И звезды станут совершать самоубийства

      Жизнь Сказителя стремительно летит под откос.       Уже давно, разумеется, но осознает в полной мере он это только сейчас. Его аж трясет от отчаяния и злости, злости на самого себя. Боги, это нестерпимо, это ужасно, это так больно… Это н е с п р а в е д л и в о.       «Посмотри, бешеный ты урод, ты неустанно жалеешь себя, не хочешь брать ответственность за свои действия, ищешь, на кого бы свалить собственную вину. Так-то оно так, но сука, разве же я виноват в том, что мой друг умер?!»       — Ты убил Кёко! — орет женщина, которой еще вчера Сказитель помогал чинить крышу. Орет как ополоумевшая, и она, кажется, действительно в это верит. Сказитель в ужасе смотрит на нее, потом переводит взгляд на полыхающий за спиной дом. — Ты убил несчастного ребенка!       Сказитель умоляюще заламывает руки:       — Я не убивал!       Он жалок, он не понимает еще, что к чему. Постепенно на крики начинают стягиваться люди.       — Я не убивал! — говорит он отчаянно, а в глазах стоят слезы — неудивительно. Слезы стоят, грозят скатиться по щекам и их порезать, настолько нестерпима буря внутри — слезы вот-вот и станут обломками льдинок. — Вы же знаете, что он был болен! Вы знаете!       — Ты убил его, мразь! — голоса множатся. Кто-то кивает: «Да-да». Сомнения толпы, если они и были, постепенно рассеиваются.       — Ну как я мог убить его, если я водил к нему лекаря?! — Сказителя накрывает таким отчаяньем… То, в чем его обвиняют… абсурд. Хватит, хватит, пожалуйста… Но это воспоминание. То, что было, не заткнуть. Оно вечно будет звенеть у тебя в мозгах, орать тысячью голосов, вызывать паранойю, вызывать нестерпимое страдание. Добро пожаловать в ад внутри его головы! Там тельце чахоточного мальчика обречено вечно полыхать на фоне стоящего в растерянности Сказителя, пока тот ревет, пытаясь объясниться перед натачивающими вилы демонами.       Они наступают, свирепые, разъяренные. Они визжат как свиньи:       — Детоубийца, детоубийца!       — Это был злой колдун, а не лекарь!       — Ты — очаг возгорания! Все видели, Морана внутри тебя!       — Сколько шансов тебе давали, а ты!       Все из-за того, что Сказитель сделал.       Он убил троих человек.       Вот вам и хороший мальчик с невинными глазками, да? Разочарование, м?       ЛАДНО, ПОДОЖДИТЕ, НЕ СПЕЦИАЛЬНО, ЧЕРТ, ОН НЕ СПЕЦИАЛЬНО. Это худшее стечение обстоятельств, страшное наказание, издевательство злой судьбы. Вырвалось электро, пока проверяли сети в реке. «Лучше бы я сам сдох. Почему они, а не я? Почему?! Я же был с ними. ПОЧЕМУ ОНИ, А НЕ Я?! Я ДОЛЖЕН БЫЛ БЫТЬ НА ИХ МЕСТЕ». Но разве же его вина в том, что в деревне не было мага, способного обучить? Бракованную, брошенную игрушку. Взрослые не играют в игрушки, вот и вся истина. Именно поэтому кто-то оказался не нужен сперва любимой мамуле, а потом и всем этим.       Он не хотел, не хотел, не хотел, не хотел, не хотел.       Простите, простите, ПРОСТИТЕ, ПРОСТИТЕ ЕГО, такое не прощают, его существование нельзя простить, он недостоин жизни, недостоин счастья, ничего хорошего, ни-че-го.       Это случилось за пару часов до смерти Кёко, и вот во что вылилось.       — Убирайся! Убирайся! Прочь! Иначе насадим тебя на вилы! — грозятся людишки, с которыми до катастрофы Сказитель мило общался каждый день, людишки, которых он, наивный юнец, называл своими друзьями.       «ВЕСЬ МИР МЕНЯ ПРЕДАЛ, МЕНЯ ПРЕДАЛА СУДЬБА, ОНА ПРЕВРАТИЛАСЬ В РОК, О ЧЕМ ВООБЩЕ ГОВОРИТЬ?! Разве я не имею права злиться на справедливость?! Вот если бы я был сильным, могущественным, если бы управлялся с даденной силой как чертов профи, если бы мог защищать, стать хранителем деревни, они бы меня любили. А так… право-слово, за что любить лишний голодный рот, который к тому же только все портит? Ты убийца, убийца, ты не ангел-хранитель, ты сама Смерть».       