Вновь и вновь натягивая струны

      Аякс больше не подходит с предложениями пойти играть. Вообще никак не затрагивает тему музыки. В воскресенье и понедельник он и вовсе старается на глаза не попадаться. Но это не то чтобы очень сложно: оставшиеся выходные Итер практически не выходит из комнаты, а на работу он всегда уходит раньше.       Итер чувствует себя абсолютно опустошённым.       Опять.       Снова.       Потому что его разрывает.       Одна сторона просит, требует продолжить играть. Снова взять в руки скрипку, наканифолить смычок и играть, играть, играть.       А другая… Умирает. Выжигает сама себя тоской по прошлому. По тому, чего уже, в отличие от музыки, никогда не вернуть.       И самое ужасное, что чёртова «Лакримоза» заедает в голове.       Она не отпускает в воскресенье, когда Итер весь день лежит в кровати, вообще не желая двигаться. Она не покидает его в понедельник и вторник, пока он выслушивает пожелания новых клиентов, пока сидит за станком, пока обрабатывает хоть сколько-то запавшую в душу ювелирку.       «Лакримоза» не отпускает и в среду, и в мать его четверг. Она превращает Итера в абсолютно безвольное существо. Последний раз такое было шесть лет назад. Кто же знал, что эффект окажется накопительным, и стоит только снова сковырнуть корку на ране – разразится дичайшей болью.       В дни репетиций Аякс также старается даже не попадаться на глаза. Потому что вечера вторников и четвергов уже и без того слишком прочно ассоциируются с музыкой. Потому что, наверное, он ощущает какую-то вину, пусть на самом деле он и не виноват. Можно, конечно, упрекнуть его в том, что он мог перестраховаться, предупредить Чжунли, но Итер не будет. Он уже взрослый человек. Просто бывают роковые совпадения.       И иногда от них безумно больно.       В пятницу Итер приходит с работы чуть раньше: разобрался с заказами быстрее, чем планировал, какие-то мелочи оставил на помощника и решил, что ему нужно чуть больше времени отдохнуть.       Однако в гостиной его встречает стоящий у дивана кофр, который Итер так и не убрал за неделю. Просто осторожно обходил и старался не смотреть в его сторону. Пожалуй, даже удивительно, что его не убрал Аякс.       А, может, Итеру просто нужно разобраться с этой проблемой самому раз и навсегда? И Аякс ему об этом таким образом так тонко намекает?       Вряд ли. Скорее всего Аякс просто решил вообще никак не касаться этой темы, как и скрипки Итера – физически.       Итер снова наливает виски и забирается с ногами в кресло – оттуда открывается превосходный вид на кофр. В голове завывает хор и надрывается скрипка, и виски совсем-совсем не глушит это. Даже, наоборот, словно только делает громче. Итер ощущает себя так, словно на самом деле сидит в оркестре и играет чёртову «Лакримозу».       Ненавистную.       Горячо любимую.       Роковую.       Изменившую его жизнь «Лакримозу».       То, что с латинского «лакримоза» значит «слёзная», Итер вот уже шесть лет находит абсолютно неприемлемой иронией. Он сидит, глядя на кофр, и размышляет, что лучше: разместить завтра же скрипку на продажу или просто разбить её, и таким образом подвести жирную черту. Потому что пока есть скрипка – есть и этот шаткий мостик, связывающий его с прошлым.       Потому что всё ещё теплится призрачная надежда, что когда-нибудь Итер снова станет играть.       И сейчас его ломает, как наркомана, потому что в прошлую субботу он вновь попробовал свой самый страшный наркотик – музыку. Ему так хочется снова играть. Без боли и горечи, которые неизменно преследуют его шесть лет. Как, как, как можно забыть? Если бы у Итера был ответ…       Абсолютно тупая идея приходит в голову с последним глотком виски. А что, если – как советуют психологи – пойти и встретить свой самый страшный кошмар в лицо? Сходить и сыграть чёртову «Лакримозу», и просто проверить, сможет ли Итер это вынести? Может, правда станет легче, пусть он абсолютно и не верит в это?       Ему для этого даже не нужен оркестр. Свою партию он уже не забудет никогда, а роль оркестра прекрасно выполнит заевшая в голове композиция. Нужно только какое-то место вне дома, потому что если он сыграет её здесь и станет плохо – может снова дойти до переезда. Это Итер уже проходил и снова не хочет. Ой как не хочет.       