Тихое озеро

«Оно напоминало мне моего давнего друга, исчезнувшего пятнадцать лет назад в день кровавого полнолуния. Я до сих пор часто слышу крики со двора, будто наживую режут коз и свиней. Отец рассказывал, что в этот момент из преисподней поднимается сам Люцифер.»       Рационально думать не получалось уже несколько месяцев. Стены когда-то уютной, обжитой комнаты казались слишком узкими, душащими, сдавливающими череп до скрипа в костях, звучащего в ушной раковине так омерзительно громко, что хотелось уткнуться головой в подушку, ища в ней детскую иллюзию спасения. Каждый день он поднимался, следуя выточенным привычкам собственного тела, автоматизированно заматывал поясом черную сутану на собственной талии и покрывал плечи, а потом шел на литургию, во время которой боль в висках становилась невыносимее изо дня в день. Запах горячего воска, вина и хлеба били по носу, а голос, исходящий из собственной глотки и сливающийся в общий гул с хором, казался чужим и незнакомым. «Это оно. Оно не оставило мне возможности вести эту безмятежную жизнь дальше. Закралось в мою голову, истерзало мой мозг, перекроило его изнутри. Он сам Дьявол. Он не оставит меня, пока я не сгнию. Пока мое сознание не будет полностью в его руках. Когда-то церковь принесла мне покой. Но не теперь.»       Несколько дней назад приходил огромный полуголый мужчина и снял все зеркала. Видеть свое измученное отражение становилось всё более и более отвратительным. Но царапины на предплечьях скрывать от себя не получалось, и каждый раз при взгляде на исполосованную кожу, на остатки кровоподтеков к горлу подступал ком ужаса и боли. Что-то поломалось. В каждой тени ему виделось нечто. Нечто, у которого нет даже названия. Нечто, допускаемое церковью, но невозможное по самой своей сути. Оно ломало все фундаментальные законы, ломало само понятие материи. И с каждым днём вокруг становилось меньше людей — даже звуки реалити-шоу из соседней квартиры приглохли. А может быть так просто казалось. Он видел лишь свечи и разложенную в форме черепов мозаику на полу. Он забыл, как звали человека, приведшего его в церковь, всеми покинутого и одинокого. Он стал забывать, как звали его отца. «Оно ласково, подобно кошке. Потерянное, несчастное, вгрызающееся в меня клыками в знак милосердия, оно стало одержимо мной. Оно меня не отпустит. Не теперь, когда я позволил подойти так близко. Одиночество всем существам покорно.»       Рассматривая черные отметки на календаре, в груди что-то ёкает, и нервно дергается кадык. С затылка невесомыми каплями стекает пот, забираясь за шиворот и скатываясь вниз по спине тонким ручьем. Рука касается пластика и на мгновение кажется, что в нее вонзаются сотни языков пламени, обжигают, уродуя, оставляя всё новые шрамы. Бояться уже надоело. Но на ладони лишь линии жизни — и это кажется неправильным.       Дилюк (да, кажется так его звали), Дилюк Рагнвиндр, святой отец и когда-то пастор; буквы нехотя, будто их удерживало что-то тяжелое, складывались в собственные инициалы. Он, наверное, помнил их лишь из-за надписи, выгравированной на двери.       Не чувствовалась былая энергичность, не чувствовалась сила, чувствовалась лишь изнемождённость организма, не способного ни есть, ни пить, ни спать — лишь только ночами смотреть в потолок, ожидая как вновь из тени блеснет неоновый огонек. Это стало похоже больше на ритуал. Что-то сокровенное, о чем не принято говорить вслух. В такие моменты, свечи, стоящие по периметру затухали, а окно распахивалось настежь с резким характерным ударом древесины о кирпич. И стоны, раздающиеся из щелей между паркетом, от которых хотелось запереться и завыть, смешивались с криками домашнего скота. Оно было страшно. И прекрасно. Божественно страшно и чертовски прекрасно. Человекоподобной формы с неестественно длинными, чуть вывернутыми наружу конечностями, передвигалось крадучись, рывками, с потолка за тумбу, из-за тумбы выглядывало играючи, сверкая единственным глазом и улыбаясь слишком ненатурально широко. А потом в комнате становилось душно, что-то терпкое и приторное заполоняло ее, и чуткие рецепторы носа терялись в обилии ощущений — в те моменты святой отец часто терял сознание, а потом находил себя на улице, у озера близ их приходской церкви. «Я