Вновь и вновь натягивая струны

      – Ну давай, ну хотя бы один разочек! – склоняет Аякс голову к плечу. – Ты ведь обожаешь «Рождественскую ораторию». Что я, не знаю, что ли?       – Да чего ты пристал, как банный лист к жопе? Ты точно так же знаешь, что я уже очень давно не играю, – пресно отвечает Итер, глядя на Аякса исподлобья.       Аякс капает на мозги своим оркестровым кружком уже четвёртую неделю. Всё зазывает и зазывает, зазывает и зазывает. Без умолку. Без остановки. Всё трещит и трещит. «Попробуй». «Сходи, вспомни». «Ну хотя бы раз, ты же так любишь, втянешься». «Ну ради меня, Итер».       – Ну ради меня, Итер! – в очередной раз строит глазки Аякс.       Итер продолжает смерять Аякса пресным взглядом. Ведь на самом деле у него нет ни единой причины делать что-либо ради него. Хотя бы потому, что это Аякс живёт в доме Итера и платит за это меньше, чем мог бы, а не наоборот.       – Короче, – закатывает глаза Аякс. Видимо, наконец-то сумел разглядеть в выражении лица Итера абсолютное безразличие к теме беседы. – Повторяю тебе в сотый раз: сходи хотя бы посмотреть. Один раз. У нас обалденный дирижёр – тебе точно понравится, – а ещё просто чумовая девочка на альте. Да приди хотя бы в углу постоять. Пожалуйста. Потому что ещё немного, и ты завянешь без классики как цветок без воды.       – Да тебя-то почему волнует? – равнодушно интересуется Итер, и Аякс в очередной раз закатывает глаза.       Итеру сейчас совсем не до классики: на работе завал, а в свободное время хочется читать и спать, а не… вспоминать былое, скажем так. Он уже давным давно бросил и забыл музыкальную карьеру. Безусловно, с ней связаны лучшие воспоминания его жизни. Первые призы, признание публики. Восторженные лица родственников и друзей после концертов. Гордость за себя и за оркестр, частью которого он являлся. Нескольких оркестров, если быть точнее.       Однако помимо бесспорно хороших, с музыкальной карьерой было связано одно наихудшее воспоминание.       Последнее, чего Итер хочет – бередить и расковыривать старую рану. И Аякс это прекрасно, чёрт подери, знает. Но всё равно почему-то раз за разом предлагает.       – Меня волнует, потому что ты мой друг, идиот. Потому что уже который год ты просто мёртвый, тень самого себя. Нельзя так, Итер. Давай, Итер, давай-давай, ну один раз, – очередной раз взмаливается Аякс. – Завтра в четыре в архонтами забытом малом мондштадтском концертном зале. Там априори не может произойти ничего плохого. Буду ждать.       Аякс звучит так, словно сейчас развернётся и наконец уйдёт, как и собирался, на ночёвку к своему молодому человеку, чтобы завтра прийти в этот несчастный малый мондштадтский, но при этом он всё ещё так же стоит, вальяжно оперевшись о косяк, и выжидающе пялится. И Итер протяжно вздыхает.       – Ты задолбал, – абсолютно честно заявляет Итер, но потом устало договаривает: – Если я схожу завтра, ты отъебёшься от меня наконец?       – Да! – моментально отвечает Аякс, на секунду скрывается из виду, а затем рыжим вихрем залетает в комнату и всучивает в руки чёрный кофр. – Давай, канифоль свою пиликалку, завтра в полчетвёртого в холле. Чао-какао!       Прохвост-Аякс ловко выскользает из-под хука Итера, а затем вновь скрывается в проёме. Слышится топот на лестнице, потом ворчание, скрежет молнии, довольное «хе-хе» и хлопанье двери.       Наконец наступает тишина.       Итер опускает взгляд на кофр.       Медленно проводит ладонью по текстурной крышке, обводит пальцами защёлки. Проворачивает одно колёсико кодового замка, словно проверяет: а вдруг сломался и не откроется больше?       Внутри поднимается едкая горькая волна: «Брось, убери, выкинь». Оседает где-то под горлом, грозится обернуться тошнотой или хотя бы комом в горле.       Но Итер сидит. И пялится. Устало рассматривает матовое покрытие под карбон, затёртое в углах, покоцанное по длине, с затёртыми наклейками. Аякс мало того, что отыскал треклятый кофр в шкафу, он даже протёр его от пыли. Поганец.       