Катарсис

Людские чувства для него — всего лишь шахматная доска, где фигуры в гранях клетки меркнут. На каждого белого коня черный найдется, да смысла в нём будет не больше. Всё заимствовано верховным порядком, теми звездами, которые над Тейватом ненастоящим мгновением блестят. Он посреди всего хаоса тонет, не достигая дна и не всплывая на поверхность. Пучина — единственный истинный путь, сравнимый с гранью монеты. Той монеты, за которую он когда-то две порции данго покупал у улыбающегося дедушки. Это призрачным отголоском в груди ощущаться должно, но у него там лишь выжженный холодным пламенем глаз порчи, поцарапанный обстоятельствами. Но это всё равно не то. Не то, что пустоту внутри заменить может. Всего лишь фальшивка. Звезды сулят правды, но правда в том, что звезд, на самом деле, никаких нет. Их боги в огромную корзину собрали, поместив куда-то над своим пространством. Вот смертные! Подумали, что право имеют на неземное посягать. Людям проекцию луны за настоящую выставили, смешали обещания с пылью и затянули всех во временную петлю. А Скарамучча — предатель и лжец. Двуличный предвестник-психопат, который Царице больше не стремится служить. Все его скитания по бренным землям, на которых ток по ногам бьет, призмой людской нечеловечности отравлены. Он по разным сторонам раздроблен и не принят никем. В нём от божества только милость Сёгуна, да её сожаление, поселившееся где-то на задворках неправильного разума. Такой же ненастоящий, забытый всеми, как и луна, которая над храмом Наруками светит рьяно. Скарамучча приходит сюда, чтобы на сакуру в последний раз посмотреть, проследить за каждым падающим лепестком, а после испепелить весь этот мир дотла в искупительном пламени. Боги лицемерны, они его мольбам за все года значения не придали. Они пагубные судьбы сконструировали, спустив на землю своего посланника. А после, как только тот оказался не нужен, по горлу клинком прошлись. Идеальная кукла его матери, её палач. Холодный гнозис в пластмассовых ладонях молнии по телу гоняет, а сам он в волне собственного смеха тонет. Такого истеричного, искреннего благодаря той фальшивке, которая ещё внутри созданной плоти бьется. Боги и люди, люди и боги — никто не поймет этой боли вылупившегося из яйца существа. И только успокоившись Скарамучча чувствует, как щеки намокают, как соленая влага на кончиках губ тлеет. Он пальцами слезы по лицу размазывает, трет и трет так сильно, пока в глазах сапфиры матовым блеском отдают. Сердце бога в сжатых руках — это то, что сделает его правильным. Тем, кем он изначально быть должен, гнозис всю боль и ненависть в себя впитает, как это с прошлым владельцем случилось. Скарамучча дни считает до момента, когда глаз порчи перестанет внутри болью отдавать, когда тот, словно бесполезная брошка, окажется забытым на полке среди ученных. Страннику раньше сны были не виданы: он ночью ворочается, путаясь в связанном одеяле с местного базара. Бренное тело то в жар, то в холод бросает, а всё нутро противится уготовленной судьбе. Видения перед глазами пятнами пляшут. Через минуту, секунду, мгновение все нити оборвутся, всё закончится, так и не начавшись. А ничтожное сердце, то, которое всего лишь фальшивка, восторжествует в немом кличе. Призрак руку в плоть суёт, наплевав на сопротивление куклы. В собственном пространстве, где-то между сном и реальностью, Скарамучче даже оттолкнуть не по силе. Боль, несусветная боль, — единственное, что он помнит, когда в пропасть летит. Тот отголосок прошлого ему о чём-то мнимом твердит. О чём-то, что забыто, вытравлено сознанием и ненавистью ко всему земному и небесному. Он богов сжечь готов, создательницу рассечь тем же клинком во благо мести. За неё. В кругах предвестников принято считать, что глаз порчи — это признание Крио Архонта, которого удостоены не все. Дотторе собственноручно его в товарища встроил, заполнив пустоту, и тогда Скарамучча столько эмоций осознать смог. Да, цель взяла истоки ещё в самом начале, просто раньше он был слишком чист, как листок бумаги, чтобы её принять. В Новом мире божествам не место — вот, что говорит ему призрак, помешанный на скорби. Тогда пускай это будет нашим общим возмездием.

