлетворение – тоже чувство, юность – тоже память, которая умирает вместе со всеми другими, стоит нескольким тёмным, дурно пахнущим лужицам растечься вокруг тела чарльза. смерть красива только из рук божества. божество жестоко. – зачем ты его убил? вакх смехом заливается, будто захлебывается. фрэнсис такого ещё никогда не слышал: раскатистого, влажного, будто кашель, гулкого, как удар по натянутой коже барабана. – я? то пойло, от которого он умер, не моих рук дело. –едва отдышавшись, тянется к фрэнсису, – я бы никогда не стал убивать так грязно. только вином, милый, только вином. – и музыкой, – шепчет фрэнсис, сдаваясь – и музыкой. чтобы убить камиллу, нужно взять нож. фрэнсис делает это с удовольствием. воскрешает в памяти её всю, такую хорошую: кожу в прорезях самодельной тоги; мягкий голос, так часто ошибающийся на дифтонгах; храбрость, как у маленькой львицы. она чудесная и  достойна быть хорошей жертвой – фрэнсис может убить её спокойно, не тревожась о том, что приподнёсет  оскорбляющий бога дар. она славная, но почему-то кричит, как канарейка, когда юноша обнажает лезвие-когти. – тебе ли не привыкать, пташка? – спрашивает, когда камилла затихает, наклоняется, ведёт рукой по измазанной кровью щеке, произносит с сахарной нежностью, – глупая, глупая девочка. смерть, конечно, стальной змеей кандалов сжимается на руках её мужа. она так и не научилась выбирать правильных людей, и едва ли мужчина, ведомый в серое и затхлое, понимает причину возвышающейся над ним решетки. через какое-то время фрэнсису приходит письмо – приглашение на похороны. камиллы, не чарльза. едва ли того будут хоронить – бросят куда-нибудь, как обычного бродячего забулдыгу, и дело с концом, даром что волосы золотом струятся и язык заплетается в древнегреческих молитвах. может, оно и к лучшему, что близнецы оба умерли, и умерли, о смерти друг друга не зная. больше не будут, к счастью, никого мучать. дионис треплет юношу по щеке, как ребенка или зверя. фрэнсис охотно даётся в руки, ластиться; смешно даже, что он, настолько ручной-прирученный, так рьяно льнет к дикости и хаосу, в людской личине спрятанным. смешно, и бахус прямо в поцелуй смеётся; фрэнсис глаз не закрывает и видит отчетливо, что напротив – не благоволение и даже не пьяное удовольствие, а смола и тягучий, вязкий интерес – сможет ли юноша до конца дойти, сможет ли завершить ритуал, начатый с невинно убиенного фермера? сможет ли? фрэнсису требуется время, чтобы найти адрес ричарда. чтобы приехать, будто бы вернуться, чтобы постучать, чтобы открыли. чтобы брови удивленно взлетели вверх, чтобы 'рад видеть' и 'проходи'. фрэнсис вглубь квартиры рысиной поступью, фрэнсис смотрит на улыбку ричарда, кажется, вполне искреннюю – глупый! – и думает: жаль, что зубки уже прорезались. жаль. – как ты? что фрэнсису ответить? о чём поведать, где остановиться, замереть, ломая вымученную честность? стоит ли начинать – разговор, попытку, слова заново воскрешать? стоит ли? – я в порядке. ты как? фрэнсис делает глоток чая. за время своей mᾰνία с дионисом он едва ли касался чего-то помимо вина. травянистая горечь неприятно жжет язык. ричард никогда не добавлял сахар. – нормально. оба говорят так, что задохнуться бы. проведенный вместе год – ничтожно короткий отрезок ничтожной молодости, – бьёт по лицу лисьим хвостом, напоминает о том, когда руки вместе по письменах скользили, когда юные голоса до хрипа разбирали падежи и склонения. когда это было, когда? – что у тебя нового? на этом вопросе у фрэнсиса к горлу подступает тошнота. как можно было это спросить? как, ричард? после бога и смерти вместе, после плевка в вечность, разделенного на них всех – как, как можно спрашивать такое пошлое, такое безучастное, такое равнодушное? фрэнсису всегда было свойственно переоценивать людей. что-то, шевельнувшееся к ричарду, замерло златоокой ланью, бескрылой птицей, болезненной памятью. замерло – и растаяло, испарилось от жара клинка, исчезло, убитое. с телом ричарда, наверное, будет тяжелее, но секундой позже за спиной возникает вакх, и всё становится зыбким и эфемерным, далеким, незначительным. фрэнсис