Рациональная часть мозга говорит, что это будет огромной ошибкой. Что не надо снова лезть в музыку. Что всё равно это обернётся мучительной болью. Ведь так уже случилось однажды. Нет ни единого аргумента, почему это не случится вновь.       Однако Итер решает попробовать.       Наверное, он действительно слишком любит «Рождественскую ораторию». Хотя, если подумать, куда больше он просто-напросто хочет, чтобы Аякс, наконец, отъебался со своим оркестром.       В три пятнадцать субботы Итер паркует машину перед малым мондштадтским концертным залом, и ещё минут семь сидит, уныло рассматривая его. Солнце зазывающе бликует на остеклённом входе, но от этого на душе становится только хуже. Итеру не хочется. Итеру противно. Но одновременно с этим его абсолютно иррационально тянет туда.       Потому что, архонты дери, Аякс прав. Потому что там, именно там – музыка.       По которой Итер действительно скучает. Пусть он и запретил себе так считать.       Итер тихо вздыхает, глушит машину, медленно-медленно выползает с водительского места. Всё тело как будто разом потяжелело. Оно протестует. Протестует, протестует, протестует. И в то же время, сука такая, рвётся и хочет туда. Хочет, неистово-неистово хочет открыть кофр, настроить идеально инструмент, и наконец-то снова ощутить единение с музыкой.       – Какие лю-ю-юди! – хлопает по плечу Аякс, когда Итер достаёт из багажника кофр. – Я думал, ты опять не придёшь!       Как же в такие моменты хочется треснуть ему по башке. Ох как же хочется. Но Итер закрывает багажник, блокирует машину, устраивает поудобнее на плече кофр и разворачивается. Довольная рыжая морда Аякса ослепляет белозубой улыбкой во все тридцать два. И от этого залепить ему хочется ещё больше.       – Ох, Итер, неужели он всё-таки тебя уломал? – сочувствующе тянет Злат, и Итер вдруг отчётливо осознаёт, что Злат – единственная причина, по которой нос Аякса сейчас цел. – Архонты, ты даже со скрипкой… Это ж как он тебе на мозги капал?..       Итер переводит абсолютно апатичный взгляд на Злата. Итер до сих пор не понимает, на кой ляд они оба ходят в этот полупрофессиональный кружок-оркестр. Довольно успешный дуэт виолончелистов, срывающий кучи денег со своих на удивление редких туров, и вдруг проводят вечера рабочей недели и субботу в любительском оркестре. Вторник и четверг с девяти до десяти и суббота с четырёх до шести или семи, если быть точным – Аякс ведь уже все уши прожужжал, у Итера это расписание уже практически отпечаталось на внутренней стороне век.       – Монотонно и безостановочно, – равнодушно отвечает Итер, поправляет на плече кофр и проходит к концертному залу.       Один вечер.       Надо пережить всего лишь один вечер.       Зайдя, Итер мельком оглядывается: ему в малом мондштадтском бывать не доводилось. После переезда он вообще стал поразительно далёк от культуры. Работает, работает, работает да и всё. Однако здесь его не встречает ничегошеньки интересного: просторный светлый интерьер, белый пол, ониксовые стены и чёрные колонны. В общем, просто и со вкусом.       Миновав несколько служебных коридоров, они проходят в репетиционную, вещи оставляют в специальной комнате между коридором и аудиторией. Однако едва Итер кладёт куртку, его тут же под локоть загребает Аякс и тащит куда-то к скоплению людей с другой стороны зала.       – Ты мне, может, дашь хоть кофр положить? – безразлично интересуется Итер, мельком оглядывая других людей. Многие стоят по группкам, обсуждают ноты в руках, кто-то распевается, кто-то настраивает инструмент. В общем, абсолютно привычная картина перед занятием.       – Да успеешь, сначала представимся, – фыркает Аякс и продолжает тащить Итера через весь зал.       Что ж, похоже, остаётся только повиноваться.       – Чжунли, привет, я таки смог привести того своего друга! – Итер слышит, что Аякс улыбается, но не видит, потому что тот схватил его за плечи и выставил перед собой, как какой-то презент.       