***

Куникудзуси юн, а еще, кажется, потерян: он по миру скитается в поисках истины, пока последние фонари до вершины горы Ёго гаснут в гудящем рассвете. Служительницы храма всегда ярко улыбаются, завидев странника, а тот лишь неумело уголки губ поднимает. Радость и воодушевление — чувства незнакомые для него, но отзывающиеся внутри какой-то тяжестью в районе живота. Он босыми ногами по песку ступает, с любопытством замечая, как много ракушек волнами принесено благодаря шторму. У него на слуху местное поверье о том, что бесконечные дожди над Инадзумой вызваны слезами Электро Архонта. Куникудзуси часто задается вопросом, почему его мать так много плачет. Для всех она — величественный Сёгун, пообещавший своему народу неизменную вечность. Может быть, причина грусти в нём кроется? Может быть, она скучает, имя вспомнить его хочет, но в неудачных попытках бьется? Куникудзуси юн, а ещё, кажется, слишком наивен. В его голове пока разум не водится, да и осознавать нечего. Он свою личность от всех скрывает: так старый друг попросил, а хитрая жрица сказала, что путь этот правильный. В их словах сомневаться нет смысла, но Куникудзуси надеется, что создательница ещё отыщет его на островах. Усаживаясь посреди пляжа Назучи, где людей редко встретить можно, он в горизонт всматривается своими блестящими, словно звезды, глазами. В руках — сорванный несколько минутами ранее багряный бутон, который ладони уж очень греет. От него чем-то незнакомым в нос бьет, и у Куникудзуси от этого запаха нутро ноет отчаянием несусветным. А спустя пару дней он Накимэ встречает, и пахнет та так же, как и кровоцветы. По велению судьбы кукла случайно её от самураев комиссии Тенрю спасает, не сильно этого желая, на самом деле, но это почему-то правильным на фоне других обстоятельств ощущается. По крайней мере, одиночество странствующей жизни на второй план отходит. Знакомство с ней Куникудзуси хранит в секрете. Подобно этому дети самое сокровенное, что у них есть, в себе держат и никому не говорят. — Так значит, Накимэ — твоё ненастоящее имя? — он данго уплетает за обе щеки, умудряясь ещё и спрашивать об интересующих вещах. Накимэ вздрагивает от неожиданного вопроса и медленно откладывает свой клинок, который до этого точила, куда-то в сторону. Под её взглядом небо Тейвата лихо вспыхивает, пока золото в глазах блестит в переливах солнца. В последнее время в Инадзуме земля всегда влажная: видимо, боги смилостивились и послали богатый урожай в этом году. Накимэ горько усмехается своим мыслям, Накимэ сама по себе божеств не жалует, о чем постоянно и говорит Куникудзуси. Вот только причину он никак узнать не может. — Посмотри наверх, — она указательный палец поднимает, прикрывая веки. Звезды, словно россыпь белых точек, наблюдают за ними, слушают, как их речь о неземном льется, но продолжают молчать. А Накимэ знает, догадывается: всё вокруг иллюзия и обман. Стоит признать, что жители Селестии удобно устроились. — Настоящее моё имя или нет…неважно. Я всё равно созвездия на небе Тейвата не удостоена. Вокруг них воздух наэлектризован — Куникудзуси это каждой сконструированной клеточкой своего тела ощущает, после обреченно вздыхая. Он собственными воспоминаниями предан с того дня, как очнулся в храме. По фарфоровой коже каждый раз мурашки ползут, лишь стоит подумать о тех временах. А Накимэ, кажется, ничего не замечает. Да куда уж ей до изобретения самого Электро Архонта, куда уж ей до несостоявшегося божества. Накимэ элементальных резонансов не чует, не улавливает колебаний стихий своим блестящим рассудком. Она всего лишь смертная — об этом забывать Куникудзуси не стоит. В той жизнь течет, подобно крови, бегущей по сосудам. А в нём этого нет, в нём совершенно ничего нет. Пустота, черная дыра такая огромная. Вот они, слева направо его спутники бесконечных скитаний. Правда, когда Накимэ ему улыбку посылает, очень усталую и вовсе несуразную, то внутри всё же что-то да и бьется в приступе агонии. — Это золотое украшение — удостоверение личности, выданное милостью Сёгуна, — она трезвонит так же ясно, как и четверо других. Мнит загадочно и не считает нужным держать свои мысли при себе, когда перо на шее спутника