Итер отставляет стакан и, не отрывая немигающего взгляда от кофра, откидывается на спинку, задумчиво прикладывает пальцы к подбородку. Возможно, получится проникнуть в аудиторию оркестра Чжунли до репетиции. Вдруг повезёт? Мысль кажется смешной до абсурда.       Но в час дня субботы Итер стоит перед малым мондштадтским концертным залом и сжимает в руке ручку кофра.       В голове завывает хор.       В голове надрывается скрипка.       А Итер думает, что сходит с ума.       Он закидывает кофр на плечо и проходит внутрь.       – Здравствуйте, – постаравшись изобразить свою милейшую улыбку, говорит Итер бабуле-вахтёру, – я к господину Чжунли на репетицию, он мне разрешил сегодня приехать пораньше отработать новую композицию.       – О, я тебя помню, сынок, никак понравился дирижёр-то? – улыбается женщина, какое-то время копошится, а затем протягивает Итеру раскрытую книгу с лежащими на ней ключом и ручкой. Итер даже не сильно удивляется её феноменальной памяти: наверное, только таких в вахтёры и берут. – Вот, голубчик, напиши имя, фамилию, номер с ключа и номер удостоверения личности. А то ты пришёл раньше, придётся открывать самому. Потом будешь уходить – поставишь здесь же пятым столбиком подпись, что сдал ключи. Или просто отдашь Чжунли, он умный мальчик, сам разберётся.       От того, как удачно всё складывается, к горлу подкатывает тошнота, но Итер не подаёт виду, пишет свои данные и забирает ключ. Постаравшись выдавить ещё одну дружелюбную улыбку, он разворачивается и скорее уходит. Старая привычка сразу запоминать дорогу к репетиционной в новом месте очень помогла: Итер ловит себя на том, что вообще не помнит, куда идти, но его доводят ноги.       Он вешает в тамбуре куртку и прямо с кофром проходит на негнущихся ногах в зал. Итер абсолютно автоматическими движениями открывает кофр, раскрывает крепежи, устанавливает мостик и откладывает скрипку со смычком на стоящий рядом стул. Итер чувствует себя абсолютно пустым. Машиной, которая выполняет заложенную в неё программу. Руки сами медленно-медленно тянутся к нотному карману и достают оттуда несколько мятых листов.       Итер пробегается взглядом по размывшимся от слёз нотам, едва касаясь проводит пальцем по рваному срезу по левому краю, а в голове словно выкручивают громкость. Переносицу опаляет жаром: ещё чуть-чуть и нервы явно не выдержат, но Итер уже решил дойти до конца. Если он остановится сейчас, он просто, наверное, словит инфаркт.       Поставив ноты на пюпитр – исключительно для проформы, для понимания того, какую глупость совершает Итер, – он берёт скрипку, устраивает на плече, проверяет строй, чуть подкручивает винты, на секунду замирает.       И берёт первую ноту.              Проезжающуюся ножом по сердцу До диез, переходящую в Ре.       Ля-Си.       Ре-До.       Итер закрывает глаза и сжимает зубы, но руки – чёртовы самовольные руки – помнят. Они просто играют, потому что именно «Лакримоза» отточена Итером до блеска. Потому что именно её он играл больше, чем что бы то ни было ещё, именно она когда-то была синонимом спокойствия.       А потом стала символом горя.       Итер не думает. В его руках – скрипка, в голове – оркестр. Всё остальное перестаёт иметь значение. От каждой ноты всё больше и больше хочется сесть, свернуться в клубочек, обнять колени и ткнуться в них лицом. Но Итер не может. Потому ему нужно закончить. Он физически не может оставить композицию недоигранной.       Он громко шмыгает и резко оборачивается, когда вдруг за спиной неожиданно вступает чужая скрипка. В паре метров за ним стоит Чжунли и, прикрыв глаза, вторит оркестру в голове. Итер не останавливается: продолжает играть, встаёт лицом и смаргивает таки появившиеся слёзы.       Чжунли импровизирует. Если Итер играет партию первой скрипки, то Чжунли – смесь из партий хора, второй скрипки и немного альтов, на удивление гармонично завершающую картину. Их дуэт звучит как то, что играли бы на площади у собора скрипачи, желающие собрать денег с гуляк: похоже на оригинал, вызывает в памяти заветное «О, я это слышал», но не даёт оркестровой глубины.       