Итер оказывается прямо перед мужчиной, который ещё секунду назад раздавал советы девушке с фаготом. Теперь же он коротко ей махнул и перевёл всё внимание на Итера, лишь мельком кивнув Аяксу. Итер снял с плеча кофр и привычным движением уткнул в носок кроссовка, а затем бегло оглянул мужчину, который наверняка и был тем «суперским дирижёром-организатором, который обязательно должен понравиться».       На первый взгляд, обычный мужчина. Явно чуть старше Итера, одет прилично и недёшево. Кремовая рубашка с закатанными по локоть рукавами на вид выглажена до хруста, а золотая цепочка часов, прикреплённая к пуговице чёрной жилетки и уходящая в её же карман, выглядит жутко дорогой. Но, как ни странно, вкупе это смотрится на удивление гармонично и… даже просто. Итер ведёт взгляд выше: чуть растрёпанные тёмные волосы собраны в низкий хвост, светлые глаза так же изучающе скользят по Итеру.       – Здравствуйте, – первым нарушить тишину решает Итер. – Аякс уже целый месяц Вас расхваливает, в итоге я поддался. Меня зовут Итер.       Может, из-за безразличной интонации прозвучало это и не слишком вежливо, и первое впечатление Итер создал не особо хорошее, но у него вообще нет настроения. Уже очень-очень давно нет. Аякс, не отличающийся умением это самое настроение распознавать, несмотря на долгое сожительство, подбадривающе хлопает по плечам, а затем наконец отпускает. Чжунли – если Итер правильно расслышал – бросает ещё один мимолётный взгляд куда-то за Итера, а потом заглядывает в глаза.       – Привет. Я Чжунли. Организатор оркестра и по совместительству дирижёр. Мы тут все на ты, поэтому не стесняйся, – он мягко улыбается, а затем кивает на кофр. – Скрипка?       Итер абсолютно безразлично кивает. Наверное, действительно стоило на первый раз – и последний, ха-ха – прийти просто послушать. Без инструмента. Но архонты-его-подери-Аякс…       – Да, скрипка.       Чжунли слегка приподнимает бровь от столь односложного ответа, но больше никак не подаёт виду, что его что-то смущает, а спокойно уточняет:       – Оркестровый опыт есть?       – Я играл в… университетском оркестре, – ведёт плечом Итер. Полуправда в данном случае будет намного, намного лучше правды. Главное только, чтобы Аякс не начал болтать. – Пару раз был в первых скрипках.       Чжунли на долю секунды прищуривается, и у Итера даже закрадывается мысль, что Аякс таки успел чего-то намолоть своим длиннющим языком. Однако затем Чжунли вновь улыбается, поворачивается и манит рукой, приглашая следовать.       – Ты знаешь «Рождественскую ораторию»?       – Играть доводилось, Аякс меня только на неё и заманил. Но неплохо бы всё-таки ноты иметь, – отзывается Итер, следуя за Чжунли.       Тупо пялясь в спину перед собой, Итер замечает, что кончики волос у Чжунли подкрашены: плавно от естественного каштанового переходят в медно-рыжий. Довольно занятная деталь: редко встречаются окрашенные мужчины, да ещё и так элегантно.       Они подходят к стеллажу, стоящему у стенки, и какое-то время Чжунли перебирает ноты. Итер мельком бросает взгляд на часы на запястье: ему бы ещё успеть подготовиться до начала репетиции, не очень хочется опаздывать, раз уж всё равно явился, да ещё и с инструментом, да ещё и ноты ведь сейчас дадут.       – Держи, – Чжунли протягивает папку, на которой приклеен стикер и каллиграфическим почерком написано: «Рождественская оратория. Скрипка». – Для начала попробуем так. Садись со вторыми скрипками, рассадка европейская. Посмотрим, что ты умеешь.       Итер кивает, принимает ноты и дёргает уголком губ в попытке изобразить улыбку. Несмотря на то, что внутри всё урчит и бурлит, желая поскорее покинуть помещение, Итер с неудовольствием отмечает, что с каждой минутой уходить хочется всё меньше. Постепенно, по чуть-чуть атмосфера репетиции проникает в каждую клеточку тела, пробуждая давным давно забытое и запертое на замок чувство:       Он дома.       Итер снова выходит в тамбур, кладёт на скамейку кофр, присаживается перед замком и…       Замирает.       