И звезды станут совершать самоубийства

      Убить, убить, убить.       Барабанит кровью в башке, зубы едва не крошатся от бешенства, так и хочется прокусить себе щеки, язык откусить, чтобы захлебнуться и удавиться, но… Вдох-выдох. Не сегодня. Того, кто тебе полезен, трогать нельзя. Дотторе ухмыляется и глядит в одну точку уже битый час, кататоник ебучий, и думает о своем, о грандиозном, а Сказитель едва держит себя в руках.       Убить. Убить. УбИтЬ.       НЕЛЬЗЯ, СЛЫШИШЬ?!       Кто, если не он, тебя коронует?       Сказитель чувствует, что все крайне хреново. Не нужно ему никаких объяснений и комментариев. Из него течет как из дырявого ведра — изо рта, носа, глаз, ушей, спины: он скользит на кафеле и падает. Больничная рубашка уже вся выпачкалась, прилипла. Недосердце разрывается от нахлынувших эмоций.       — Что со мной? — шипит Сказитель, скрючившись на полу в лиловой луже. Холодно. Очень холодно.       Дотторе выходит из транса и неопределенно хмыкает. Пожимает плечами так, будто ничего не случилось.       — Переборщил слегка. Не страшно.       ВсЕ сОвЕрШеНнО нОрМаЛьНо.       — Я, бля, умираю, — вместо голоса — хрип, и глаза закатываются, закатываются. Каждое сухожилие, каждый нерв — все натянуто до предела, у Сказителя ощущение, что его сейчас разорвет. Если это и есть расщепление, то он не готов. Совсем.       — Не умираешь. Полежишь немного, придешь в себя, — Дотторе закуривает, закидывает ногу на ногу. Сидит на своем разваливающемся стуле, как чертов судья, и распоряжается чужой не-жизнью. Пока подопытный корчится у носков его сапог, он мягко, благоговейно улыбается. Только нимба над головой не хватает, так можно было бы наречь его ангелом во служении смерти. Человеком, который заразит всех чумой, чтобы потешить собственное эго: вот он я, такой важный, смотрите все, да только поосторожней, а то лишитесь очей. Очи вам пригодятся, чтобы узреть бога. Я сделаю вам бога. Я, я выше бога. Больше. Голоднее. Страшнее. Гневливее. Милосерднее. Справедливее. Ярче. Яростнее. Я.       Сказителю плохо, плохо, плохо, плохо.       — Глянь, вены светятся, — Дотторе выдыхает дым, кивая на распластанное те-ло. Вены действительно светятся. Это выглядит пугающе. — Процесс пошел в ускоренном режиме. Еще немного, и ты почувствуешь в себе небывалую мощь. Но не спеши растрачивать ее попусту, прибереги. Пригодится для великих свершений. Тебе предстоит одолеть Буер с ее прихвостнями прежде, чем сможешь взять власть в свои руки.       — Я помню, что мне предстоит, — элементальная энергия на вкус та еще дрянь. — Говори, что угодно. Мне необходимо убедиться в правдивости твоих слов. Пока я… кхе… — Сказителя выворачивает. Ему мокро и мерзко. Он выглядит как заключенный во время исполнения приговора, как грешник, жарящийся в аду, а не как великий архонт. Великие архонты не проходят через такие муки, чтобы получить власть.       — Отлежись. В очередной раз говорю.       — У тебя каждый раз одно и то же, да? Только вот мне все хуже.       — Раз остр на язык, значит не при смерти. Не беспокойся по пустякам, — Дотторе разводит руками, и в свете лучин создается впечатление, что он весь аж горит. — Я понимаю твое беспокойство, но ты спрашиваешь постоянно. Это уже похоже на паранойю. Да, у тебя вся жизнь — сплошной негативный опыт, но, если продолжишь подозревать меня, мы далеко не уедем.       Сказитель сдается:       — Ладно.       У него нет выбора. И никогда не было. Только иллюзии. Возможно, в первую очередь иллюзия о собственной значимости. С каждым днем Сказитель все сильнее убеждается в том, что он — никто, безымянный урод, способный вызывать хотя бы какое-то подобие положительных эмоций лишь только обманом, как в случае с Лайлой.       