замечает. — Значит ли оно для тебя что-то большее, чем обычное доказательство связи? И ответа Накимэ не ждет — понимает, что вскоре все её слова дотла сгорят, подобно миру вокруг. Холодную, почти ледяную ладонь куклы она к своему сердцу прижимает, наблюдая, как у Куникудзуси глаза слезами наполняются. Атмосфера вокруг них чарующая, почти интимная, а звук живой души оказывается единственным, что успокаивает в объятиях наэлектризованных частиц. Они едят данго на последнюю мору, завалявшуюся в потрепанной сумке беглой преступницы, днем скрываются от комиссии Тенрю, а ночью странствуют под темным небосводом. Кун — так Накимэ зовет его из-за собственной лени — до бликов в глазах рад делить с кем-то своё путешествие по этому бескрайнему миру. Правда, мир — это только острова Инадзумы, остальное за гранью пространства. В ограниченном понимании куклы, конечно. Накимэ на подобную неосведомленность лишь хрипло смеется, упоминая, как в детстве с упоением слушала рассказы мамы о других землях, не находящихся под властью Сёгуна. Где-то там за морем, над которым штормы бушуют регулярно, живут другие люди, и божество у них тоже другое. Она воспоминаниям придается, обреченно вздыхая, говорит, как сильно увидеть Заоблачный предел в Ли Юэ хотела. Теперь ничего больше не существует. Как и её. — А где твоя семья? — Куникудзуси ближе подсаживается, марая белое кимоно землей. Тишина в ушах звенит, переливается с тихим журчанием ручейка, пока девушка подобрать слова пытается. Она — закаленный в сражениях воин, который вынужден был стать таким, чтобы выжить. И возможно, сложись судьба немного удачней, ей даже место в армии Сёгуна дали бы за труды и происхождение. Но мир жесток. Года прошли, и сейчас Накимэ далека от этого, сейчас Накимэ до конца своих дней заклеймена как особо опасный преступник. И где же ваши боги, в которых вы так свято верите по сей день? — Вот здесь, — она по виску пальцем стучит, поправляя соломенную шляпу под непонимающий взгляд спутника. — В вечности каждое мгновение донельзя хрупкое, поэтому я пытаюсь ничего не забывать. Ты тоже не забывай, Кун. Жаль. Жаль, что смысла в этом не было с самого начала. Знала бы Накимэ, что собственноручно ему руки развязала. У главной причины апокалипсиса её захудалое, почти безжизненное лицо и золотые, как пламенные языки, глаза. Всё остальное — дело неважное, сыгравшее лишь подкрепительный фактор. Проще говоря, хотите кого-то винить в конце света, то вините судьбу, что этих двоих свела. Точнее быть уже не может. Она подает ладонь, на которой четкими линиями вырисовываются мозоли от меча, и помогает спутнику встать. Вокруг них неизвестные цветы голубым свечением отдают, пока поглощающая темнота всё ближе дебрями подступает. Ещё немного и схватит за ногу, утянет куда-то вниз. Куникудзуси сказки местных детишек вспоминает про всяких злых духов, бродящих в ночное время, и тяжело сглатывает, отступая куда-то за спину девушки. Накимэ выглядит не сильно старше его, но более в себе уверена. У неё в глазах — тяжелое бремя, только и жаждущее момент, чтобы в реальный мир хлынуть через лопнувшую оболочку. Она всё как должное принимает, где-то в своих мыслях злясь на всё сущее из-за несправедливости. Куникудзуси, наверное, понимает, что Накимэ чувствует. Наверное — потому что людского в нём не сильно много. — Темнота страшная, там монстры прятаться могут, — Кун её за широкие рукава кимоно тянет, оглядываясь по сторонам. Многие разных вещей бояться, держась от них подальше на протяжении всей своей жизни. Для человека это абсолютно нормально. Но не для куклы, напичканной состраданием Сёгуна и фарфором. И пусть в глазах Накимэ он — не повидавший жизни юнец, который каким-то образом с Баал судьбами связан. Куникудзуси тот, кто есть, и это никаким сердцем не изменить. — Мрак вовсе не страшен, а всякие легенды взрослыми придуманы, чтобы дети никуда не убегали, — за словами тяжелый вздох слышится. А монстры ведь действительно существуют, и ты, Накимэ, даже представить себе не можешь, как близко они находятся: справа или слева, а, может быть, и сверху. Никогда не угадаешь, кто именно кошмар в твою жизнь принесет. Мама была права — Накимэ и вправду не угадала.

