***
Неприятности продолжаются. Группа нежити оказывается в разы сильнее, чем было объявлено, учитель Вэй не мог им соврать, значит сведения изначально передали неверные. Адепты справляются довольно легко, без единого риска для жизни, но времени у них на это уходит гораздо больше, чем планировалось. И когда, шагая по тропе, они видят смурнеющее небо, становится ясно: до постоялого двора не успеть. Лететь же на мечах, в такую погоду, опасно вовсе... Вместо ожидаемого лёгкого дождика собирается целая буря. Косые капли уже вовсю бьют по плечам и спинам, а ученики готовятся простучать зубами в лесу всю ночь (Сычжую такая возможность совершенно не нравится, не сейчас, когда запах в любое время может дать о себе знать, а он все время на виду), но глазастый Цзинъи указывает внезапно на покосившуюся хижину посреди леса, выглядящую совершенно нежилой и, на всякий случай проверив ту на наличие нечисти, троица заседает внутри, разводя слабый костёр на развороченном полу, после того, как заслоняет подвернувшейся под руку доской дыру в крыше. Не слишком тепло, но и не слишком холодно. А, самое главное - не сыро. Пара часов проходит в непринуженных разговорах, прежде чем Цзинъи объявляет себя дежурным, а Сычжуй садится в углу, обнимая руками колени и смежая веки. Где-то неподалёку, кажется, возится Цзинь Лин. Юноша позволяет лёгкой дрёме завладеть разумом... Ощущение пробирается прямо сквозь недолгий беспокойный сон. Это запахи, такие яркие и насыщенные, что становится ясно: травы прекращают свое действие, стоит принять новую порцию. Обычно они блокируют рецепторы лишь в одну сторону, но и запахи истинных Сычжуй уже давно ощущает не в полную силу... Может быть, виной тому то, как долго он подавляет сущность? Те самые последствия, помните? Сейчас, всего лишь на секунду, пока не проснулся до конца, юноша вдыхает ароматы полной грудью. Спелые локвы и весенняя трава, лотосы и море. А затем настигает осознание. Запах. Травы. Он распахивает глаза, не двигаясь с места, но мысли судорожно мечутся в голове стайкой перепуганных птиц. Сейчас все ещё в порядке, но времени до того, как его сущность покажет себя, осталось совсем мало. Десять минут? Двадцать? Пальцы нащупывают в рукаве мешочек, тот на месте. Осталось только незаметно выйти, это должно быть легко. Цзинъи сейчас дежурит, а он, в отличии от Цзинь Лина, никогда не надумывает лишнего и потом, наверняка, даже не вспомнит, что Сычжуй куда-то отлучался. И ни о чем не спросит. Юноша глубоко вздыхает, быстро поднимается с места, делает шаг к выходу. И влетает взглядом в Цзинь Лина, который сидит рядом с Цзинъи. Очевидно, остался побеседовать с ним, вместо того, что бы лечь спать, подобно Сычжую, их можно понять, постоянные разлуки способствуют желанию держаться друг к другу поближе, однако.... Как это не вовремя! — Ты куда? Цзинъи склоняет голову набок, хмурится непонимающе. Новую ложь Сычжуй придумать просто не успевает. — Я... Я сейчас вернусь, — Бормочет он, решая, что показаться странным не так уж плохо. Главное выйти, принять травы, а найти подходящее объяснение можно будет и потом. — На улице ливень. Вступает в беседу Цзинь Лин, постукивает пальцами по рукояти меча. — Что бы ты там ни хотел, не может это подождать до завтра? И что на это ответить? Что дело срочное? Тогда они насторожатся. А по пустяковому делу, получается, нет и смысла выходить. — Я сейчас... Повторяет Сычжуй беспомощно. — Всего несколько минут.... Он чувствует себя так, будто земля под ногами шатается. Сейчас он на грани, переступив её и обнаружив факт истинности, повернуть обратно будет уже невозможно. А мгновение это всё ближе. Цзинъи поднимается с места и юношу захлестывает абсолютной