там часто играл будучи ребёнком. Я будто и сейчас там — оно невольно возвращает меня туда. Где есть только мы. Там всегда было тихо, в этом была какая-то особая магия. Что-то интимное и трепетное. Оно заставляет меня взглянуть в лицо моему прошлому. Оно видит меня насквозь. Видит мой страх, но не перед ним, а перед собой.» — Вы видите его? «Нет. Сейчас нет. Но ощущаю постоянно. Оно в моей голове, ловит каждое слово, каждый жест, чтобы потом предстать передо мной вновь и впитать всё, что осталось.» — Вы правы в том, что оно лишь в вашей голове и не более. Вам нужна помощь. «Оно не позволит. Я пришел сюда лишь для того, чтобы поговорить. Я давно ни с кем не разговаривал по душам. Оно умеет лишь хрипеть и рычать, подобно зверю. Но иногда я слышу в его интонациях всё отчетливее что-то смутно знакомое, будто слышу голос, приглушенный и такой родной. Я знаю его имя. Оно само сказало мне. »       В его движениях всегда была какая-то грация и артистичность. Оставалось лишь завороженно следить, как вдоль кромки воды ступала его босая нога, неглубоко зарываясь пальцами в песок. Оно все точнее училось принимать человеческий облик, уже теперь не размытый в тенях и пыли тесной коморки, формируя себя всё более четко и осознанно; его тело, окутанное черным шелком, было напряжено, согнуто в суставах, будто готовилось к рывку. И единственный глаз смотрел, не отрываясь, читая своего хозяина, как открытую книгу, забираясь под кожу и рассматривая уже изнутри.       «О, Кэйя…». И как только очарованный шепот вырывается из груди, оно вмиг оказывается рядом, льнет к руке прирученной собакой, царапает кожу клыками, впиваясь до острой, режущей боли, но тотчас слизывает выступающую кровь. И Дилюк путается в собственных чувствах, не разбирая кто перед ним. Кэйя, Кэйя, Кэйя, Кэйя — да. Даже скрыв истинное лицо, его движения продолжали напоминать дикую кошку. И руки на ощупь холодные, сухие и жилистые с заточенными ногтями на концах длинных пальцев. Аура тихого ужаса, вырывавшаяся откуда-то из глубины этого создания, заставляла тело неосознанно дрожать и сжиматься, на физиологическом уровне ощущая чужое превосходство.       Дни слились в единый, непрекращающийся поток бессмыслицы. К нему всё чаще подходил настоятель и спрашивал о самочувствии с явным намёком на отдых. Но находиться в комнате было еще невыносимее, чем вдыхать зыбкий аромат ладана, навечно пропитавший кожу. Он много молился; слова, заложенные в самом нутре, на корке подсознания, да так глубоко, что даже нечисти было не по силам вырвать их, ровным потоком вылетали изо рта, вводя в подобие транса; и тогда было хорошо. Было спокойно, и Кэйя уходил прочь. Но каждый раз возвращался, и вид у него был ещё более устрашающий — крови тоже было чуть больше. «Отец говорил, если я вдруг забудусь, если захочу защищать людей, если так и не найду своего места, то здесь мне всегда будут рады. Здесь я обрету свой дом и свой смысл. Я должен был защищать то, что мне дорого, ото зла. Но теперь я не знаю, что есть истинное зло. А есть ли вообще зло? Есть ли то, за что я должен бороться? В церкви люди ищут утешения и надежду. Но надежда не есть добро, а отчаяние не есть зло. Отчаяние — правда. Надежда — ложь. Выходит, я лжец?» — Вы заплутали. «Нет. Я прозрел.»       Оно появлялось всё реже, только скреблось о просохшие доски и игриво роняло вещи с покосившихся полок. Дилюк уже не вздрагивал, не открывал глаз, а лишь скидывал правую руку с койки, позволяя ей зависнуть в воздухе в нескольких сантиметрах от пола. И засыпал под чужое довольное шипение. И тогда-то ему впервые за последние несколько лет снится сон. Что-то о детстве — очень много цветов, краски перегружают работающий на пределе мозг, и всё это вызывает приступ эйфории и легкое ощущение пусть и мгновенного счастья. А на утро он обнаруживает труп алой бабочки в собственном кулаке, сжатом так сильно, что порвались хрупкие крылья, распадаясь на десятки тончайщих лоскутов. А потом еще раз. И ещё. Пока в один момент по носу не бьет резким металлическим запахом с привкусом тухлятины и на груди он не видит выпотрошенное тельце белого голубя. Тогда в миг перехватывает дыхание и хочется убежать. Несмотря на отсутствие регулярного питания, рвоты, на удивление, много. И в перерывах между спазмами, в темноте ничем не освещенной, кроме затухающей свечи, уборной, глаз улавливал знакомый заинтересованный голубой огонёк. — Сначала звери, а потом и люди. По вашим словам, убийца не есть истинное зло? «Но это не было убийство. Нет. Это был комплимент.»       