Такое чувство, что ничего не получится, сколько бы он ни старался, сколько бы он ни терпел.       Тревога все нарастает. Происходящее на грани терпимости. Смотрит исподлобья — предупредительно. «Тронешь меня ботинком, поведешь себя со мной плохо — я покажу тебе, каково это, когда загнанный в угол решает рвать. Обезумевшие от боли — страшные люди, а я вообще, так и знай, хуже всякого человека».       Убить. Убить. УбИтЬ.       Метафорически, может. Взглядом — вполне. Ублюдок Дотторе не заслуживает приязни, с ним не хочется по-хорошему, более того, с ним по-хорошему невозможно. Каждый из этих живых поразительно гнилой внутри, но Дотторе и здесь отличился, он омерзителен и снаружи. И речь даже не про ебало в шрамах, Сказителю все равно, как он выглядит, просто нутро искажает черты. Гадостное нутро ярче любого шрама, явственнее раны. Неизлечимая болезнь, но не как элеазар, ее не купировать опытами. Бедная та девица, Коллеи. Здорово настрадалась.       Плохо физически, но ментально более-менее все в порядке? Ложись на кушетку, Дотторе тебя вылечит так, что в порядке уже ничего не будет.       Мало не покажется.       Сказитель сплевывает и ухмыляется сам себе. Никакие страдания не помешают ему добиться цели. И никакие сомнения в том числе.       Он хреново чудовище, разорвавшее брюхо своему чистилищу, проевшее в нем дыру. Безобразное нечто в оболочке прекрасного, тварь, с которой хочется целоваться до потери сознания. Умопомрачительная тварь. Колоссальный в своей ничтожности. Страшный заводной человечек.       Он ползет, полощет ладони в луже, опирается о стол и кое-как поднимается. Жалкий червь, вечно неудовлетворенное собой существо. Чувствует себя так, будто подвергся избиению, тотальному унижению, тысяче плевков в лицо на глазах целой площади. Эта их с Дотторе тайна, богосоздание, как будто уже стала общественным достоянием. Фу.       «Что, если люди не примут такого бога?»       Бога, победившего Бога.       Самого сильного. Опасного.       Они хотят радоваться, а не бояться. Хотят безусловной любви, хотя сами на нее неспособны. Можно ли быть богом, тая в себе такую обиду?       Сказитель опирается о край стола и смотрит на Дотторе мутным взглядом. Нездоровый и обессиленный, компульсивно дергает себя за пальцы, все норовит подковырнуть кожу. Снова прижечь. Чтобы почувствовать себя настоящим, чтобы ощутить боль, от которой бросает то в жар, то в холод, от которой тошнит. Все эти ощущения напоминают о хрупкости физической оболочки, даже такой. Даже такой. Сказитель хоть что-то общее имеет со всеми теми, кому так завидует.       Можно ли быть богом, давясь завистью?       Горит мир снаружи или внутри? В любом случае, это та еще пытка. Каждый день — пытка.       — Думаю, тебе нужен отдых. Займись чем-нибудь, увлекись. Встретимся недели через две, ладно? — Дотторе затягивается поглубже, уже предвосхищая реакцию. Хрен поймешь, что он там курит, на то и самокрутка, но запах у дыма хорош.       — Две недели, — эхом отзывается Сказитель, неопределенно ведет плечом. Представляет, как прикладывает раскаленное железо к руке, представляет, как ожог потом сочится и чешется. Прикрывает глаза. Ему нужна боль, чтобы успокоиться. По-другому он не умеет. — Ты охуел? — спрашивает показательно спокойно, чтобы вызвать испуг сразу и наверняка. Но Дотторе не реагирует. Лишь сурово вглядывается в пустоту, поглаживая свое изувеченное лицо.       — Боюсь, в ближайшее время ты не выдержишь таких испытаний, — создатель холоден и беспристрастен, по природе своей неспособен ни на что доброе. Да от него и не требуется.       