***

На берегу кровь узорами размывается морской водой, пока она свой меч увесистый вытирает. Вокруг — тишина, оседающая на плечах невыносимым грузом, ещё немного и мир точно пополам схлопнется, сжимая их до хруста костей. Сказать бы что-то надо или хотя бы оправдаться, да только слова подобрать очень трудно, почти невозможно даже. — Ты же знаешь, что это было вынужденной мерой, — Накимэ грязь с щеки убрать пытается, смаргивая болезненное наваждения в глазах. — Нас могли убить. Тебя могли убить — хочет продолжить, но вовремя закусывает себе язык. Кун не поймет, он ровным счетом ничего не поймет. В его глазах мораль и справедливость — лишь искаженные временем понятия, держащие Тейват на своих плечах. А ведь это и должно быть таковым, вот только боги. Бо-ги снова напортачили. Накимэ устало переносицу себе трет, поднимая глаза к небу. Совсем рядом самурай лежит, а под ним — растекающаяся багровая лужица, на которую Куникудзуси уж больно пристально смотрит. Смотрит, как та в песок впитывается. — Неужели, чтобы выжить, нужно обязательно других убивать, — дрожащим голосом идут слова изнутри, пока он собственные пальцы, запачканные в крови, заламывает. К слову, погода в Инадзуме сегодня вновь тоскливая и двоякая, дождь в любой момент хлынуть может, а после вновь исказить мир радугой. Накимэ шестое чувство твердит, что приближаются грозы. Или это кара их архонта? В ответ она горько улыбается, пряча своё лицо за широкополой шляпой. Обреченность где-то в зрачках тонет подобно камню, всплыть на поверхность каждый раз пытается, но всё никак не выходит. Это, наверное, пожизненная участь. На языке очень кисло — ей так не хотелось цветной калейдоскоп Куникудзуси добивать, да вот иного пути не было. Накимэ кричать хочется о своих чувствах сейчас, потому что держать всё в себе невозможно. В неё будто прутья воткнули в качестве наказания за содеянное, а затем вынули, залив водой с солью. Слишком сильно щиплет, но она продолжает молчать, потому что собственные принципы — это самая вершина всех стараний, твердость силы воли и умение противостоять другим. А Кун смотрит так, будто все мысли её на поверхности тонкого льда. Ну вперед, попробуй до эпицентра дойти, при этом ни разу не упав, малейшая ошибка может последней стать для тебя. Хотя куклы ведь всё равно не умирают. Лишь исчезают, иногда ломаются, но точно не умирают. Им такого исхода просто не дано. В пустоте вселенского бытия смысла так такового не найти, там нити, связывающие с реальностью, обрываются, а жизнь будто сквозь пальцы ускользает. У него в голове что-то щелкает. Что-то очень темное, находящееся за гранью понимания. Начальная точка была назначена, путь проложен. — Простите, — она почтительно кланяется трупу, которого сама клинком и пронзила, пока ветер треплет золотые обрубки на её голове. Хаос и противоречивость в чистом обличье. Сначала беспощадно в мир по ту сторону отослала, а сейчас прощение молит. Будто это хоть чем-то поможет грехи перед Селестией искупить, будто это хоть что-то изменит. — Кун, иди помой руки, пожалуйста. Он свой пустой взгляд поднимает, медленно кивая. Мир плывет, вспыхивает, а белые вспышки повсюду. Петля к шее прижимается всё сильнее, пока в голове воспоминания на повторе крутятся, каждый раз ситуацию искажая. Что. Тут. Произошло. Куникудзуси на ватных ногах к водной глади подходит, тщательно трёт ладони, но кровь словно въелась. В фарфор, в пластик, в его забитый разум. Кровь весь пляж пропитала, даже небо — оно в красный окрасилось, просветами сверкая, а солнце на горизонте уже почти скрылось за морем.