паникой, он невольно делает шаг назад. Истинные почти синхронно вскидывают брови, в глазах их недоумение и настороженность. — Да что такое?! Не выдерживает Цзинъи в конце концов. — Ведёшь себя так, будто в тебя дух вселился! Скажи, что случилось, мы поможем! Он так просто и легко говорит это "мы", словно ему Цзинь Лина даже спрашивать не надо ни о чем, будто они чувствуют друг друга на особенном интуитивном уровне. Внутренности опять скручивает болью, Сычжуй даже не шатается, не ищет опору, только чувствует, как краска отливает от щёк. Становится настолько невыносимо что он просто, решая ничего не объяснять, рвётся вперёд, к двери и в следующую секунду тряпичной куклой дергается назад: взволнованный Цзинъи, совершенно не думая, инстинктивно, обхватил его запястье, крепко сжимая. Сначала сердце замирает из-за пристального взгляда тёмных глаз, а потом вовсе ледяным камнем валится на дно желудка. Потому что злополучный мешочек, служащий и спасением и проклятием одновременно, от резкого движения меняет местоположение и с тихим шелестом покидает рукав, падая на пол. В повисшей тишине шелест этот звучит громче, чем раскат грома. Может быть, если бы сам Сычжуй не уделил вещице особого внимания, истинные бы поступили так же, однако он не в силах оторвать от неё глаз и Цзинь Лин делает шаг вперёд, наклоняясь и поднимая. — Нет! Выкрик слетает с губ прежде, чем Сычжуй осознает. У него почти из рук вырвали единственный шанс на спасение, единственное укрытие. — Отдай. Добавляет он совсем тихо. Друзья молча смотрят. Мешочек Цзинь Лин не возвращает. Он осторожно дёргает тесемки, подносит тот к лицу и вдыхает, тут же морщась. А затем замирает и поднимает взгляд, настолько тяжёлый, что Сычжуя прибивает им к полу. — Что такое? Обеспокоенно спрашивает Цзинъи, крутя головой и переводя взгляд с одного адепта на другого. Он не понимает, но явно очень пытается. Второй юный Лань в это мгновение хочет под землю провалиться, ни больше ни меньше. — Ты знаешь, что это такое? Спрашивает Цзинь Лин и протягивает мешочек истинному, подносит к самому лицу. Цзинъи нюхает и тоже морщится, да, запах не то что бы необычайно приятный: терпкий и горький. Однако в ответ на чужой вопрос он мотает головой, неловко усмехаясь. — Нет, я по травам не очень, ты же... Продолжать нужды нет, разумеется, уж Цзинь Лин то осведомлён. Он закатывает глаза, а потом смотрит прямо на Сычжуя и объясняет, сцеживая каждое слово сквозь сжатые зубы. — Эта трава убирает природный запах. Не важно, альфа ты или омега, зажуешь пару стебельков и будто всегда был бетой... Теперь понимает и Цзинъи. Он растерянно поворачивается к Сычжую, тоже смотрит, долго и молча, будто ища на его лице что-то и не находя. — Ты думаешь... Начинает он и Цзинь Лин обрывает резко и нетерпеливо. — Я почти уверен. И если это так, Сычжуй, да помогут тебе боги. Он не просто зол, он в ярости. Это видно по стиснутым зубам, по глазам, метающим молнии. Цзинъи отпускает руку второго Ланя так резко, что тот почти падает, делая шаг назад в попытке удержать равновесие, а затем сжимает руки в кулаки. — Ты хочешь что-то объяснить? Спрашивает он, будто действительно надеясь, но все слова застряли у Сычжуя посреди горла и никак не хотят выбираться наружу. — Хорошо, садись. Это не похоже на просьбу, да и какой остаётся выбор... Юноша опускается на постеленный на полу кем-то из них ранее плащ, прикрывает глаза, глубоко вдыхая, но утерянное самообладание не желает возвращаться. Какое там, когда сердце сейчас сбежит, проломив грудную клетку. Никто из друзей не садится следом, оба они стоят, сверля его взглядами насквозь и это настолько неуютно, насколько возможно. Каждую секунду Сычжуй проживает