Так что же, оправдан?       Нет, нихуя.       Сказитель злобно скалится, как забитый палками до полусмерти дикий пес, он едва сдерживается, чтобы не отомстить. А вообще, если уж честно, он хочет кого-нибудь ебнуть.       Да-а-а, теперь он не тот, что раньше. Не малолетка с повышенным чувством справедливости. Он злой. Ха, злой. Такой, каким его хотят видеть и видят.       Жестокий мир отвратителен. Кому-то он дает все: дружбу, любовь, богатство, связи, харизму, кого-то он наделяет удачей. А кто-то — Сказитель. Нелюбимый, непризнанный. И хоть из кожи вон лезь, хоть разорви себя, хоть что делай, все равно лучше не станет.       Тогда, ты, гнида, тварь, паскуда, ты, мерзость, ответь на простой вопрос: зачем тебе становиться архонтом?! Хочешь быть самым позорным из богов? Никто ведь не станет тебе молиться, даже Лайла. Ты только представь: она открылась тебе, душу вывернула, а ты продолжаешь обманывать. Яиц не хватило сказать все честно. Наивная девка продолжает тебе в рот смотреть, а ты и рад воспользоваться, получить принятие даже обманом. В этом твоя святость? Это ли сокровенная мудрость? Давай по-честному: это скорее ебанутая хитрость и обескураживающая наглость.       Таким ты мечтал стать? Все мы в младые годы мечтаем стать великими, классными и добрыми, а в итоге получаемся такими, какими получаемся. Это прописные истины, друг мой. Ах, да, ты же никому не друг.       Представь теперь реакцию Лайлы. Вспомни, как ты наивно полагал, что она возрадуется, что испытает благоговение. Да она плюнет тебе в лицо! Скажет: «Я не преклоню колени». Что, разозлишься? Накажешь за непокорность? Конечно, нет. Просто представь: Лайла, наговорившая столько красивых слов, вдруг предает тебя. Узнаёт кто ты такой и сдаёт тебя Люмин. Справедливо? Вполне! По отношению к тебе — вполне! Что, убьешь ее в отместку? Изувечишь? Покажешь свои ненависть и гнев? На самом-то деле ты поймешь ее. Примешь чужой выбор. Думаешь: пускай хоть запинает, хоть что делает — не обидишь. Это твой удел быть униженным и забитым, преданным, твой удел — купаться в ненависти, полыхать в адском пламени. И пускай инфернальным надзирателем будет она, ты простишь ей все-все. Потому что ты не такой как все. Ты не предатель. Ты верный монстр. Если вручил кому-то свое сердечко, то это, считай, дар свыше. Хотя, «свыше» — это не про твои дары. Нахрен кому-то нужны дары от тебя…       С обреченностью приговоренного Сказитель осознает очередную простую да не простую вещь: он влюблен. Влюблен до мозга костей, до дрожи в коленях и — опять — слез на ресницах. Это так тривиально, боги. Ха-ха-ха, так смешно. Его смешки слышит лес, лес смеется в ответ, лес хочет его сожрать и выплюнуть, да только ни одной голодной челюсти дикого животного не хватит, чтобы прокусить этот металлический сплав ожесточенного тела. Тело Сказителя — это броня, наращенная вокруг сердца.       И тело — это единственное его оружие. И он им воспользуется. Будет больно. Очень-очень больно.       Ощущение, что у всех людей есть камни, только один Сказитель без ничего. Люди — хотя точнее будет сказать «враги» — целятся сквозь его лоб: прямо в мысли. Хотят подбить каждую, словно порхающих бабочек. Хотя столь прекрасных мыслей в голове уже не осталось. Даже мысли о любви, казалось бы, таком возвышенном чувстве, совсем безрадостны. Любви не хочется. Потому что ничего дельного не выйдет.       Но вот выясняется, что сердцу не прикажешь. Даже синтетическому. Вот абсурд.       