Он не открывал его уже почти шесть лет.       Какая-то часть сознания очень хочет, чтобы внутри оказалась труха вместо когда-то любимой скрипки. Может, она треснула? Может, Итер забыл ослабить смычок и он уже не годен? Может внутрь попала влага – да, через водонепроницаемый-то кофр, – и внутри всё сгнило?       А с другой стороны медленно расцветает светлая тоска.       Ведь Итер, архонты дери, очень любит играть. И он нагло врёт всем и, в первую очередь, себе, когда говорит, что больше не хочет, не может и не будет.       Итер прокручивает колёсики, выставляя пароль, и щёлкает застёжками. Нос заполняет давно забытый запах дерева и канифоли, и Итер откидывает бархатную ткань, открывая взору содержимое. Всё, как и шесть лет назад: два смычка, скрипка – на вид как новая, явно горячо любимая, – купленный в своё время за бешеные деньги практически новый мостик.       Несколько секунд Итер смотрит, закусив губу, а потом промаргивается, вздыхает и начинает освобождать скрипку от креплений. Он достаёт из кармашка канифоль и подставку для струн – ведь, убирая скрипку в последний раз, он спустил струны, – кидает в карман. Затем освобождает из плена крепежей смычок, берёт его, мостик, ноты и скрипку, захлопывает кофр и выходит обратно в репетиционную: натягивать струны в тамбуре нет никакого желания.       Итер неприхотливый: пристраивается прямо на полу у стены, складывает ноги по-турецки, откладывает смычок и ноты с мостиком и принимается располагать подставку на положенном месте. Он тихо хмыкает: по-хорошему, неплохо было бы протереть скрипку – былое положение подставки идеально прослеживается по следам канифоли, – но ради одной-единственной репетиции, после которой он снова спустит струны и снова бросит скрипку в шкаф на первом этаже, заморачиваться не хочется.       Заученными движениями Итер располагает подставку, струны, осторожно их натягивает, внимательно следя, чтобы подставка не съехала и не перекосилась. Он ослабляет машинки и игнорирует горестные завывания под рёбрами от вида стразинки на винте струны Ми. Это всего лишь на один вечер. На один чёртов вечер.       Наконец струны занимают своё место, Итер настраивает колками и проверяет результат простыми щипками: так тише, не придётся никого смущать расстроенным инструментом. Итер закрепляет мостик, проверяет, что скрипка лежит на плече удобно и привычно, а затем вновь устраивает её на ногах и выуживает из кармана канифоль.       Почти закончилась.       Точно.       Итер в очередной раз вздыхает и натягивает смычок. Плевать. На один раз точно хватит. Канифоль всегда была сродни медитации. Маленький – пусть и обязательный, – ритуал перед репетицией, концертом. Смотришь, как белеет волос смычка, и освобождаешь голову от ненужных мыслей.       Итер абстрагируется от окружения, от смеси распевающихся голосов, настраивающихся инструментов. Он прикрывает глаза и вспоминает, каково это.       Под сомкнутыми веками проносятся концерты, многочисленные поездки. Сотни, тысячи выученных нот. Другие классные музыканты. Харизматичные дирижёры.       Он скучал.       Правда скучал.       Но продолжать больше не хочет. Как бы Аякс ни уговаривал.       Итер убирает канифоль, вновь проверяет о палец натяжение смычка и поднимается. Он ещё раз перебирает струны пальцами – колками удалось прилично настроить, – а затем устраивает скрипку на плече. Опустив взгляд на винты машинок, Итер снова замирает. Чёртова стразинка просверлит в его сердце дыру одним своим видом. Однако если он хотя бы подумает о том, чтобы её отколупать, станет намного хуже.       Коротко проморгавшись, Итер выдыхает и берёт Ми. Он прикрывает глаза, вспоминая, подкручивает машинку, приводя звук к идеалу. Хочешь-не хочешь, а слух никуда не денется. Итер всё ещё любит подпевать в машине, всё ещё слышит фальшь в концертах на радио и телевидении. И, конечно же, Итер слышит, как абсолютно безбожно расстроен альт у того паренька в синей футболке. Может, подошедшая к нему девочка-альтистка сумеет помочь спасти уши присутствующих.       