Чжунли открывает глаза и ровно смотрит. Его не смущают ни слёзы на лице Итера, ни вообще его необъяснимое нахождение здесь – он просто играет, как будто не может по-другому. Его взгляд не осуждающий, не вопросительный – именно что ровный, погружённый в музыку целиком и полностью.       Глупые руки продолжают играть, а Итер пялится на Чжунли.       И оркестр в голове стихает, уступая Чжунли.       Итер снова прикрывает глаза: ему хочется прочувствовать эту идиотскую партию. Возможно, чтобы она его морально уничтожила и выпотрошила, но, раз уж он начал, то и доходить нужно до конца.       Композиция набирает новые обороты, щёки начинает неприятно тянуть от подсыхающих слёз, но Итер продолжает, продолжает, упрямо продолжает потакать рукам и мышечной памяти. Он отмечает каждую свою ошибку, каждая фальшь, вызванная долгим отсутствием практики – или дрожью рук от волнения и слёз, – бьёт прямо в диафрагму, не позволяя дышать.       Но ему нужно закончить.       Финальные такты даются с огромным трудом, потому что Итера колотит. Последняя нота срывается: он безвольно опускает руки, чудом не роняя скрипку и смычок, и тихие рыдания вырываются наружу. Так долго отравлявшая его горечь наконец выплёскивается.       Ему безумно больно, плохо и тошно.       Но теперь ему парадоксально легче.       На затылок ложится тёплая ладонь и едва-едва давит: Итер поддаётся и утыкается лбом в чужое плечо. Он плачет, до скрипа струн по дереву сжимая в руке гриф, и даже не пытается остановиться. Ему плевать, как это выглядит со стороны. Ему просто плевать.       Чжунли ничего не говорит, словно происходящее – нечто само собой разумеющееся. Он едва заметно поглаживает, но в остальном больше предстаёт опорой, практически буквально не позволяя Итеру свалиться с подкашивающихся ног.       Более-менее прорыдавшись, Итер шмыгает, отходит на шаг и смотрит в сторону, вытирая нос тыльной стороной руки, которой держит смычок.       – Ты пьёшь кофе? – раздаётся тихий вопрос.       – Чего? – гундосит Итер и переводит непонимающе-хмурый взгляд на Чжунли.       – Какой кофе ты пьёшь? – спокойно повторяет Чжунли. – Я схожу, возьму, через десять минут вернусь.       – Флэт уайт с корицей, – бубнит Итер, прежде чем соображает, что вообще происходит. Чжунли молча кивает, кладёт скрипку и смычок на стул и выходит из зала.       Только когда дверь захлопывается, Итер вздрагивает, ещё раз прокручивает в голове всё от момента открытия кофра и рвано выдыхает. Всё выглядит… как-то… даже не сформулировать, как – Итер слишком разбит, чтобы думать. Голова не соображает. Он откладывает инструмент и выходит в коридор, находит санузел. Долго-долго стоит и смывает слёзы ледяной водой, пока не перестаёт чувствовать пальцы и кончик носа. Потом смотрит в зеркало.       И вдруг понимает, что в голове наконец не играет музыка.       Итер возвращается в репетиционную, склоняется над скрипкой Чжунли, весьма апатично рассматривает. На вид не сильно старше скрипки Итера – значит что-то новое. Но на мануфактурную тоже не похожа. Итер заглядывает в эфу, пытаясь разглядеть клеймо или подпись, но свет падает слишком неудачно.       – Нравится? – раздаётся за спиной знакомый голос вслед за шелестом двери, и Итер выпрямляется.       Он оборачивается на Чжунли, который подходит с двумя стаканами в руках.       – Я думал, какая-нибудь Страдивари. Хорошо звучит, – пожимает плечами Итер и благодарно кивает, принимая стакан. – И играешь ты хорошо, – Итер, наверное, хотел бы, чтобы эта фраза вышла не настолько безразличной, но у него не получилось. Он тихо вздыхает и чуть приподнимает стакан. – Сколько?       – За мой счёт, – прикрывает глаза Чжунли, а затем добавляет: – Ты отменно играешь. Аякс не зря тебя расхваливал.       – Аякс много болтает, – бурчит Итер и отходит. Он садится на пол у стены, приобнимает колени и начинает потягивать кофе, исподлобья пялясь на свою скрипку.       Чжунли чуть задерживается: оглядывает скрипку Итера, пробегает взглядом по нотам, затем осматривает самого Итера. В его взгляде снова нет осуждения или вообще каких-то явных негативных эмоций. Скорее, там читается любопытство. В конце концов он присаживается рядом, и какое-то время они сидят в тишине.       – Можно спросить, почему ты ушёл в прошлую субботу? – ненавязчиво интересуется Чжунли, поворачивая голову. Он покачивает в руке стаканчик, периодически из него отпивая, но не поторапливает и не требует ответа. Такое ощущение, что если Итер не ответит вовсе или переведёт тему – он примет это.       Итер думает. С одной стороны, отвечать прямо и грузить другого – незнакомого – человека не хочется, а с другой…       – Потому что я не играю «Лакримозу» Моцарта, – монотонно отвечает Итер и дёргает бровью: сам удивляется тому, насколько же он эмоционально измождён произошедшим.       – А что же это тогда только что было? – спокойно уточняет Чжунли.       У него очень приятный тембр. Наверное, он ещё и поёт. Скорее всего, баритон. Если, конечно, поёт. А люди в музыке обычно не ограничиваются каким-то одним инструментом. Итер, например, может играть на фортепиано – заставляли в музыкалке, – на гитаре – чего там уметь-то после скрипки, – но вот поёт он… не очень. В хор его ставить не стоит.       – Это… – Итер протяжно вздыхает и поворачивается к Чжунли. – Это было самобичевание.       Они несколько секунд смотрят друг другу в глаза, а затем Итер отворачивается, вытягивает одну ногу и достаёт из кармана ключ.       – Извини. Я… Если совсем честно, я вообще не знаю, о чём думал. Просто не думал. Мне было очень плохо, – признаётся Итер, передавая ключ. Сейчас, вспоминая, он вообще не понимает, как его угораздило пойти играть долбаную «Лакримозу», врать бабуле на вахте. А ещё он не понимает, почему его до сих пор не выдворили.       – Бывает, – мягко кивает Чжунли. – Но, признаюсь, я знатно удивился. Думал больше тебя не увижу. Однако когда мадам Пин с вахты сказала «светленький юноша-скрипач», я сразу понял, что это ты.       – То есть охраны и позорного выдворения не будет? – Итер допивает кофе и отставляет стакан.       – Не будет, – усмехается Чжунли.       Он отставляет стакан следом. Они снова сидят в тишине, но она на удивление не давящая. Хотя, может это просто потому, что Итер морально уничтожен и у него не осталось ресурсов ни на что.       – Прости, что задел за живое, – искренне извиняется Чжунли, чуть хмурясь. – Аяксу стоило просто предупредить.       – Стоило, – кивает Итер. – Но я никого не виню. Это мои и только мои загоны. Аякс хотел как лучше, а ты вообще не знал. Так что не переживай, слепо винить тебя я не собираюсь. Тем более, ты отлично подыграл.       Чжунли тихо усмехается, словно ему это ничего не стоило. Словно он не мог поступить иначе. Итер мельком его оглядывает: снова дорогая рубашка, снова часы на цепочке. Только жилетка сегодня не чёрная, а светло-коричневая, расшитая золотистыми лентами и чешуйками.       – Не думал, что ты придёшь так рано, – пожимает плечом Итер. Его едва-едва покусывает чувство неловкости, но оно настолько тусклое, что игнорировать не составляет труда.       – То же могу сказать про тебя, – резонно отмечает Чжунли, и Итер хмыкает. – Я по субботам прихожу пораньше, чтобы поиграть в своё удовольствие. Это мой зал, я частично спонсировал строительство здания, поэтому могу себе позволить приходить, когда хочу.       – Теперь я вообще не понимаю, почему мне в таком случае дали ключ… – вскидывает брови Итер.       – Я тоже, потому что я не даю индивидуальных уроков и не приглашаю никого приходить раньше, – усмехается Чжунли. – Видимо, что-то мадам Пин в тебе разглядела.       Итер даже не знает, как к такому относиться. Наверное, бабуля-вахтёрша просто увидела, что Итера вывернет наизнанку, если он не сыграет долбаную «Лакримозу». Пожилые люди ведь нередко обладают какой-то повышенной, что ли, эмпатией. А, может, она почему-то действительно поверила, что именно Итер – тот, кому Чжунли мог, отступившись от устоявшихся правил, назначить дополнительную репетицию.       В какой-то степени, пожалуй, всё сложилось как нельзя удачно. Если бы Итер пришёл позже Чжунли, точно бы отказался от идеи играть. И, наверное, вообще бы просто развернулся и сразу уехал. Или предложил бы скрипку купить, раз уж всё равно приехал: не себе, так кому-то из оркестра мог бы перепродать.       