так, будто именно она отделяет его от неизбежной казни. Пути назад, впрочем, в любом случае уже нет... Он прикрывает глаза, кусает губы, сам за собой не замечая и вздрагивает, точно напуганный зверёк, инстинктивно осознавая вдруг, что что-то поменялось. Глаза сами по себе открываются, настороженно скользят по лицам напротив, секунда идёт за секундой, но будто бы всё остаётся по прежнему. Однако по телу бежит дрожь, похожая на судорогу, а по помещению в одно мгновение распространяется запах диких горных трав и мяты, даже самому Сычжую уже непривычный. Лица напротив искажаются, каждое в своём выражении. Цзинь Лин выглядит так, будто сейчас полезет драться... Однако взрывается вместо него, после долгой минуты молчания, стоящий рядом Цзинъи. — Ты... Ты! Кажется, ему не хватает воздуха, он просто сжимает руки в кулаки до побелевших костяшек и смотрит таким взглядом, что Сычжую хочется не быть здесь. Вообще нигде и никогда не быть. Потому что в чужих глазах, кроме ожидаемой злости, непонимание, разочарование и тоска. И глаза Цзинь Лина зеркально отражают то же самое. — Почему? Глухо спрашивает тот. — Ты же знал, давно уже знал, верно? Так... Почему? Каждое слово даётся ему с трудом, очевидно, больно бьёт по гордости. Сычжуй знает их так хорошо но сейчас совершенно не понимает. Разве не они сами говорили, что третий им совершенно не нужен, так почему ведут себя так, как будто факт истинности имеет значение? Что и когда успело поменяться? Юноша хочет кричать. Кричит вместо него Цзинь Лин. — Почему?! Тот почти срывает голос и замолкает, что бы потом продолжить, взволнованно и быстро, почти глотая слова. И становится так похож на злого Цзян Ваньина, выговаривающего что-то учителю Вэю, что у Юаня разбегаются мурашки по спине целым роем. Хотя в чужих руках и нет сверкающего фиолетовыми молниями кнута. — Ты решил, что мы тебе не подходим, да? Или что трое - слишком? Можно было сказать, мы же дружили всё это время, мы же... Мы же искали. Весь запал Цзинь Лина сходит на нет, тот замолкает, поникнув, в беседу вновь вступает Цзинъи. Они будто сменяют друга друга, сводя Сычжуя с ума. — Почему? Спрашивает и он, смотря сумрачно. — Решил, что имеешь право знать, а мы нет? Наблюдал как тычемся не туда, точно котята слепые и ничего не сделал. Это... — ...Почему? Прерывает вдруг юноша, абсолютно чужими губами, странным свистящим шёпотом, слыша самого себя, будто сквозь тонну воды. Слова вырываются сами, полные горечи и гнева. Он легко поднимается на ноги, испепеляя истинных взглядом, будто вулкан, спящий сотни лет и наконец проснувшийся. Те синхронно поднимают брови, выглядя совершенно по-дурацки. И в глазах их растерянность, она только подливает масла в разгорающийся огонь будущего душевного пожара. — Почему?! Кричит Сычжуй, так же, как Цзинь Лин недавно, хотя вовсе не имеет обыкновения кричать, вне зависимости от того, зол или расстроен. Последние сети терпения лопаются, выпуская наружу бурю, юноша задыхается от отчаянного гнева и разочарования. — Да вы сами сказали, что знать меня не хотите! Вы говорили это постоянно, каждый раз, что я слышал, каждый раз, что спрашивал... И вы не понимаете, почему я не рассказал?! Два потерянных лица, на которых появляется что-то вроде осознания, сливаются в одно мутное пятно, Сычжуй моргает, чувствуя каплю на щеке, стирает её бездумно, замирая. А потом просто выбегает из хижины, прямо под косые потоки дождя, не обращая внимания на две руки сразу, вскинувшиеся в запоздалой попытке остановить. Боль накатывает волной. Она бьёт, она оглушает, перекручивает внутренности и выжирает их. Юный адепт слепо ищет опору и не находит, будто проваливаясь в бездонный колодец, капли дождя