Просто… Просто… Черт. Сказителю необходимо убежать, но не спрятаться, представить себя в яростном свете мотийимского неона. То будет без пяти минут восхождением правителя, вот только непонятно, справедливого или не очень, адекватного или не очень.       Надоело быть одному. Надоело никому не верить, во всех искать подвох, а главное, находить. Надоела постоянная ложь, ее так много, так много, непонятно, кто в итоге исполнит свои обещания. Люди слишком много обещают друг другу… Зачем? Как можно не отвечать за свои слова? Хочется врезать кому-нибудь так, чтобы собственная рука заболела, чтобы кость треснула. Одну адскую боль на другую, одну на другую. Это не привычка, а единственное действенное умение.       — Я тебя понял, — Сказитель срывает больничную рубашку, берет тряпки и вытирается. Наконец энерготечение прекратилось, можно отмыться и уйти подальше отсюда. Правда, от слабости это сделать будет проблематично. Но оставаться здесь совершенно не хочется.       Когда-нибудь лицо Дотторе будет стерто. Как и все дурные воспоминания. Они испарятся, умрут, словно чахоточный ребенок, на чьих костях танцует весь мир, настроенный против. Миру придется преклонить колени, и тогда даже звезды, любимые Ее вдохновители, заморгают согласно: вот новый мессия, тверд его шаг, вот он идет и моря расступаются, вот он идет и плачут небеса, вот он идет, нет, шествует, и от величия его травы сохнут и расцветают заново.       Вот он.       Вот       он.       Некрасивое, несграбное уебище, вытирающее перепачканные плечи. Низость, но в груди — антициклон, слепая готовность, смешавшаяся с неуверенностью. Отчаяние без покаяния. Поразительное непринятие внутреннего и внешнего. Глупая уверенность в собственной инородности.       Страх разбивается и обретает грани. ***       Хайпасия — его ручной монстр. Идеальное создание, порожденное ниспосланным искажением. Она то ли проклята, то ли благословлена, но в ее глазах нет ничего, кроме безграничного, опасного обожания. Нестерпимого чувства, непременно приводящего к трансформации. Светится улыбка на идеальном личике, ресницы дрожат, на них слезы лежат маленькими тяжелыми жемчужинами.       — Простите, я не имею права смотреть вам в глаза.       Почитательница опускает голову, ждет наказания так, будто оно обязательно должно последовать. Хрупкие плечи беспомощно дергаются. Всем естеством Хайпасия требует: «Делай со мной все, что угодно, преврати меня в фарш, поцелуй, избей, сверни мне шею, награди, погладь по голове, унизь, трахни», и она добровольно готова на все.       — Можешь смотреть, — Сказитель флегматичен, безрадостен. Отчего-то такая ненормальная страсть Хайпасии не вызывает внутри никакого отклика. Почему все так? Разве не должно принятие человека работать на исцеление?       Любовь это не фанатизм.       Хайпасия больше не личность. Она безумна, слаба, оттого, вероятно, всесильна. Подданная и пиранья в одном лице. Раба и рыба.       Когда любят, не предлагают сожрать себя и не пытаются сожрать тебя.       А у нее как будто бы передоз не цветком, но сахарком. Зрачки широкие настолько, что не видно даже тонкой полоски радужки.       Хайпасия безропотно и благодарно прижимает руки к сердцу, будто готовится вынимать его из груди, подавать на блюде еще бьющимся, но медлит — нет вилки и ножа. Сказитель презрительно морщится, с каким-то преступным опозданием осознает, что ему вовсе не этого хотелось.       