ЧТО

ТУТ

ПРОИЗОШЛО

Куникудзуси от усталости на колени падает, позволяя кимоно промокнуть почти по пояс. Пятна, разноцветные пятна, везде пляшут, рисуют силуэты, которых на самом деле не существует. В глазах — сапфиры мутные, почти бесцветные, и блеска в них уже никакого не видно. Солнца тоже не видно, к слову. Он разворачивается, из едва приоткрытых век наблюдает, как Накимэ в своей сумке что-то ищет, а потом замечает бутоны. Те самые багряные бутоны, которые накануне их встречи сорвал. Цветы прямо из раны убитого самурая прорастают, с каждым мгновением раскрываясь сильнее. И тогда до Куникудзуси доходит, почему аромат у них обреченностью пахнет. Кровь. Потому что их порождает кровь. Но неужели для появления столь прекрасного творения обязательно нужно отдавать что-то взамен? Неужели понятия цены применимо и для человеческой жизни тоже? — Боги не могут на подобное глаза закрывать. Не могут, — он из последних сил кулаки сжимает, чувствуя, как внутри узел щемит. Накимэ пахнет так же, как и кровоцветы.

***

— Мне не кажется, что это хорошая идея. Кун сомнительно за угол дома заглядывает, следя за охраной на главной улице Инадзумы. Сегодня тут фестиваль развернулся в честь начала цветения сакуры, поэтому они решили в город выбраться, да вот только самураев слишком много. Впрочем, ей не важно, Накимэ жизнь свою не ценит уже давно, а такие мгновения в вечности — единственное, что трепетом в сердце отдается. Она плечами неоднозначно пожимает, когда невесомо сквозь других людей в толпу протискивается к ближайшей сакуре. Кукле ничего не остается кроме того, чтобы идти вслед за подругой. Уже так много времени прошло с их встречи и начала совместного странствия, что Куникудзуси понял одну простую истину: если Накимэ что-то решила, то её не отговорить. Где-то впереди слышатся поэты, зачитывающие свои стихи под аплодисменты проходящих любителей искусства, а в другом переулке театральную постановку разыгрывают. Она знает об этом, потому что каждый год раньше с родителями Ханами посещала. Это было своеобразной традицией, которая соблюдается и по сей день. Только уже в другой компании. Накимэ краем глаза за Куном наблюдает, улыбается, когда ему на нос едва раскрывшийся лепесток сакуры падает. Подобное для неё — высшая ступень доверия, возникшая спонтанно. Прям, как и вся их история в «трех» актах. — Сакура цветет довольно мало, и поэтому считается красивой из-за своей мимолетности и быстротечности. Ничего прекрасное не существует в этой жизни вечно, — она шарф на голову сильнее натягивает, когда самураев неподалеку замечает. — Как и сама жизнь. Иронично, что самым популярным деревом в регионе, где Архонт неизменимую вечность народу пообещал, является сакура. Иронично, что «вечность» как понятия вообще существует в этом мире, хоть и не является частью его. Но более всего иронично, что Накимэ действия Сёгуна понять пытается, оправдать как-то или наоборот осудить. Глупая-глупая Накимэ, неужели жизнь не научила, что от всего неподвластного человеческому разуму подальше держаться стоит? Жаловаться на немилость Сёгуна во всяком случае намного легче, как и обвинять божеств в том, что они не слышат твоих желаний и просьб. А сесть и подумать, почему тебя уродом несчастливым сделали, — это где-то за гранью твоих возможностей.

