И звезды станут совершать самоубийства

      «Я ненавижу Буер.       Жалкое существо, которое прибрало к рукам власть, не совершив ничего великого. Буер слаба, Буер мерзкая, и мне претят такие, как она.       Еще я ненавижу Райден Эи.       Моя жестокая матерь, самая страшная женщина в моей жизни. Женщина, у которой хватило совести меня не убить. А лучше б убила. От мертвого никаких проблем, кроме бесконечного чувства вины перед ним. Не такая уж высокая плата за спокойную жизнь, не так ли, мама?       Я ненавижу архонтов и всю их дешевую славу. Архонты не помогают, но их почему-то любят. А я из кожи вон лезу, но по-прежнему никому не нужен.       Кому ты помог, покажи! Даже себе помочь неспособен.       И тебе я не буду нужен, естественно. И поэтому ненавижу себя.       Ведь есть во мне что-то неправильное, есть во мне червоточина. Черви любят спелое, да? Но не все спелое хорошо на вкус. И не все спелое хочет быть съеденным.       Я желаю простых вещей, я желаю вещей необходимых каждому, однако мир будто пытается убедить меня в том, что мне ничего не нужно».       А может он просто неправильно просит? Может, нельзя выбивать, может, нужно учиться произносить «пожалуйста»? Он не умеет договариваться, не умеет слушать и слышать, даже не знает, что нужно пытаться, даже не знает, что это возможно. Бессмысленно винить в чем-то брошенную пластмасску, над которой только и делали, что измывались.       Знаете, эти куклы с оторванными руками и ногами, с палеными волосами, со стертыми лицами, разрисованные, порезанные? Вот, он такая кукла. Сослужила службу, потом выкинули. А кукла взяла, сама себя по кусочкам собрала, красивая теперь, даже слишком, но шрамы с души не стираются ластиком.       Когда-то Сказитель загадал желание на падающую звезду. Простое донельзя, наивное, глупое: «Любить и быть любимым». Такое же, как и у всех этих, обыкновенных. И в какой-то момент даже решил, что оно исполнилось. Люди относились к нему неплохо, учили своему ремеслу, хоть и побаивались сил, которые Сказитель с трудом контролировал. Да, у него всегда возникали проблемы с магией, ведь не было сетки магических сосудов, по которым она, естественная, если б ее получил по праву, могла бы течь. Его магия оказалась прокаженной. Просто металась в теле электро-клубком, причиняла невыносимую боль. Потом Сказитель усовершенствовал себя с помощью Глаза Порчи, боль ушла, но сути это не изменило. Обидно. Столько стараний — и все впустую. А Сказитель очень, ОЧЕНЬ старался. Сколько слез было выплакано по похороненной надежде и вере в свое добро?       По-настоящему с ним дружил только Кёко. Маленький наивный малой из спившейся семейки, который хотел если не отца, то хотя бы старшего брата. И Сказитель стал ему старшим братом: учил тому, чему сам научился, рассказывал обо всем на свете, слушал детские размышления в ответ и скрывал улыбку. Пацан был милым до ужаса, его хотелось оберегать.       — Чучело-скарамучело, мальчика замучило!       «Суки, не мучил я мальчика, он был моим единственным другом!»       Но людям всегда нужен тот, кого они будут ненавидеть и винить во всех бедах. Прокаженный. Ведьма. Не важно. Им нравится линчевать, сжигать на кострах, а потом невинно пожимать плечами и говорить что-то вроде: «Ну, ошиблись, с кем не бывает. Лучше перестраховаться». Перестраховщики хуевы.       Сказителю снова хочется беспомощно рыдать, скрючившись на полу, но он держится. Держится изо всех сил. Лучше насладиться последними днями перед грядущим началом нового мира. Лайле не понравится, делает он вывод в итоге, но это необходимо. И Кёко бы не понравилось. Но их никто не спрашивает. Один мертв, вторая — лишь жалкая букашка, ползущая по ботинку. Сказитель не видит иного выхода, хоть и этот с каждым днем все сильнее кажется выходом в окно. Сказитель уже все перепробовал. Все. ВСЕ, ПОНИМАЕТЕ?! Как больно, как же больно без конца биться в закрытые двери, как же больно без конца оставаться неуслышанным, ненужным, изгоем… И как же больно после всего этого принимать хоть какое-то подобие человеческого отношения к себе! Невольно начинаешь просчитывать, кто кому сколько отдал, сдерживаешь себя, чтобы не отдать больше, хотя очень хочется, а, когда понимаешь, что в тебе заинтересованы, жадно глотаешь внимание, давишься им, насытиться не можешь, а потом не блюешь, но лежишь, пялясь в потолок, ловишь отхода, держась за набитое ментальное брюхо. Удовлетворения не наступает буквально ни от чего. «Псих ебучий, просто ебучий псих».       — Я тебе расскажу один секрет. О нем никто не знает. Но я сейчас чувствую, что хочу поделиться, что готова, — говорит Лайла, скромно улыбаясь и отрывает взгляд от млечного пути. — Ты только не смейся, — Сказитель скептически смотрит на нее. Наверняка скажет какую-нибудь глупость. И почему же тогда так интересно, так важно узнать? — Слышал про аранар?       — Как же не слышать.       Действительно, как же. Дотторе выебал все мозги насчет этих зеленых уродцев. Все просит принести парочку или хотя бы одного, чтобы их изучить. Замучает до смерти, глазом не моргнет. Все во имя науки.       — Представляешь, я видела одного! — шепотом восклицает Лайла и неловко озирается по сторонам, боясь, что рядом может быть третий лишний.       — Да ну. И где? Не показалось? — Сказитель вскидывает бровь. Изображает абсолютную незаинтересованность. Якобы он делает огромное одолжение, раз вообще рядом, но ему действительно хочется знать все. Не ради Дотторе. Конечно, нет.       — Это случилось давно, еще в детстве. Я всегда была любознательным ребенком, а еще меня влек лес. Не могу объяснить, но так хотелось отправиться в самую чащу. По глупости я была уверена, что ни одно дикое животное не тронет меня, ведь я отношусь к ним ко всем хорошо. Они обязательно почувствуют это и проводят меня к тайнам леса, — улыбается. Красиво так улыбается, хочется любоваться целую вечность, но время их нормального общения, общения на равных, утекает сквозь пальцы. — Леса Мотийимы, кстати. Волшебное место, правда? Представь теперь, насколько далеко я ушла. Совсем одна. Мне было семь лет. Дома меня не было несколько дней, уж не помню сколько. Помню только, как орал отец, как разбил стул о стену. Я стояла белее мела, не в силах выдавить извинений, — ее на мгновение заносит. Ну, в откровение. Лайла опускает глаза. Сказителю хочется как-то поддержать, но он не умеет. Не знает, что делать, поэтому молчит, хмуря брови. Что бы он хотел услышать, если бы рассказывал о своих обидах?.. — Но это не важно. Важно другое. Естественно, я заблудилась. Правда, уже после того, как нашла Мотийиму, ха-ха. В общем, закончился мой паек, вода закончилась, и я сидела под грибом, рыдала в три ручья. Так хотелось домой… Силы покидали меня. Как вдруг из куста выскочил аранара! Представляешь, самый настоящий, как из сказок! Он сказал мне: «Не плачь! Я помогу, все будет хорошо!» Такой миленький, кругленький, в забавной шапочке. Чем-то похожей на твою шляпу, кстати, — Лайла широко улыбается, а Сказитель аж задыхается от возмущения. Его серьезно сравнили с этим мелким уродливым кочаном капусты?! «Да пошла ты, самая умная, бля». Только вот возмущение больше походит на банальное смущение, а не на типичную для Сказителя агрессию. — Ну, не смотри так! Я же любя! — она смеется. Ради этого смеха можно и потерпеть такое унижение. Кхм. — Так вот, аранара взял меня за руку и повел по лесной тропинке. И, представляешь, вывел к городу за каких-то пару минут! Это была самая настоящая телепортация. Но я даже ничего не почувствовала. Я поблагодарила его, а он покружился, издавая забавные пищащие звуки, поклонился и сразу же исчез…       Сказитель смотрит на нее как на выдумщицу. Специально, конечно. Лайла фыркает — немного обижается. Но только немного.       — Хорошая сказка, — комментирует скептически, дразнит, чтобы не думала, что рядом с ней хороший человек, что рядом с ней вообще человек, чтобы испытала отвращение. Да, проверяет, насколько ее хватит. Но даже не может серьезно обидеть, только по-детски кусает. А Лайла мудрее, Лайла на это особо не обращает внимания. — Отец только стул в стену кинул? Не бил тебя?       — О… нет, не бил. Но этих криков мне хватило. До сих пор, как видишь. Если честно, все никак не оправлюсь. В ушах звенит. Хотя, он часто орал. Поводы всегда находились.       — Считаешь себя виноватой? — спрашивает почему-то, сразу же думает: дурацкий вопрос. Но слова сами срываются с губ. Как тут не спросить, когда Лайла выглядит разбитой и явно ненавидит себя.       — Часто. Но не всегда, — отзывается грустно. — Я много думаю о том, что недостаточно хороша и не оправдываю надежд. Я должна быть самой лучшей, должна добиться высот. Показать, что могу быть идеальной дочерью. Но ничего не получается. Учусь, учусь, делаю все возможное, а этого все равно оказывается мало. Глупо гнаться за похвалой, которой, очевидно, никогда не добьешься, глупо жить ради других, а не ради себя. Хотя нужно просто смириться с тем фактом, что я посредственна. И выше головы не прыгнешь, увы.       Сказитель смотрит на нее во все глаза, и он испытывает вдруг такую неконтролируемую злость… Как, как, скажите ему, КАК можно так не любить себя, когда у тебя, по сути, есть все, о чем только можно мечтать?! Семья, друзья, принятие, признание. Ты можешь жить в обществе, можешь не бояться ходить по улице, можешь прийти домой и крикнуть «мама и папа!», у тебя вообще есть дом, ты можешь учиться, ты хорошо учишься, все у тебя получается, всё и все на твоей стороне, У ТЕБЯ ЕСТЬ ДУША, ДЕВОЧКА, У ТЕБЯ ЕСТЬ ГЛАЗ БОГА. Так в чем же проблема?! Сказитель совершенно искренне не понимает, но молчит, не желая растоптать доверие. Правда, сдерживать себя оказывается ну очень уж тяжело.       — Ты несчастлива? — теперь уже интерес в интонации совсем не удается скрыть. Хочется знать, что в голове у обычного человека.       — Даже не знаю… Я слишком часто тревожусь. Но сейчас мне спокойно. Хочу сказать тебе большое спасибо за то, что ты меня если не понимаешь, то принимаешь уж точно. Со всеми моими глупыми тараканами. Я это очень ценю. Ты настоящий друг.       Он? Настоящий? Друг?       Простите, что?       Сказитель не ослышался? Точно?       — Не мели чушь. Ты меня даже не знаешь…       — И правда. Но я тебя чувствую, — Сказитель не находит едких слов для ответа. Да никаких слов. — Я вижу твое возмущение. Чем оно вызвано?       — Не понимаю, как можно так не ценить себя, когда ты, считай, королева мира, — признается пылко. На мраморной коже даже выступают красные пятна, так изводится весь.       — Со стороны чужая жизнь всегда кажется легкой, — а ответ такой же спокойный, Лайла совсем не реагирует на нападки. Казалось бы, хрупкая донельзя, казалось бы, сломать проще простого и ей бы в первую очередь Сказителя ненавидеть, но она считает его — прости архонт — другом. Это как вообще?! — Просто я не могу открыться… Я имею в виду, что я не могу выразить всю глубину своих эмоций. Когда я говорю, что отец кричал, я не плачу, у меня не трясутся руки. Полагаю, это влияет на восприятие. Я держусь, а значит, как будто бы никогда и не расклеивалась. Но на самом деле, я боюсь громких звуков, крика боюсь, мужчин. У меня недоверие ко всем вокруг и к себе самой тоже. Я чувствую себя неполноценной, бракованной. Всеобщим разочарованием. И в любой стрессовой ситуации ощущаю себя маленькой девочкой, прячущейся под столом, пока отец ходит туда-сюда, не способный успокоиться.       Лайла объясняет на пальцах. Не жалуется, а рассказывает, что жизнь вообще такое.       Сказитель думает: «Выходит, жизнь человека сложнее, чем кажется? Выходит, у каждого она своя? У всех разная? Каждый человек о чем-то постоянно думает, беспокоится, радуется чему-то. У каждого есть проблемы и радости, у каждого может случиться горе, а может наступить белая полоса».       — Ты часто плачешь?       — Бывает… Иногда плачу так, что часами не могу успокоиться. До полопавшихся капилляров в глазах, до охрипшего горла, — не позволяет взять эмоциям верх, о чем-то думает. Решает, говорить или нет, и решается в итоге: — Я всегда хотела быть самой лучшей. Но у меня не получалось. Отец очень строгий, он хотел, чтобы я стала идеальной. Навязал мне чувство вины. Неосознанно, конечно. Наверное, перед своими родителями он тоже без вины виноватый. Даже сейчас внутри меня сидит тревога из-за того, что я не пошла по их стопам. Не стала продолжать семейное дело. Они занимаются разведением вьючных яков, а я, видите ли, возомнила о себе слишком много и отправилась на учебу в огромный город. Деревенская простушка, с детства любившая книжки. Разве я достойна зваться студенткой? В моей деревне шептались, что лучше бы мне расчесывать яков до конца своих дней, валять шерсть, заниматься вязанием. Выйти замуж за единственного парнишку, который обратил на меня внимание, и быть благодарной за то, что такая серая мышь хоть кому-то понравилась. Забыть о себе. Предать себя. Но я решила не предавать. Мать поддержала мое решение, но ее слов было недостаточно. Не потому, что она плохая или сказала мало, просто я все время жила под прессингом отца, и громкость ее голоса таяла в гневных криках. И я пешком отправилась в город Сумеру, долго шла, предвкушала, представляла себя на пьедестале, думала: «Вот теперь-то я всем покажу, на что я способна!» А по факту что получилось? А ничего не получилось. Никто так никем и остался. Сколько я ни стараюсь, у меня не получается перебороть себя. Ощущение, что я топчусь на одном месте. Да, я старательно учусь, но я вечно ничего не успеваю, туго соображаю, медленно запоминаю, постоянно хочу спать. А те знания, которые есть… ими даже похвастаться не могу, ведь открывать рот, занимать место в пространстве, заявлять о себе — это так страшно! Один раз я осмелилась. Меня наградили глазом Бога за это, но я не смогла быть благодарной. Метод пряника на мне не сработал. Как и метод кнута. Такое ощущение, что я не выношу никаких уроков. Я просто морально и физически слаба. Говорят, если раз переборол страх, потом уже не так тяжко. Это ложь. После моего «успеха» мне стало еще страшнее. Захотелось забиться как можно дальше, в самое укромное место. Даже… уйти из академии навсегда. Сделать так, чтобы обо мне все забыли. Но я все еще существую. И о моем существовании в с е знают. Господи, какой стыд… А глаз Бога ведь дается не просто так. Если обладаешь силой, значит, будь добр быть добрым! Помогать окружающим. А я… Я и здесь облажалась. Неудивительно, да? Слишком медленно училась обращаться со своей силой, вечно что-то не выходило, я умудрялась покалечить сама себя, когда пробовала использовать магию. Помню, когда только начинала тренироваться, прогуливаясь по джунглям, увидела, как на семью напали разбойники. И я должна была броситься на помощь, я должна была защитить. Должна. Но я не смогла. Ведь я не была уверена, что выброс энергии попадет во врагов. Вдруг я навредила бы семье? В общем, я побежала за помощью, а когда вернулась, там уже никого не было. Что, если разбойники вырезали всю семью? И все это из-за меня. Я не могу с этим жить. Просто не могу. Я не знаю, что мне делать. Мне все болит. Мне все болит, каждая клеточка тела. Я такая мерзкая, слабая и ничтожная! Я ничего не могу! Прости, что сказала все это… Я никогда раньше никому ничего подобного не говорила…       В ее глазах застывшие льдинки слез.       А Сказитель познает саму Вселенную в этот момент. Его накрывает, кажется, это называется «сондер». Перед глазами мелькает, руки начинают трястись, он прячет кисти за локтями. Лайла, как говорится, «тоже человек». Как и все остальные. И это нормально. Даже дети плачут. Так какой смысл винить себя?       