Когда с ним дружили и видели в нем равного, было иначе. Не душа, но что-то, что у кукол вместо нее, радовалось, отзывалось, стремилось. Так происходит, когда рядом Лайла, но всему хорошему приходит конец. Сказителю заранее больно терять с ней связь. Он сжимает кулаки, взгляд у него пугающий и пронзительный. Хайпасия, очевидно, истолковывает все неверно и в слепой покорности улыбается, будто ангел на дьявольском копье: благодатная кротость граничит с мятежной святостью. Налицо исключительное помешательство.       Страшная болезнь, непонятно, заразная или нет. Вдруг заразная? Любопытно, можно ли настолько повернуться на самом себе? Каково это, вместо ненависти испытывать по отношению к себе только восхищение? Это ненормально. Это пугает. Пугает даже бога.       — Я вас ждала, спасибо, что вы пришли. Каждая минута, что вы уделили мне, простой смертной, особенно дорога. Вы — моя религия, мой смысл, моя икона.       Иконы целуют и прикладывают к ранам. Хайпасия делает так? Молится ли перед сном и едой? Хлещет ли себя розгами?       Отвратительно.       Ее взгляд абсолютно неправильный, она сама, отравленная, неправильна. Тянет бледные руки, касается одежды Сказителя, хотя бы одежды, поджимает губы, прося извинения за бестактность, и лицо у нее такое… жуткое. Все это похоже на какой-то ритуал, это отрезвляющая пощечина, возвращающая в реальность и в тело. Хайпасия сумасшедшая, в ней от ее настоящей личности не осталось ровным счетом ничего.       Под кожей жертвы все зудит. Да, это духовный зуд: «Сделай со мной что-нибудь, ЧТО УГОДНО, сделай, сдела-а-ай!!!»       Сказитель не может сдвинуться с места. Он впервые в жизни испытывает такой странный и липкий страх, пробивающий до самых глубин. В горле ком, руки одеревенели, колени подгибаются. Архонты! Мда… Кого кличут архонты, когда попадают в беду?       Хайпасия опускает ему руки на плечи. Поглаживает, не то как матерь, не то как любовница, заглядывает в лицо, дышит так возбужденно, так тяжело.       — Спасибо за любое участие, за вмешательство в мою маленькую судьбу.       Спасибо за то, что сломали мне жизнь. Сказителю… ст… сты… стыд… сука, да, ему стыдно за то, что с нею это произошло, и за то, что он понятия не имеет, что с этим делать, как вычленить себя из ее башки!       А вдруг такое случится со всеми?       Несчастные люди, поддавшиеся массовой истерии по новому не-спасителю, но уверенные в нем. Благодетель для них очевидна, как и праведность. Все это сводит с ума лучше всякого борнеола, использованного не по назначению.       Сказитель представляет рукоплещущую толпу; они сломлены, обезличены, уродливы в собственном пустозвонии. Просто декорации, уподобившиеся кумиру: превращенные в заводных кукол, что как попугаи повторяют одно и то же: «Славен Он, славен Он, славен Он, славен день, когда Он явился, славно спасение, что Он принес, славна мудрость, славен вечный владыка сокровенной мудрости, мудрость его — откровение».       Какая, нахуй, мудрость, ради всего святого?!       Хайпасия нежно перебирает пальцами ткани, не лезет под одежду, но хочет. Хочет лепестки цветка вырвать, смять; ощипать как курицу; выкорчевать сорняки; кожу вспороть ногтями. Войти душой, впустить — телом и разумом. У нее, похоже, психоз, какая-то трясучка на почве обузданной страсти. Увлеченно Хайпасия скользит ладонями вниз, по животу — Сказитель весь напрягается, подбирается, замирает — потом ниже и ниже, в надежде распалить распаляется только сама все сильнее, сильнее.       — Я принадлежу вам, — заверяет ласково, а затем падает на колени. — Я только и могла желать этого. И теперь — я принадлежу вам всецело.       