Струна за струной, машинка за машинкой Итер настраивает скрипку. Он специально встал в углу, у самой дальней стены: старая привычка не позволяет настраивать расстроенную скрипку в толпе. Однако, опустив смычок и осмотревшись, Итер понимает, что старается он тут лишь для себя.       Это ведь любительский оркестр.       Тут все настраиваются как могут, но не более.       Половина бегает с тюнерами, другая – подбирает что-то близкое на слух и успокаивается. Каждый инструмент звучит в итоге по-своему, кто во что горазд, и это даже практически вгоняет в тоску. Возможно, на настройке перед репетицией всё более-менее сгладится, уж на первую скрипку-то тут, наверное, умеют равняться. Но многого, похоже, ожидать не стоит.       Итер вдруг ловит на себе взгляд светлых глаз. Чжунли сидит у противоположной стены и смотрит будто прямиком в душу. Может, всё-таки слух Итера уже не так хорош, как он считает, и Чжунли это услышал?       Хотя какая разница?       Итер ведёт плечом, как будто Чжунли ему задал вопрос, а отвечать не хочется, затем поднимает с пола ноты и топает к пюпитрам. Европейская рассадка, со вторыми скрипками – значит, по правую руку от дирижёра. Итер занимает свободное место и оказывается в третьем ряду. Оркестрик небольшой, поэтому за Итером уже никого нет. Но оно, наверное, и к лучшему.       Люди постепенно занимают свои места, готовится и Чжунли: стоит, задумчиво листая партитуру, то и дело поглядывает на своих подопечных, раздаёт какие-то короткие указания, тепло улыбается. Злат с Аяксом – как оказалось, единственные виолончелисты на весь оркестр – сидят практически напротив Итера и оба подбадривающе улыбаются. Возможно, конечно, это сможет как-то поднять настроение.       Возня заканчивается, Итер открывает ноты, пробегается взглядом по первым страницам, вспоминая, запоминает расставленные штрихи. Соседка-альтистка подсказывает, что сегодня они играют четвёртую кантату. Он устраивает скрипку поудобнее на плече и поднимает взгляд на вставшего юношу: первую скрипку оркестра. Итер заносит смычок, расслабляется: теперь нужно просто подождать, пока очередь дойдёт до них. Юноша поднимает руку, светлый волос касается струны…       И Итера передёргивает.       Он распахивает глаза и вперивает взгляд в юношу, который невозмутимо задаёт первым скрипкам ноту Ми.       Фальшивую Ми.       Сперва Итер думает, что он просто всё-таки задубел со временем. Однако потом взгляд случайно соскальзывает на Аякса: тот абсолютно пресно переглядывается со Златом, потом дёргает бровью и поджимает губы. По крайней мере, Итеру не кажется, уже хорошо. Однако это не отменяет того факта, что первые скрипки подстраиваются под фальшь. Итер с трудом сдерживается от того, чтобы дёрнуть губой, и чуть морщит нос: ему моральные установки не позволят подстраиваться под это.       Юноша-первая-скрипка переводит взгляд на вторые скрипки, но Итер так и сидит, банально не имея возможности двигаться: тело просто отказывается подстраиваться под такую Ми. Ну это же пытка! Юноша приподнимает брови, мол, алло, Итер, давай, смычок в руки и настраиваться, но…       – Чуть выше, Синцю, – вдруг поправляет Чжунли, и все звуки тут же обрываются. Юноша поднимает растерянный взгляд, а затем снова берёт Ми и подкручивает винт до тех пор, пока Чжунли не кивает.       Итер промаргивается и механически проверяет: его скрипка настроена так же. Выходит, есть ещё порох в пороховнице…       Синцю быстро подстраивает остальные струны, а Итер снова ловит взгляд Чжунли: тот смотрит мягко, но изучающе, цепко. Однако даже под таким взглядом вполне комфортно: Итер стойко его выдерживает и вскоре с остальными вторыми скрипками принимается проверять звучание. Он в очередной раз задумывается, не успел ли Аякс чего разболтать, но в итоге предполагает, что тот бы предупредил.       