Тебя пугает заурядность? Тебя пугает слабость? В самом себе или в других? Тебя пугает твоя надуманная неправильность? Ты просто ребенок, не наученный жить. Наглец с инфантильным мышлением, эгоист, каких свет не видывал, искусственно созданный, но искусно, плод ненависти, стебелек, вырвавшийся из плена косточки, обернутой в тряпку. Кормилец — тряпка, не почва. Сколько можно проситься быть абортированным, если это невозможно? Тебя задумали. СПРОЕКТИРОВАЛИ. Построили как дом, но рабочие руки были неумелыми, поэтому крышу снесло сразу же, из-за чего пол залило водой, завелась ядовитая гниль, поражение, Морана. Тебя бы на карантин, но ты же не высидишь. Плачешь, пока невыводимая тоже плачущая серпула расцветает поражением твоей древесины. И ты не живешь в симуляции. Ты сам — симуляция. Вся глупость мира собрана в тебе, за тебя стыдно. Знаешь, а мир ведь погряз в стыде. Ты как зараза распространяешься по артериям земли. Будешь в итоге отравой, лекарством или пузырьком воздуха, пущенным в вену? Мир погряз в стыде. Лайла говорит о борьбе. Борьба ведь идет внутри каждого. Маленькие войны. С мыслями в башке, с вирусами в организме. Враги и друзья. Но все — чужие. Все — ничьи. Потерянные и потерявшиеся.       В конце концов мирская несправедливость повергает Сказителя в у ж а с.       Страдающие сумерские архонты, страдающая почва, страдающие существа, вечные кровавые бойни, маленькие бытовые трагедии, катастрофы огромных масштабов. Все это непередаваемо страшно. Вот он, кошмар наяву. Кошмар, в котором ты существуешь. Тебя поместили сюда против воли или ты пришел сюда сам — не важно. В любом случае, ты уже попавший. Отвратительно находиться в таком СТРАШНОМ, УДИВИТЕЛЬНОМ МЕСТЕ, рядом с такими страшными, удивительными людьми. Как же здесь много всего! Какой мир объемный и всеобъемлющий! Ты чувствуешь в нем себя лишь плоской картинкой, наклейкой на шкафу, которую пытаются отодрать всеми возможными способами. И ты оставляешь грязный след, если тебя все-таки удается снять. Или царапины.       Или царапины.       На мокром месте, что от тебя осталось.       Вот скажи, Лайла слабая?       — Ты не слабая.       Ничтожная?       — Не ничтожная.       Мерзкая?       — И не мерзкая.       Это Буер слабая и мерзкая. Это другие неправильные.       А ТЫ САМАЯ ПРАВИЛЬНАЯ ИЗ ВСЕХ, КОГО Я ЗНАЮ.       Сказитель сердито хмурится. Он уже вообще ничего не понимает, но так хочет понять. Они с Лайлой безумно похожи. Оба чувствуют себя никем. И если она — кто-то, то почему он по своему мнению — никто?       — Ты глупая, — бормочет в итоге. — Но не тупая, — Лайла, повернувшись к нему, почему-то пропускает пару смешков. — Как можно говорить о себе такое? Как ты только это умудрилась придумать? Неслучайно же ты в академии. У тебя там нет знакомых, которые могли бы обеспечить блат. Ты все время делаешь какую-то хрень по своей дурацкой учебе. Честно, я бы забил на это все, не понимаю, чем тебе так нравится изучать звезды. Они ведь просто сверкают и потом падают. Но раз нравится — так заебись, значит, ты нашла свое дело. По-моему, у тебя отлично получается заниматься этим. Ты пишешь какие-то непонятные вещи, делаешь какие-то вычисления, у тебя всегда высший балл. Уж преподы явно не тянут тебя за красивые глаза. А в учебных заведениях только и нужно, что быть на хорошем счету. Я как ни спрошу, как прошел твой день, так у тебя всегда один ответ — учеба. Ну, разве это говорит о том, что ты слабая? Слабый человек не способен на самоотверженную целеустремленность, которая порой даже в ущерб себе. Не то чтобы нанесение ущерба себе было каким-то достижением, я недоволен твоими отношениями с собой, но я говорю в целом. Уж поверь, мне виднее со стороны. Да и я слишком критичен к окружающим, чтобы не сказать правду. Еще должен отметить, что я специалист в области мерзких людей. Во-первых, уж если взять нас двоих, то здесь только я мерзкий, во-вторых, я привык общаться с себе подобными и мерзость, даже скрытую, вычисляю мгновенно. В тебе вообще ничего