бросается ему в объятья, всё ещё сжимая в руках окровавленный нож. он – адепт, он – жрец, он – верующий, он – тот, кому доверены жертвы, кому доверена их кровь. вакх снова смеётся – жестче, истеричнее. фрэнсис холодеет, ждёт реакции, благословения ждёт. шепчет растерянно, заглядывая в смолу и застывшую магму: – я всё сделал. ты останёшься со мной? останёшься? этот бог слишком дикий, чтобы держать обещания. этот бог – трикстер, безумец, владеющий искусством и смехом. он нежно берет фрэнсиса за подбородок и поёт, осыпая того зернами ячменя. – разве ты сделал всё, о чём я тебя просил? фрэнсис леденеет. – ты говорил убить тех, кому ты явися в ту ночь.. – верно. – мягко кивает бог, и юноша явственно ощущает оплетающие его виноградные лозья, – разве ты убил всех? фрэнсис делает шаг назад. – я.. – я жду. – прерывает его дионис, – ты ведь сможешь завершить ритуал? анфестерион смеётся в тон безумному вакху, крошится последним снегом и застывшим солнцем. окна ричардовой квартиры открывают замершего бога и жреца – сцену, достойную руки скульптора, каких уже и в живых не осталось, – уходящему солнцу. бахус насмешливо выгибает бровь, когда юноша умоляюще просит сменить костюм на белые одеяния. – фрэнсис, мне плевать. и страх разом таёт, сменяясь хмельной сладость; юноша слышит своё имя, воскресает, будто дерзнув окунуть уста в амброзию. поспешно распахивает на груди рубашку, шепчет что-то на искаженно-древнегреческом, слышит раскатистый и издевательский: – что это за язык? – это.. – фрэнсис чувствует, как что-то важное снова оборачивается хрустальными сколками в руках сумасшедшего бога, – это древнегреческий. – это – древнегреческий? твоё произношение просто отвратильно, и.. – дионис поспешно прислоняет палец к губам потяренного юноши, который всё же рвется что-то сказать, – прошу тебя, молчи. и продолжай. фрэнсис слишком верующий, чтобы сопротивляться. кривит губы, когда нож, всё ещё теплый от крови ричарда, послушно вспарывает тело. ужас пенится в бокале вакха; бог внимательно ловит предсмертное и испуганное, бог прикусывает губу: где же его празднества? где его слуги, где адепты — не коленопреклонные, но дикие, пляшущие на углях и сломанных флейтах? покорная смерть пришлась бы по душе потосу и антеросу, эрато и мельпомене; уж они бы, конечно, восхитились бы, уж они бы, конечно, прониклись бы духом жертвенной красоты. но бахусу от этой смерти – что? наблюдать за фрэнсисом, за его ласточкино-сломаным, забыто-певчим, за его свято-святым стремлением к искусству было забавно; жаль, мальчик умер, так и не узнав, что он искусство никогда не понимал, и не понял бы, пытаясь необузданную стихию уместить в шёлка и стихотворную пыль страниц.  вакх – хмельная птичья трель, смоковница и аконит, гранатовые зернышки на сырой земле, дымом пропитанной. у него ни формы нет, ни обличия – кого только фрэнсис целовал, сумасшедший? у диониса даже голоса нет, только перестук копыт и ветер, задыхающийся в виноградных лозах. каждого козлёнка, чья кровь бордовым и сладким стынет на алтаре, дионис с собой берет, чествует и лелеет — у них ведь копытца, которые так славно отбивают ритм на брошенных кем-то щитах, у них веселье, какое людям в руки никогда не дастся. фрэнсис слишком человек и слишком старается им не быть. вакху это – скука и смерть, смертная скука, усталость от предсказуемого. сколько раз он видел таких: ручных и изгнанных, утопленных и распятых? сколько раз он видел таких – покорных? и сколько из них в самом деле видели в его, не пытаясь ни смягчить, ни полюбить, ни очеловечить — просто принять и пуститься в пляс, срывая одежду вместе с кожей? фрэнсис мёртв. ничего интересного. дионису не уходит и не остается; он не говорит ничего и едва ли чувствует. он бог, а боги абсолютны, и потребность в людском облике исчезает со смертью жрецов. бахус снова ветер и виноград, струны и транс; бахус снова искусство, которое все понимают неправильно. ..снова веселье, которое никто не в силах постичь. в качестве жеста доброй воли из ножевых ранений на телах парней сочиться вино. так или иначе, они добились благословения.