Подготовка окончена, все поворачиваются к Чжунли, заносят смычки, поднимают инструменты. Итер затаивает дыхание, внимательно глядя, как Чжунли в абсолютной тишине обводит всех взглядом, проверяя готовность, а затем мягко взмахивает руками: оркестр вступает.              По спине бегут мурашки: Итер вступает позже, поэтому у него есть несколько секунд понаблюдать за оркестрантами и Чжунли. Внутри расцветает давным-давно забытый, запретный теперь трепет. Присмотревшись к движениям Чжунли, Итер безошибочно, не подглядывая в ноты распознаёт место, где нужно вступить именно ему. Оркестр следует безмолвным указаним чётко, они действительно сработались со своим дирижёром, привыкли к его жестам. Однако и Итер считывает их довольно легко: помогает и опыт, и знание нот. Слова о том, что он любит «Рождественскую ораторию» – не просто слова. Он её заиграл до дыр. Больше неё он любит только…       Хотя нет.       Уже не любит.       Итер прикрывает глаза, отгоняя лезущие мысли, и расслабляется: музыка течёт по венам, хор отдаётся эхом в каждой клеточке тела. Когда Итер открывает глаза, он видит Чжунли, так ловко и плавно управляющего живым организмом – оркестром. Он плавно ведёт ладонями, задаёт темп и громкость. Иногда беззвучно подпевает хору – видимо, на любимых или самых ярких моментах. Между делом он даже успевает делать небольшие персональные замечания или, наоборот, одобряюще кивает кому-то.       И Итер тает.       Архонты дери, как же он скучал.       По музыке, нотам, ощущению единения в оркестре, по отличному дирижированию. Откуда Чжунли вообще такой взялся? Да ещё и собрал такой разномастный коллектив: тут и профессионалы высокого уровня, как Аякс и Злат, и начинающие, как несчастный альтист в синей футболке, который так и продолжает фальшивить.       Итер практически пьянеет: абсолютно самозабвенно отдаётся музыке, позволяет ей управлять своим телом.       Ей – музыке – и Чжунли, который эту музыку задаёт.       Сказать, что Итер восхищён – ничего не сказать. Да, оркестр любительский, да, есть ошибки, но то, с какой нежностью все относятся к музыке, видно по лицам и движениям. Едва ли Итер может тут разглядеть кого-то, кто пришёл сюда только для того, чтобы отсидеть часы в оркестре в качестве практики.       Отдельных комплиментов достоин Чжунли. После каждого номера кантаты он делает паузу и коротко обсуждает его. Хвалит тех, кто улучшил технику, делает мягкие замечания тем, кто косячил. Иногда кто-то просит повторить несколько тактов: Чжунли коротко говорит, откуда и кому начинать – не всегда требуется, например, повтор вместе с хором, – а затем терпеливо помогает отработать место. И оркестранты к этому тоже относятся спокойно и с пониманием.       Даже становится понятно, почему именно Синцю – первая скрипка. У него явно некоторые проблемы с тем, чтобы настроить собственный инструмент, но с заданной Ми он на удивление хорошо подмечает огрехи остальных. Видимо, ему просто нужно чуть больше опыта в настройке, но, имея референс, относительно него он чётко определяет фальшь. И, пожалуй, Синцю здесь действительно самый умелый скрипач.       И Итер втягивается.       Ему начинает нравиться тёплая и дружелюбная атмосфера, практически семейная. Он практически никого не знает по именам, но уже чувствует, что люди вокруг достойные и, главное, любящие музыку.       Может, действительно стоит снова начать заниматься?       Это может быть неплохой отдушиной после работы: всего-то дважды в неделю по часу да в субботу. Вполне достаточно для того, чтобы удовлетворить вновь воспылавшую потребность в музыке, но не окунуться в неё с головой.       Наверное, маленький любительский оркестрик – и правда то, что нужно Итеру. Видимо, Аяксу со стороны действительно виднее. Между номерами Итер ловит его взгляд: он доволен, улыбается, словно чувствует, что Итер сумел оттаять.       Да и сам Итер ощущает, словно с него стёк груз многолетних апатии и безразличия.       – У нас осталось ещё двадцать минут, – мягко объявляет Чжунли, когда они заканчивают разбирать ошибки последнего номера кантаты. – Давайте ещё что-нибудь коротенькое сыграем?       Итер коротко усмехается, глядя, как вновь воодушевляются вокруг: возможно, Чжунли сейчас предложит что-то радикально отличающееся от «оратории»? Оркестранты закрывают ноты, откладывают инструменты, и Итер вслед за ними переводит взгляд на Чжунли, цепким, практически игривым прищуром оглядывающего подопечных.       – Моцарта? «Лакримозу». Давно не играли, – качает головой Чжунли, и вокруг пробегает согласный ропот.       А Итер замирает.       Все внутренности сжимаются в холодный тугой ком.       Два слова. Два чёртовых слова, и вся жизнедеятельность в организме Итера стремится остановиться и никогда больше не возобновляться.       Ирония судьбы, не иначе.       Конечно, только он подумал, что можно попробовать оставить свои проблемы и горечи в прошлом, заняться любимым делом, как жизнь с размаху ударила под дых.       Итер переводит отсутствующий взгляд на Аякса. Бледного, ошарашенного Аякса, который пялится на Чжунли как баран на новые ворота. Очевидно, «Лакримоза» – неожиданный ход. Но Итеру плевать. Едва Аякс начинает поворачивать голову, чтобы посмотреть в ответ, едва оркестранты вокруг начинают вставать, чтобы взять другие ноты, Итер поднимается и опрометью выходит из зала.       Он мгновенно складывает скрипку, накидывает куртку и выходит. Всё смазывается, теряется: Итер не помнит, как сел в машину, как доехал до дома. Как достал из винного шкафа и налил виски – тоже не помнит.       Итер приходит в себя, только когда виски в стакане заканчивается. Он пялится на бутылку, силясь проглотить застрявший в горле ком. Внутри всё сворачивается и сжимается. Ощущение, будто очень-очень холодно, но при этом руки тёплые, нос – тоже.       Но Итеру плохо.       Нет, его не мутит, он не пьян. У него всего лишь неистово болит под рёбрами. В том самом месте, где находится сердце.       Он думал, что он сильный. Что он сможет пережить этот вечер. Ведь что такого могло случиться в архонтами забытом малом мондштадтском? От одного раза ведь вряд ли бы что-то произошло.       Более того, Итер практически был готов снова начать заниматься музыкой.       Но ему вовремя напомнили, почему он бросил.       Эта дурацкая случайность, абсолютно нечаянное совпадение ударило хлёсткой пощёчиной, окатило ведром ледяной воды, вогналось занозой под ноготь. Заставило вспомнить, почему Итер уже шесть лет занимается ювелирным делом и никогда не включает в машине станции, на которых может играть классическая музыка.       Итер с трудом сглатывает, поднимается, достаёт из морозильника лёд, прикладывает к щеке, уныло глядя на бутылку. Несколько секунд медлит, а потом всё-таки бросает кубики в стакан. Он снова садится, снова наливает виски.       Хлопает входная дверь – Итер замирает со стаканом у губ. Потому что он знает, кто пришёл и что сейчас скажет.       – Итер… – раздётся за спиной пронизанный виной голос, и в отражении в окне Итер видит, что Аякс не проходит вглубь кухни. – Я… я клянусь, Итер, я не знал. Мы очень редко её играем в последнее время, я не знал, что она се…       – Аякс, – тихо говорит Итер, но тот мгновенно замолкает. Итер не оборачивается, а Аякс не проходит вглубь: они оба замирают на те несколько секунд, пока Итер подбирает слова, чтобы договорить. Он проводит языком по губам, тихо вдыхает и продолжает: – Я понимаю. Но я сейчас не хочу тебя ни видеть, ни слышать.       Несколько мгновений стоит гробовая тишина, а затем слышатся шаги по лестнице: Аякс уходит к себе в комнату.       Они оба понимают, что вины Аякса в произошедшем ни на грамм. Что это только проблемы Итера, его неспособности отпустить прошлое и его поразительной везучести.       Вот только легче от этого не становится.       Итер на секунду приставляет стакан ко лбу, сильно-сильно жмурясь, а затем делает очередной глоток, косясь взглядом на любимый-ненавистный кофр, стоящий у дивана.