как летают драконы

– я хочу умереть. химера вскидывает глаза. она не знает, почему македонский пришел к ней, не знает, зачем начал разговор, не знает, почему в ответ внутри что-то клубиться, как сплетенные в склизкую близость морские змеи. серый дом, сизый дым, свинцовое небо – так много слов для описания чего-то фундаментально схожего. зачем только? кому эти слова нужны? химера болтает ногами. импровизированные качели без страховки, верёвка – и та, чтобы удержаться-удушиться. девушка не понимает ничего ни в жизни, ни в смерти, ни в ангелах. алая юбка на фоне неба развевается флагом и знаменем, но химера не воюет ведь, а сдаётся – жаль, нет белой ткани. – и? македонский стоит рядом, застывший и ненастоящий, как восковой ангел – поджечь бы, чтобы все веснушки и перья до тла; удержать бы в руках, превратить в бесплотные белесые поцелуи. – ничего, – у химеры между его словами куда-то теряется вечность, – не мешай мне, ладно? наверное, следует промолчать. химера думает, тянется руками к перевязанному горлу, теребит ярко-красный подол. говорить не хочется. молчать не хочется ещё сильнее. – нет, не ладно. македонскому есть, что сказать; македонскому сил не хватает, чтобы лимонный сок разлить по венам, чтобы сильнее стать и уверенее, чтобы снова прикосновениями исцелять – себя бы сперва, а потом химеру, упрямую и пустую, если бы она только разрешила дотронуться. искоренить бы болезнь, бредовое забвение, в котором дом тонет-тонет-тонет и застывает там, где никому из его детей не место; излечиться бы от мутного, едкого, душащего, от которого македонский выламывает себе руки и учится – отчаянно хочет!, – летать, а химера никогда не избавляется от сжимающих шею белых рук бинтов и гипса. но все ангелы умеют исцелять – у некоторых даже нет крыльев, только рыжина ржавая, как на водосточных трубах, как на безнадежно больных лисицах. ему в бреду почти видится белоснежный, какого в доме не случалось и никогда и не случится – мертвенно-бледный разве что, костный, седой. у македонского ни цвета нет, ни глаз, ни алого платья – ничего нет, безнадежное ничего, вплетенное в две смерти, которые он, ангел, своими руками.. – что – нет? – на моей крыше умирать нельзя. найди себе другой способ. поговорить бы – спросить, может, даже услышать, что будет произнесено в ответ. разобраться бы – попытаться – но у всех клеймо молчания, тавро недомолвок, болезнь, благодаря которой так хорошо друг друга понимают, и слова не произнеся. хорошо ли? почему тогда – так, как он? почему хочет серое и свинцовое? – на моей крыше умирать нельзя. – повторяет зачем-то, четчё и грубее, – если ты за этим сюда пришел – проваливай. за этим ли? мак дышит мягко, будто войлок и пух тополиный в легких. дышит мягко – и бесполезно, попеременно задыхаясь голосами чётвертой. у химеры голос, как из-под воды, будто утопленница какая-то. ей, наверное, под водой страшно, как ангелу страшно на небе. македонский с ноги на ногу, как ребёнок. химера пепел стряхивает в бездну, как взрослая. ангел подходит ближе, и девушка руку выставляет, вдыхает, чтобы закричать погромче что-нибудь этакое, но тот просто спрашивает, указывая на сигарету: – можно? химера чувствует, насколько это неправильно – ангелу сигарету прикуривать, потому что у него самого руки слишком сломаны и слишком дрожат. протягивает, смотрит с интересом, даже улыбается почти, когда македонского напополам сгибает — у химеры курево хорошее, не для нежных мальчиков с хлопковыми лёгкими. – интересно, можно прикурить сигарету от свечи? македонский вскидывает глаза с таким живым интересом, что девушка почти смущается. – можно! я пробовал! можно благовония курить! химера представляет македонского с большими-большими лебедиными крыльями, кое-как склоняющего над огнём одинокой свечи. скептически хмыкает, хоть губы и тянет в беззлобно-мягкой: – без фильтра? угу, рассказывай. мак обиженно сопит. как зола оседает вокруг костра, вокруг них оседают серые хлопья снега. химера прикрывает глаза, и взгляд невидящий вверх – будто надеется, что небо чище станет и ласковее, если не смотреть, будто оно взглядов стыдится. не станет, конечно. небо всегда грязное. небо всегда грязное, но македонский знает о нем немного больше. – химера, – зовёт он, замерший под снегом, как под поцелуями, — химера, смотри. девушка старается не оборачиваться слишком резко. стряхивает пепел, окидывает взглядом влажные пятнышки на алом платье и поворачивает голову к македонскому. тот на цыпочках – маленький кукольный балерин – и немного парит. руки ведомы магией чудной, и ветер будто бы форму имеет, сплетая за спиной крылья. на руки оседают птицы – химера и не знала, что здесь водится кто-то помимо ворон и воронов; когда она в следующий раз открывает глаза, македонский снова раскачивается на пятках, размызывая грязными носками первый снег. химера подходит и без размаху дает ему короткую почещину. – ты единственный, кого птицы не боятся. как ты можешь о смерти говорить? македонский, собственной храбростью задохнувшийся, молчит. не то пристыженно, не то пусто – но понимает, в общем, что химера его не пустит. странно. как страж на вратах к загробному миру, который упирается почему-то, уговаривает остаться. ангел ведёт плечом. химера, неживая будто, как змея с застывшей ледяной кровью, не мерзнёт, а македонский – очень даже, рвёт покрывшуюся ледяной корочкой кожу, как рвут руками бумагу. оба понимают: ему прятаться пора. уходить. первый снег не стал последним, и едва ли станет: если македонский – безымянный ангел, то химера – глупый какой-то херувим-хранитель, неприкаянная душа со спрятанной где-то на крыше филактерией. но у македонского душа там, ниже, среди колокольчиков и песен под несуществующие аккорды, среди тепла – которое ему никогда не постичь и никогда не дать, – и нави-яви в переплете сказочных ночей. химере, конечно, там не место. ангел не пытается притвориться, девушка не просит остаться. – когда-нибудь я покажу тебе, как летают драконы. – произносит македонский так, как никогда и ничего не осмеливался сказать; и усмехается, и острит на самого себя, как тоже раньше не приходилось, – если до этого сам не взлечу. с твоей помощью, конечно. химера стоит и дышит раз через два, лёгкие огнем наполняются, будто дракона упомянутого целует. македонский шутит, конечно. македонский всегда какие-то глупости говорит, и беда вся в том, что снежное бельмо их серьезнее делает. а нельзя верить, нельзя – мак слуга скорее, чем ангел, чего уж его слова стоят? парень вспоминает о том, кто он есть, из серой стонущей плоти дома вырывая себя обратно к тусклым глазам и сутулой спине. обратно к ржавчине заместо золота, обратно к лимонному соку заместо вина. к ворсистому пледу заместо перьев и чешуи. македонский осторожно прикрывает за собой дверь на крышу. химера думает о том, что слова про драконов были совершенно неуместными и глупыми-глупыми-глупыми, потому что теперь она, как бы не пыталась этого избежать, будет ждать. впрочем, чем дом не шутит – может, действительно доведется увидеть дракона? македонский засмеялся бы, если бы глотку так больно не жгло огнем. он покажет ей изнанку – собственную, – если к весне решительность химеры не сойдёт, как сойдёт серый снег. он будет ждать. тоже.