Теперь же Итер не только выплеснул эмоции, но и сразу нашёл, с кем поговорить. Потому что в одиночестве он бы однозначно себя до глубокой депрессии бы догрыз. Чжунли же на удивление мягко завязал беседу, не начиная с тупых расспросов о причинах, о слезах. Его словно вообще не волнует, почему Итер плакал и чем его так обидела «Лакримоза», что он её настолько не играет.       – Как давно уже не играешь? – внезапный вопрос Чжунли резко останавливает раскрутившийся вихрь мысли.       – С чего ты взял, что я давно не играю? – поворачивается Итер.       Чжунли выдерживает театральную паузу, смеряя Итера прищуром, а затем расслабляется и отвечает:       – Ты пришёл на репетицию абсолютно мёртвым. Я давно уже такого апатичного взгляда не видел. Ты явно не хотел приходить и оказался в этом зале скорее всего только для того, чтобы от тебя отстал Аякс. Потому что если уж даже я устал от того, как он каждую репетицию талдычил бедному Злату, что приведёт тебя, мне страшно представить, как он капал на мозг тебе.       Чжунли склоняет голову к плечу, а Итеру становится искренне интересно услышать продолжение. Наверное, его подкупила откровенность: когда ещё услышишь в свой адрес, что ты куда-то пришёл «абсолютно мёртвым»? Любой другой человек постарался бы сгладить углы.       – При этом твой кофр дорогой и потёртый – наверняка пережил не одну поездку, – продолжает Чжунли. – Раз тебя привёл Аякс – профессиональный музыкант, – вы, как минимум, либо играли в одном оркестре, либо учились в одной музыкальной школе или консерватории. В конце концов, ты просто превосходно играешь, знаешь наизусть большие куски рождественской оратории, интуитивно понимаешь дирижёрские жесты. Ты считал все мои штрихи с нот, едва взглянув. Скорее всего, ты тоже профессиональный музыкант, – Чжунли чуть приподнимает брови, а затем словно спохватывается: – Ах да, то, как тебя перекосило от фальшивой Ми Синцю, надо было фотографировать. По-моему, тебе было физически больно это слышать. И наверняка соседа-альтиста тоже.       – Да ты Шерлок, – хмыкает Итер, пусть всё ещё и довольно безэмоционально. Он действительно впечатлён такой наблюдательностью. Однако есть один нюанс. – Но это не то чтобы отвечает на мой вопрос.       – Так и я пока не всё рассказал, – Чжунли многозначительно приподнимает брови. – Несмотря на то, что ты явно профессиональный музыкант с отменным слухом, ты немного ошибался, когда играл по памяти. Возможно, потому что со временем подзабылся мотив, ведь это был не банально поставленный мимо палец: итог не резал слух, просто отличался от партитуры. И сегодня ты тоже немного привирал, хотя это уже можно списать на дрожь рук. Вдобавок, ты буквально расцвёл в процессе той репетиции. Под конец уже практически выглядел живым, улыбался. По глазам было видно, что ты скучал и наконец дорвался.       Итер удивлённо пялится на Чжунли. Он действительно отличный музыкант и хорошо знает своё – в том числе, дирижёрское – дело, если уловил такую фальшь-нефальшь. В то же время Итера немного смущает такое пристальное внимание к собственной персоне. Но, с другой стороны, это, наверное, объяснимо? Не каждый ведь день к Чжунли в оркестр приходят профессиональные музыканты.       Чжунли вдруг вздыхает и смотрит умилённо-сочувствующе, чем слегка сбивает с толку, после такой-то тирады с наблюдениями.       – Итер, – он выглядит так, словно сейчас скажет самую очевидную на свете вешь. – У тебя на скрипке были спущены струны, и я очень сомневаюсь, что ты недавно куда-то ездил. Значит, ты давно не играл.       Итер тупо пялится в ответ. Аргумент оказывается убийственным. Точно, Итер ведь натягивал струны прямо в зале и видел, что Чжунли за ним наблюдал.       Что ж, вещь и правда оказалась очевидной до боли.       – Выпендрёжник, – беззлобно ворчит Итер, слегка хмурясь. Конечно, он прекрасно понимает, что любой профессиональный музыкант мог подметить то, что сказал Чжунли. Но спущенные струны были главным аргументом, в то время как всё остальное – предположениями, пусть и основанными на фактах.       – Кто бы говорил, мистер я-пару-раз-был-в-первых-скрипках, – притворно-осуждающе смотрит Чжунли, улыбаясь. – После сегодняшнего я скорее поверю в то, что ты пару раз был во вторых, а всё остальное время был в первых. Если не вообще был непосредственно первой скрипкой оркестра.       