хлещут со всех сторон и ему так абсолютно плохо, что никакими словами это не передать. Он столько дней держал все в себе, а сейчас, сам не ожидая, высказал в порыве гнева и легче не стало. Стало гораздо больнее. Теперь он действительно всё потерял... Никаких больше совместных вечеров, никакой дружбы, никакого доверия. Сычжуй чувствует себя так, будто погружается в вязкую трясину, всё глубже и глубже, без права на спасение. Он обнаруживает, что лежит на мокрой траве, ощущает её под щекой и ладонями. Он разбит, расколот на тысячи частиц. На плечо вдруг ложится тёплая рука, разворачивает, волосы, спутанные и такие же мокрые, как всё вокруг, лезут в глаза. — Сычжуй... Сычжуй! Голос Цзинь Лина доносится будто сквозь туман. А юноша проваливается в темноту, измученное отчаянием, тревогой и болью сознание наконец требует заслуженного покоя. Он приходит в себя два раза. В первый раз обнаруживая, что находится на чьих то руках, прижатый к горячей груди, в которой бьётся заполошное сердце. Он в полузабытье опускает туда ладонь, будто пряча то от кого-то, по запаху понимая, что рядом Цзинъи и закрывает глаза снова, осознавая, что и Цзинь Лин рядом. Второй раз становится и последним тоже, потому что на этот раз Сычжуй открывает глаза окончательно. Он лежит в хижине, на чужих плащах и склонившиеся над ним лица полны почти одинаковой тревоги и вины. — Прости. Глухо шепчет Цзинъи. — Если бы я только знал... Если хочешь, вырви мой поганый язык, но не думай, что мне наплевать или что ты лишний. Я правда не... Он теряется, замолкая и выглядя по настоящему убитым. Прежде, чем новые слова слетают с губ проходит несколько минут. — Если бы я всё это время не говорил тебе о тебе так... Ты бы сказал? Тихо уточняет юноша, и Сычжуй мотает головой, вызывая удивлённый взгляд, с новой примесью горячей злости. — Объясни! Требуют в два голоса. И он объясняет. Слова, так долго запертые в груди, рвутся наружу безудержным потоком облегчения и боли. Сычжую уже даже почти всё равно, что будет после, он устал об этом думать. Возможность выговориться сейчас, глядя им в глаза, уже высшее благо. Он рассказывает всё. О том, как понял, как встретил их на охоте, о том, что слышал. Рассказывает, отчего решил принимать травы, как ему стыдно, что это задело и их тоже. Рассказывает, как прятался от них, каждый раз в самый последний момент и почему это делал. Рассказывает и объясняет всё, что до этого прятал в тени, надеясь, что они поймут. И они понимают, слишком хорошо понимают. Когда Сычжуй замолкает, Цзинь Лин стонет глухо, закрывая лицо руками. — Глупый... Какой же ты глупый. Тот, кажется, всхлипывает и звук этот бъет по сердцу. — Что же... Роняет тяжело и пусто Цзинъи в ставшую вязкой тишину. — Кажется, надо объясниться и нам. Теперь говорит он. Каждое слово - гвоздь в крышку гроба. — Я всегда знал, что мой истинный кто-то из вас двоих. Когда им оказался Цзинь Лин всё стало... Так правильно. Друг и возлюбленный - самые дорогие мне люди. Цзинь Лин кивает, соглашаясь. Он явно испытывал нечто похожее и Сычжуй может понять. Вот только ему возлюбленного не досталось. — И тогда на охоте я почувствовал не просто разочарование. Это было как удар. Кто-то третий, совершенно незнакомый, лишний. Если бы это был ты... Боги, это ведь и правда оказался ты! Юноша зарывается руками в волосы, ерошит пряди, устраивая на голове беспорядок. — Я подумал, что если бы это был ты, все стало бы ещё правильней, но... Он вздыхает, будто никак не может сформулировать мысль, будто метущиеся в душе слова никак не приобретут оболочку, в которой их можно было бы явить миру. — Это был чужой человек. Спокойно замечает Цзинь Лин и все сразу становится понятно. Сычжую