Вцепляется в его бедра до боли, с желанием вскрыть, распороть, расколоть, проверить, какой внутри кроется механизм, а потом, содрогаясь, хватает пуговицу на шортах, пытается расстегнуть, но не получается. Очки сползают на бок, блестит на тусклом свету треснутая с краю линза. Виски взмокшие, глаза — пьяные, одуревшие.       Сказитель дергается назад. Это невыносимо. НЕТ. Нет. Н е т.       Но Хайпасия держит так, как держат последний кусок хлеба — отчаянно. Благоговейно и развращенно питается идефиксом, пожирает, как сочный плод, и по подбородку течет, сладко-сладко, приторно. Нужно облизывать, нужно сжимать волосы и одаривать, п о л ь з о в а т ь с я такой распутницей, она точно получит мазохистичное удовольствие от всего, даже если ее расчленить. Так поступили бы эти гнилые, охочие до власти сукины дети из академии — согласились бы, каждый из них, они взяли бы то, что отдается им добровольно, без зазрения совести. До капли бы выпили.       Сказитель отшатывается от нее и выставляет руку вперед. Маленькая молния щекочет пальцы. Неосознанно вышло. Он прячет руки. Хайпасия… вызывает удивительно яркое сострадание. Вытащить ее из ямы не представляется возможным, но, когда Сказитель обретет новую силу, он что-нибудь обязательно придумает.       Хайпасия виновато заламывает руки, затем падает так, что пачкает лоб о пол:       — Простите, простите, простите, я согрешила, я буду молиться, скажите, как искупить…       В горле ком от отвращения по отношению к самому себе. Больно, так больно, все в груди разрывается на кусочки, кровавые ошметки повсюду, повсюду.       Сказитель тяжело дышит. Его накрывает чем-то иррациональным, похожим на панику, но более совершенную, более жгучую. Выхватить бы раскаленный железный прут и прижать к коже — опять, и мучиться потом ежечасно.       — Простите, простите…       Под монотонное бормотание он уходит, нет, УБЕГАЕТ, скрывается в тени растений Парадис Дхяй, прячется, в надежде обрести успокоение, хоть как-то дожить до своего конца-начала, попробовать новую жизнь. Но страх перед нею велик. Страх велик, как должен быть велик он. Сказителя переполняет ненависть, переполняют эмоции, которым он не находит названия, сколько бы ни искал. Истовая агрессия разносит в пух и прах здравость. В венах бурлит. Варится суп в чаше черепа.       Это «простите, простите» в мыслях ее голосом… Он стонет, зажимая рот, чтобы никто не услышал и не увидел. Катятся непрошенные слезы. Кажутся горячими; Сказитель растирает их по щекам. Щиплет неприятно.       Облегчения это никогда не приносит.       Только хуже. От каждого действия только хуже. Внутренняя механика ломается, она с самого начала скрывала брак, и вот брак дает о себе знать. Каждый раз — забирает жалкое подобие души, те крупицы, с которыми и без которых так плохо.       Ты чудовище, и чудовищем быть тебе. Чудовище не может иметь доброе сердце, оно должно соответствовать статусу. Так почему же оно страшится само себя, не способное посмотреть в зеркало? Почему убегает, надеется спрятаться в чаще, надеется ни на кого не наткнуться? Кто же вдолбил идею о том, что всесилие принесет успокоение? Вряд ли все действительно так. Сейчас уверенность в этом сбивает с ног.       Сказитель сам падает на колени. Попытка, конечно, та еще пытка, но пытать себя — уже норма киберсуществования. Так давайте же он совершит свою самую страшную ошибку без бесконечных, невыносимых мук совести.       Как достать из себя то, что приносит такое страдание?       И что же это, в самом деле, такое?       Где твоя сокровенная мудрость, когда она так нужна, а, Секи но Ками?!       Умывающийся слезами манекен, откуда они, твои слезы? Даже они — не настоящие. Взгляни, отливают лиловым.