На озере тихо. Дневной свет играется бликами на мерно колыхающейся водной глади, а где-то далеко кричат петухи. И он зовет. Тихо, едва различимо, произнося одними губами. Кэйя. На воде в разные стороны расходятся круги, будто кто-то кинул камень в самый их центр. Кэйя. И ветер постепенно стихает, оставляя Дилюка наедине лишь с пугающем безмолвием природы. Кэйя. Птицы с соседнего дерева смахивают прочь, а рядом, по правую руку, стоит человек с таким надменным и одновременно голодным взглядом, что Дилюк невольно отшатывается, но позже, оглядывая его с головы до пят, с трудом давит в себе непреодолимое желание упасть на колени. В этом обличии ему нет равных — и существо это знает и по-настоящему наслаждается. «Он сам Дьявол». И это даже становится забавно. «Для таких, как он, слова не играют значения. Он как необузданный жеребец, как бездомный кот. Он не умеет врать. Он порождение таких искренних и честных желаний. Он абсолютная чистота и невинность во всех ее проявлениях. Он само совершенство.»       Дилюк впервые касается сам. Демон не двигается, только склоняет голову, приоткрывая рот. Искусственная кожа почти неотличима от настоящей, слегка шершавая, но ледяная. А волосы, в контраст с его собственными, отливают морским цветом, чуть завиваются на концах и спадают на оголенные смуглые плечи. Мысли всё так же путаются, отрывки слов лишь на мгновение появляются перед глазами, и улетают прочь. Тело всё так же слабо от истощения, и держать баланс становится тяжелее с каждой минутой. Но неожиданно появляется мимолетное ощущение праведности. Ощущение, что вот оно — просветление, вот она — благодать, ощущаемая на пальцах, высеченная на теле в десятке шрамов. И он чувствует, как зверь приручается, оказывается у его ног, не говоря ни слова, но издавая приглушенный рык. И это зрелище его названного божества, склонившего перед ним, Дилюком, колени, пьянит лучше любого наркотика. «Оно причиняет боль лишь для того, чтобы утешить. Насилие — его язык любви. Оно выдрало свое сердце и преподнесло его мне, как дар, как обещание, как доказательство своей беспрекословной и необъятной верности.»       И что-то снова ломается. Вновь и вновь, разум терпит мучительную перегрузку. В абсолютной тишине, не нарушаемой даже колыханием травы, будто само время растворилось, Дилюк слышит слишком многое. Его руки разодраны, и где-то отошла кожа, но боли нет — голова с каждой секундой тяжелеет и тело предательски отказывает. Чужой взгляд снизу-вверх всё такой же зверски голодный: язык проходится по заостренным клыкам, собирая остатки крови, и святой отец видит, как дрожит чужое тело, с трудом сдерживая инстинкт пожирать. Не было произнесено ни слова. Он находит себя в собственной кровати, чувствуя языком железо на деснах, чувствуя, как тело налилось свинцом и каждое микродвижение вызывает жутчайший дискомфорт, мигом передающийся в каждую конечность. На дворе уже ночь. Ночь на первое мая. Сил остается только на то, чтобы закрыть глаза. В тишине спящего дома он не слышит, как с еле различимым скрипом открывается входная дверь, как несколько пар ног переминаются с одной на другую; не слышит и испуганных вздохов, раздавшихся из глубины коридора, как только слишком любопытные молодые дьяконы, обеспокоенные состоянием своего старшего товарища, просовывают носы в щель и замечают то, что не следовало. Животную тень на кровати, пригнувшуюся туловищем к спящему и устремившую озверевший взгляд, не источавший ничего кроме немой угрозы, на непрошенных гостей. Дилюк не слышит и приглушенного рычания, протяжным эхом отскакивающего от стен, после которого его уже никто не беспокоил.       И каждую ночь, где бы он ни был, в темноте, как только веки опускались, вспыхивало голубое пламя. И существо, что скрывалось в глубине преисподней, выходило на свет, озираясь по сторонам, садилось на простыню у оголенных ног и замирало. И даже птицы не смели прервать хозяйский сон, охраняемый его личным цепным псом; его личным Богом.