мерзкого нет. Вообще. И даже не вздумай спорить. Меня один хуй переспоришь. Ну и ничтожность твоя. Это слишком самокритично, не думаешь? Ты не ненавидишь себя, ненависть — слишком сильное чувство. Уж я-то знаю. Ты добрая и хорошая, ты не можешь испытывать это по отношению к себе, да и к кому-либо вообще. Да еще и безгрешная, если смотреть в целом. А что до той семейки… Ну знаешь, если бы тебя грохнули вместе с ними, это была бы наитупейшая смерть. Как кирпич на голову. А ты поступила логично и правильно: признала свою беспомощность и сделала то, что была должна. Позвала подмогу. Уж поверь, мы не всегда можем все решить сами. Ты можешь просить о помощи. Но надо думать о том, кого просишь. Вот я попросил о помощи не того и расплачиваюсь за это. А ты… Иногда нам просто не везет. Не из-за собственного промаха. Просто судьба так складывается. Если с той семейкой что-то случилось, значит, таков их удел. А твой удел — быть в неведении. Может, так сделано для того, чтобы ты могла научиться прощать себя. Тебе себя вообще винить не в чем. И думать о всякой херне тебе нельзя. Теперь я понимаю, почему ты так много учишься. Ты просто бежишь от собственных мыслей. Хотя, я не знаю, что хуже: работать на износ, но не думать, или погрязнуть в рефлексии. Я выбрал второе, ты — первое. В итоге мы оба так ни к чему и не пришли, заметь.       Так и в чем правда?       Когда Сказитель замолкает, ему становится как-то не по себе. Откуда он вытащил эти мысли? Неужели они действительно таились где-то внутри? И раз уж кто-то погряз в рефлексии, то справедливо и вполне закономерно задать себе вопрос: «А почему же ты ничего подобного никогда не говоришь себе?»       Ответа нет.       Вон, про судьбу еще запрягал. А разве сам не идешь наперекор судьбе? Какая глупость, какая гадость.       Сказитель осознает всю абсурдность ситуации, и его пробивает на нервный смех. Лайла, наверное, думает, что он совсем ебанутый, а впрочем, так и есть. Уставший от собственного одиночества, от собственной дурости, впервые за тысячу лет с кем-то поговорил. А как поговоришь с кем-то, так начинаешь приближаться к собственному «я». Смотришь на себя. Не то чтобы Сказитель вообще умел когда-то быть нежным и ласковым, но он пробует, даже не отдавая себе в этом отчет. А с самим собой так не выходит. Почему мы не любим себя так, как любим даже нелюбимых? Про любимых и говорить нечего.       Сказитель смотрит на Лайлу с какой-то опаской. Она могла бы обидеться, но сидит, улыбается и даже слезы смаргивает так, что глаза сухие становятся, ресницы не блестят. Это что, благодарность во взгляде? Да ладно вам, не смешите. За правду не благодарят. Друзья, благодарности, радость от встречи — это все не про жизнь Сказителя. Он здесь вообще не при чем. Это все не с ним происходит, это все с кем-то другим.       — Знаешь, о чем я мечтаю? — Лайла подсаживается чуть ближе, чтобы плечом к плечу. Глядит заговорщицки, сдерживается, чтобы не сказать раньше времени то, что хочет. Такая себе попытка заинтриговать.       — Ну и о чем? — Сказитель недовольно косится на нее. И почему на нем работают эти идиотские уловки?       — Чтобы ты когда-нибудь мне открылся, — Лайла хихикает. Ну вот, его в который раз за вечер повергли в шок. Ворох незаданных вопросов крутится в голове, но рот открыть не выходит. — Я не собираюсь тебя заставлять. Просто, быть может, когда-нибудь ты захочешь поделиться своей историей. Для меня будет честью ее послушать.       Сказитель задумывается. Что бы он ей поведал? Какие переживания бы открыл? После того как успокоил, уже глупо признаваться в слабости. Ведь сделал вид, будто они с Лайлой с разных планет, хотя это не так и Сказитель ее во многом понимает.       Нужно прекращать эти встречи. Срочно прекращать. Иначе неизвестно, к чему все приведет.       Только вот Лайла, кажется, уже привязалась.       Хотя, давайте честно: она-то без Сказителя сможет, а вот он без нее — уже нет.