Итер практически виновато поджимает губы. Может, он и хотел бы забыть, навсегда оставить музыку. Но руки помнят, душа лежит – и с этим ничего не поделать.       – Я обычно приезжаю около часа дня, – Чжунли кивает на зал. Похоже, его устраивает то, что он так и не услышал ответ на свой вопрос. – Играю что-нибудь до начала репетиции. Приходи. Мне понравилось с тобой играть. Я тебя не знаю, но… по-моему, Аякс прав, и тебе в самом деле нужна музыка.       Он прав. Они оба правы. Только Итер уже давным-давно запретил себе так считать. Потому что один раз он уже больно-больно обжёгся.       – Я не уверен, что хочу возвращаться в музыку, – Итер снова переводит взгляд на свою скрипку. – Да и нет больше того, для кого хотелось бы играть. Кто видел в этом ценность.       – А ты? Разве ты сам не видишь в этом ценности? – Итер отчёливо слышит удивление в голосе Чжунли. – Для себя ведь тоже можно играть.       Конечно, Итер видит ценность. Как можно посвятить двадцать лет жизни тому, в чём не видишь ценности? Нет, естественно, совсем в детстве музыка была больше ценностью для родителей и родственников, но они сумели найти такой подход к образованию Итера, что он по-настоящему влюбился в скрипку. С удовольствием ходил в музыкальную школу, сам поступил в консерваторию, сам нашёл оркестр, сам получил заслуженное место первой скрипки.       Но всю жизнь музыке сопутствовал лучик поддержки, который помогал в трудные времена, давал сил. Ради которого хотелось играть больше, чем для себя.       А теперь его нет.       – «Для себя», – вздыхает Итер, заглядывая в светлые глаза, – я лучше денег побольше заработаю. Заказы побыстрее выполню. Вина хорошего на вечер «для себя» куплю или мясо вкусно приготовлю. Играть «для себя» я больше не хочу.       Чжунли смотрит внимательно, изучающе – Итер как будто сидит под полиграфом. Словно ему сейчас вынесут вердикт, врал он сам себе всё это время или нет.       Но Итер прекрасно знает ответ, пусть и не хочет признавать его.       – Тогда зачем ты сегодня пришёл? – приподнимает бровь Чжунли.       Это мог бы быть тот вопрос, после которого Итер бы задумался.       Вот только он уже давным-давно осознал на него ответ.       – Потому что это в человеческой натуре: тыкать пальцем в синяки и отковыривать корочки от ран, – безразлично пожимает плечами Итер. – Мы мазохисты.       Чжунли коротко хмыкает, вскидывая брови. По лицу даже создаётся впечатление, что он согласен с высказыванием.       Итеру не хочется признавать, что музыка нужна ему, как воздух. Что без неё ему душно и пусто, одиноко и холодно. Это знание вымещается другим, более глубоким и личным – потерей. Прочная ассоциация навсегда засела в голове. Где музыка, там и горе. Где скрипка, там и боль. И кратковременная радость от игры вряд ли может заглушить негатив.       Или всё-таки может?..       Чжунли вдруг бросает взгляд на часы на стене, а потом спрашивает:       – Останешься на репетицию? Обещаю: при тебе никакой «Лакримозы».       – Я… – Итер отворачивается, облизываясь, взгляд снова цепляется за скрипку. – Я, пожалуй, поеду.       Фраза вышла не такой уверенной, как ему хотелось – на секунду он действительно задумался о том, чтобы остаться. Но не в этот раз. Не сегодня. Сегодня он эмоционально высосан, и даже если останется – удовольствия точно не получит.       – Как скажешь. Расписание ты знаешь, приходи, всегда буду тебе рад, – качает головой Чжунли и поднимается. Галантно подав руку, помогает встать. – И моё приглашение приходить пораньше тоже всё ещё в силе. Я предупрежу вахту, чтобы остальные вахтёры тоже давали тебе ключи. Если, конечно, ты захочешь прийти.       Они оба направляются к скрипкам, принимаются снимать мостики, ослаблять смычки.       – Спасибо, но… всё-таки я завязал с музыкой, – негромко тянет Итер, устраивая скрипку в кофре. – И, наверное, сегодняшний день стал только очередным тому подтверждением.       С этими словами Итер ослабляет колки, вынимает из-под струн подставку и убирает в кармашек. С тихим щелчком кофр закрывается.       Итер изображает подобие улыбки, в последний раз заглядывая в светлые глаза, кивает на прощание и выходит из репетиционной.