Тогда что ты вообще можешь?

— Одна легенда гласит, что богу, спустившемуся с Селестии, на выбор предложили две дочери бывшего Электро Архонта. Одна из них была цветущей, а другая вечной и твердой, как высокая скала. Бог избрал в супруги первую, отослав её сестру обратно в Инадзуму. Когда их отец узнал об этом, то разгневался несуразному выбору, и перед смертью назначил нового архонта — свою оставшуюся дочь. С тех пор на этих землях властвует вечность, а сакура служит напоминанием, что красота, выбранная богом, очень мимолетна, — она замечает, что Кун сказать что-то хочет, но не решается. У него на лице сомнение невооружённым глазом разглядеть можно, и Накимэ тихо смеется. — Тебе не стоит принимать всё близко к сердцу. Это всего лишь легенда. Куникудзуси поджимает губы, зная, как именно Сёгун на Селестию вознеслась. Ему в храме сны снились разные, их было множество, и запомнить все он не смог, но воспоминания матери до сих пор приходят в кошмарах, бегут за ним даже в реальности. Обычно именно Накимэ будит его в моменты такие, израненными пальцами в синих, словно ночное небо, волосах зарывается, шепча, что теперь всё хорошо. И он к ней сам тянется, как к спасательному кругу в открытом море. Накимэ — единственная, за кого зацепиться можно своими холодными ладонями. Накимэ — единственная, чью красоту он видит не только во внешности, но и в каждом движении. В живом, наполненным смыслом движении. Аккуратно касаясь её теплой руки, Куникудзуси вокруг осматривается. Величественные статуи кицунэ их диалог подслушивают, греясь под солнечными лучами, пока ветер осыпает лепестки сакуры прямо им под лапы. Накимэ ловит его недоуменный взгляд, и поворачивает голову в ту же сторону. На лестнице, скрытой деревьями от чужих глаз, пара стоит, сливаясь в объятиях друг друга. — Почему они это делают? — он голову наклоняет, с искренним непониманиям глядя на возлюбленных. Щеки на лице отчего-то горят, хотя ему такое, как кукле, совершенно несвойственно. — Поцелуй как способ показать свои чувства человеку, которого любишь, — девушка на поручни облокачивается, говорит обыденно, примерно так детям что-то новое объясняют родители. За все их скитания Накимэ вопросов никаких не задает, в ней любопытство не льется через край да и настоящая сущность Куна не сильно интересует. Или она просто боится собственных догадок, обитающих на периферии сознания, боится, что всё это правдой оказаться может. Пусть уж лучше истина призмой таинственности скрыта будет. У Куникудзуси взгляд туда-сюда бегает, пока мысли в одну большую картину складываются. Ему Накимэ нужна во всех проявлениях, потому что она живая, такая живая. Когда с ней находишься, то сам чувствуешь, как пустое пространство размытым смыслом наполняет. Куникудзуси думает, что любит её, хоть и значение слово не до конца понимает. — Ты очень данго любишь, да? — она сдерживается, чтобы во весь голос не засмеяться. Спутник ей тануки напоминает — это сравнение тело в легком смехе выворачивает, привлекая внимание Куна. Тот ответить хочет, но хмурится. — Ну, вещи, которые ты любишь, могут тебя счастливым сделать. С людьми так же. Вот только терять их уж очень больно. Накимэ жмурится от собственных слов, и радость с лица пропадает мгновенно. Больно — это еще не то слово. Внутри тебя будто важная часть умирает, а все воспоминания становятся тяжелым бременем, которое придется носить на себе до самой смерти, а может даже и после. Она меч на поясе сжимает, но не сильно — боится последнее, что осталось нетронутым, уничтожить. — Значит, у тебя никого не осталось, — Кун её молчание по-своему расценивает, в утешение предлагая последнюю палочку с разноцветными шариками. Наверное, думает, что это хоть чем-то рану залечить поможет. Девушка вынужденно улыбается. — У меня есть ты. Смаргивая былой разговор, Куникудзуси чувствует, как кончики пальцев сводит в волнении, а дыхание учащается. У меня есть ты, единственный во всем бренном, забытом богами мире. Он улыбается своим воспоминаниям, пока стрелка неизбежного несется в их сторону. Последние фонари на горе Ёго догорят всё в том же гудящем рассвете, пока жрицы и дальше будут клеить свои улыбки на лицах. Кун своей пустотой внутри конец ощущает, когда к посиневшим от холода губам Накимэ прикасается. В нём еще бьется надежда спасти эту проекцию слиянием начала и конца в одной точке. Так много всего сказать хочется, послушать спокойный голос или в последний раз увидеть, как золото в её глазах отдает. Жаль. Ему так жаль, что время никогда не было на их стороне. Вместо тысячи слов он к ней сильнее прижимается, отчаянно проникая языком внутрь, и считает секунды до того, как комиссия Тенрю заберет у него самое важное. Скарамучча знает, помнит, как всё кончиться должно. Помнит, как в тот день по небу малиновые облака плыли, будто пытаясь избежать кары великого Сёгуна. А затем та вскинет клинок, пронзая без сожаления (последнее, что было навсегда в Куникудзуси запечаталось). По толпе пронесётся аханье, пока несовершенное тело ярким пламенем будет тлеть в остатках его слёз. Накимэ — жизнь в самом живом её проявление. Никакая публичная казнь диктатором этого не изменит. Но Накимэ сгорает так же мимолетно, как и старый мир, пока запах кровоцветов по воздуху разносится. — В вечности каждое мгновение донельзя хрупкое, поэтому я пытаюсь ничего не забывать. Ты тоже не забывай, Кун.