обжигает душу осознанием, что его они таковым не считали, никогда. Цзинъи кивает, продолжая свой монолог. — Сначала я не хотел его знать. Это было эгоистично и глупо, верно, можешь ничего не говорить... Мы с Цзинь Лином избегали так тщательно, что не сразу поняли, что и он... Что ты тоже избегаешь. И удивились. Ты был рядом, но каждый раз ускользал из под носа. Это странно, чувствовать кого-то своего и не знать даже, кто он. — Это с ума сводит! Вмешивается Цзинь Лин, раздраженно выдыхая. — Я чувствовал тебя так ясно, но не мог найти! Мы ведь злились только первое время, правда... Он опускает голову. — Потом просто смирились, приняли, принялись искать. Узнали имена каждого, кто был на той охоте, но никто из них не оказался тем самым. Ты был так близко, мы ощущали это, чувствали, как плохо тебе порой становилось, злились на свою беспомощность и продолжали искать без единого проблеска света... У тебя ведь был приступ в лесу? Когда я сопоставил это с тем, что почувствовал Цзинъи, то решил, что схожу с ума. Настолько свихнулся в погоне за иллюзией, что повредился рассудком, принимая желаемое за действительное. Но если это действительно был ты, получалось, что ты давно знал и мучил нас столько времени. Мне бы и в голову не пришло... Он резко выдыхает, вновь закрывая руками лицо. Сычжуй чувствует очередной приступ вины, горький и болезненный. — Я... Начинает он, но его перебивает Цзинъи, попутно опуская ладонь на плечо Цзинь Лина, поглаживая, утешая. — Понимаю. Сейчас понимаю, но тогда подобное предположение не имело никакого смысла. Мы не связывали его и тебя, никогда. Если бы было иначе... Каждый разрывался между неведомым истинным, которой убивает сам себя, но упорно не показывается на глаза и тобой. Тебе было плохо, Сычжуй. Мы не понимали, в чём дело, но ты вёл себя не так, как всегда и это было очевидно. Иногда мне казалось, что весь этот круговорот сведëт меня с ума. А всё было так просто... Он вздыхает. Повисает тишина, неловкая, странная. Минута идëт за минутой, а они молчат, посматривая друг на друга и не решаясь ничего сделать. То, насколько легко разрешилась проблема кажется Сычжую невероятным, но что дальше? — Погодите... То есть, если бы мы просто поговорили с самого начала... Тянет Цзинь Лин и нервно хихикает. — Мы идиоты. Резюмирует он. Смешок неожиданно срывается и у Сычжуя с губ, почти истеричный. Цзынъи странно косится на них обоих а потом вздыхает и вдруг сгребает в охапку, так, что все трое оказываются притиснуты друг к другу будто рисины в каше. Он держит руку на талии Цзинь Лина, но утыкается носом в шею Сычжую, шумно вдыхая, точно хочет убедиться, что это правда тот самый запах, что это всё не глупый сон. — Не бегай больше. Просит он и рука Цзинь Лина опускается юноше на колено, сжимаясь судорожно. — Не буду. Обещает уверенно Сычжуй, чувствуя, как расцветает в душе неведомый теплый цветок. Цзинь Лин расслабляет пальцы.***
Они ложаться спать все вместе, совершенно забыв о дежурстве. Сычжуя обвивают две пары рук, оплетают две пары ног. Он засыпает первым, убаюканный чувством абсолютной безопасности. Кажется, истинные ещё о чем-то говорят, но он не слушает. Ближе к утру дождь заканчивается, но юноши ещё какое-то время сидят у костра, посматривая друг на друга сверкающими глазами и уголки губ поднимаются в улыбках, удивительно похожих, тëплых, заговорщицких. На мечах они летят в один ряд и входят на территорию ордена бок о бок, переодически сталкиваясь кончиками пальцев. Сычжуй счастлив так, что сводит душу, а вышедший навстречу Вэй Усянь смотрит на них, и улыбается, ярко и беззаботно, становясь на вид совсем юным. — Я вижу, с заданием вы справились. Говорит он. И подмигивает.