эш не ломается и не бьётся – стоит, нефритовыми лезвиями режет небо, держит удар. без имени, может, но с силой. с послушной скверной, толчками осушающей тело, если сердце задеть, вскрыть, как гнойный нарост – обнажить, что у линкса внутри чёрное и мертвое, хотя артериальное кровотечение должно быть ярким и светлым. но это, конечно, глупости – эш не дает себя ранить, и не знает, кровь ли у него, или всё же болотистая гниль.

рампо полагал, что его беспристрастность выдержит увиденное – и снова просчитался. видя аллана, он чувствует интерес – яркий, жгучий, как вспышки фейерверков, как скольжение скальпеля по нежной коже запястья, как пойманные меж пальцев электрические разряды. видя мертвого аллана, он не чувствует ничего.

– даже если наступит конец света? – шёпотом, раскаленным горячим дыханием, будто изгрыгаемое драконом пламя; эми возводила глаза к небу, а переживания глупой лии – к абсолюту, дразня ту смоляными секундами молчания. она каждый раз спрашивала очевидное, ясное, как ласка уличной кошки. она каждый раз спрашивала очевидное, и каждый раз считала удары сердца без единого вдоха и выдоха, будто действительно боясь не услышать предсказанный годами вместе ответ. – даже если наступит конец света.

у них за спинами орга́н, заснувший-застывший. ян лыбится широко, из рюкзака достаёт клей и нож, упоенно режет сигареты, склеивает, дабы те на орга́н походили. напоминает флейту пана, но фил всё равно хохочет, и ян рад, что смог услышать лучшую (не)возможную музыку.

увидев, как сталь прижимается к виску генри, фрэнсис испытывает нечто что-то облегечения. он кричит, покорно берет в руки заженный фитиль паники, скорбит и плачет – плачет? – когда аид переплетает свою костлявую руку с погибшим другом. фрэнсис достаточно хорош, чтобы понимать, как он должен себя чувстовать, достаточно умён, чтобы этому следовать, и достаточно скрытен, чтобы липкое, виноградное почти наслаждение оставалось надежно спрятано. играя в благородство, генри облегчает ему задачу.