***

Его дерганой дрожью прямо под дых бьет, пока он отдышаться пытается. Дом — забытое место где-то между звезд и небом, навсегда погруженное в пропасть души Накимэ. Скарамучча губ своих касается, желая в собственной недолговечной памяти запечатлеть то холодное дыхание и её родной, пробирающий до пустоты взгляд. Он так и лежит на кровати, дальше путается в мерцающих перед глазами реальностях, а напротив — поржавевший меч, который на деле уже обычная груда метала. Столько времени прошло с тех пор, что комиссии Тенрю давно пора было выбросить со склада эту нелепость. Криво усмехнувшись, Скарамучча думает, что без разбору уничтожил бы там всё, если бы это таковым оказалось. Хотя время для этого скоро придёт. В минуту, когда блеклая луна алым диском над Тейватом озарится, а землю несусветная темнота поглотит, — вот тогда и настанет горячая месть. Он пальцы свои кусает в то время, как боль на периферии разума тонет, скручиваясь трубочкой десятки раз. Комната в купол из ликующего смеха погружается, а глаз порчи отсчитывает последние удары в идеальном сосуде. Спасибо большое, сердце-фальшивка, что так преданно служило, но дни твои, к сожалению, сочтены. Спасибо и тебе, Накимэ, за то, что смысл существовать дала даже после своей смерти.

В благодарность я сожгу весь этот мир для тебя.