Было дело, Сказитель убивал уже специально. Но только тех, кто желал смерти ему или зла невинным. Например, были фатуи, которые пытались задержать его в Снежной, переломав кости и преподнеся его Царице на блюдечке. Были воры, которых он просил по-хорошему, но был не услышан. Были насильники, которые нападали на работниц дешевых гостиниц, в которых он останавливался на ночлег. Некоторые спасенные предлагали себя за помощь. Шило на мыло. Какой кошмар. Сказитель в страшном сне не может представить, как соглашается. Впрочем, некоторые знакомцы в беседе за кружкой крепкого осуждали его за отказы. Предлагают — бери. Невольно вспоминается Хайпасия. К горлу подступает тошнота.       Впрочем, секс у него был. Так, для разрядки. Например, с одной славной девицей из Инадзумы, которая приютила его во время сезона лютых гроз, и грозы эти так затянулись, что пришлось задержаться на четыре с лишним месяца. Все закрутилось как-то само. Не любовь — уж теперь-то он знает, что это такое — но теплые чувства. С незнакомкой переспать трудно, а с той, с кем успели пожить — вполне ничего. Иногда Сказитель к ней возвращался. Потом перестал — та вышла замуж. Как-то раз проходил мимо, увидел ее с животом, улыбнулся, бросив короткое: «Поздравляю». Она выглядела счастливой. Раз так — значит, все хорошо.       Была еще одна, наемница, которой он помогал отыскать одного маргинала. В небольшом путешествии случился всплеск страсти, а после окончания дела они друг о друге забыли.       Выходит, он и не любил никого до Лайлы. Странное чувство — любовь. Разрушительное. Оно терзает душу, оно проедает ее как моль, оно вызывает внутреннее гниение. Гораздо проще без этого, это лишняя нервотрепка. Вряд ли архонты влюбляются, они по долгу службы должны принимать, но и игнорировать всех, хах.       Когда наступает ночь, Сказитель приходит в условленное место, как и обычно. Ничего нового. Он слаб по всем фронтам, даже стойкости никакой нет. Нет никаких сил признаться. Хотя бы раскрыть свою мерзкую личность.       Лайла все так же улыбается ему, все так же радуется, и как же хочется поцеловать ее, но он не посмеет ее осквернить собой. Это будет худшее оскорбление, которое он только сможет ей нанести.       Но было бы забавно, знаете, сделать последнее и самое важное дело — как перед самоубийством. Раскрыться и ждать реакции, не прячась и не убегая. В конце концов, он не крыса, чтобы шхериться по углам, воровато поглядывая снизу вверх на тех, кто приносит отраву. Он больше не станет выбирать чистый кусок сыра. Может, яд — это вообще волшебная таблетка, способная вознести к небесам? Смерть как лучший подарок и выход из всех неудобных положений. Только вот наверняка даже в этом найдется подвох и в итоге Сказитель превратится в какое-нибудь бесплотное чудовище, слоняющееся по земле, неуловимое для человеческого глаза, но способное напугать незримым присутствием.       А Лайла… да что Лайла. Он бы заплел ей косы, а потом вздернулся бы на них и даже получил бы удовольствие, потому что есть некая эстетика в том, чтобы пасть от любовных пут в прямом смысле. Это так по-сказочному. В сказках ничего не нужно решать. А сейчас — да давно уже, на самом-то деле — никакого выхода не находится.       — О чем ты думаешь? Такой опечаленный вид.       — В самом деле?       Кукла способна на печаль? Может, это новая разработка, способная менять лица так быстро, что за этим нельзя уследить? Синяя слезинка на фарфоре, тончайшая ручная работа. Так жаль, что не получилось лучше.       «Ненавижу быть чужой неудачей».       Чувство полного отсутствия контроля за самого себя пугает и угнетает. Сказитель не знает, что сказать. Тот, кто всегда находил, чего бы едкого ляпнуть, просто молчит, всматриваясь в глаза напротив, и ищет поддержки, правда сам не знает, что такое эта поддержка, в каком виде он ее хочет и как попросить.       — Я хорошо сдала экзамены.       — Молодец.       Попытки вывести его на разговор не работают, отвечает он односложно, наверняка в очередной раз прощупывает почву в попытках выяснить, насколько гадким дозволено быть. Хотя врожденная мягкость Лайлы все нивелирует. Она стоически держит удар, даже не вызывая свой крепкий щит. Вот бы она поделилась этим щитом и закрыла Сказителя. Только от самого себя все равно не спрячешься. И желание выковыривать из себя сердце все множится, множится.       — Сдала. А говорила о себе столько всего, — нарушает молчание он, сурово сдвигая брови. В голове до сих пор прокручиваются те слова. И как же интересно наблюдать в настоящем времени за тем, как неспособен оказывается отказаться от собственных деструктивных убеждений тот, кто привык постоянно гнобить себя. Вот другой — и дело другое, тем более Лайла. «Со стороны виднее. Так может, и ей про тебя виднее? Нет, точно нет. Быть такого не может».       — Благодаря твоей отдаче мне стало гораздо проще справляться. Знаешь, я даже не помню, с кем кроме тебя была еще настолько откровенна.       — Ты зря доверяешь мне, — Сказитель уже устал талдычить одно и то же. «Просто возьми и признайся ей!» Но так не хочется. За ее взгляд, за ее доверие все бы отдать. Да, заберите все, хотите настоящее жертвоприношение, лишь бы этот человек оставался рядом и никуда не уходил, продолжал дарить тепло в тех же объемах, такое важное, такое необходимое… Колючее одиночество скоро задушит. — Часто вот так знакомишься хер пойми с кем?       — Ты первый, — она усмехается. — Так тебя и называть?       — М?       — Хер пойми кто.       — Можешь. Я не обижусь. Меня называли и похуже.       — Полагаю, раз ты сам себя так назвал, значит «похуже» — тоже твоей фантазии дело.       — Я оскорбляю себя не без причины, — вымученно отзывается Сказитель, в душе мечтая огрызнуться, но выходит вот вообще ни разу не агрессивно. — Кажется, я ввязался в какой-то пиздец.       Ну вот. Он впервые произносит это вслух. Звучит… как истина, на самом-то деле. В голове возникает совершенно дурацкая идея: что, если осесть где-нибудь, сменить имя, образ жизни, оставить цели, забить на комплексы да зажить по-новому, так и не объясняясь перед Лайлой. А она так и продолжит захаживать в гости. Вот тебе и долго и счастливо, разве нет? Выращивать овощи, ловить рыбу, вечерами гулять, рисовать научиться. Или вообще начать писать мемуары, только заменить все имена и издаться под загадочным псевдонимом? Хуже этого и представить ничего нельзя. Это так тривиально, так… страшно. По-настоящему страшно. Ведь придется забить на целую жизнь, посвященную поискам способа исправить собственное существование! А как это вообще возможно: смириться и ничего не исправлять? И да, вдруг Лайла по ходу дела прознает о Кёко и тоже решит, что Сказитель виноват? А? Что тогда делать?!       — Хочешь обсудим? Я постараюсь тебе помочь, — Лайла тревожно мнется, но потом все-таки делает решительный шаг к нему, кладет ладонь на плечо, чуть сжимает. Это прикосновение обжигает, от этого прикосновения все внутри завязывается в узел. — Давай поговорим. Ты не один, ты ведь знаешь?       Знает ли он? Знает ли, серьезно?       Не один.       Ебаный абсурд.       Он один. Был, есть и будет. Это истина, с которой нихрена не поделаешь. Жить с этим трудно, но возможно. Ну, не жить, ладно, а, скорее, влачить существование. Ничего. Ничего страшного. Дело привычки.       — Зря я сказал, — раздраженно шипит Сказитель, дергая плечом, тем самым сбрасывая ее руку. — Ты не поймешь. Да. Ты не поймешь. У таких как ты все просто и легко. Черное — черное, белое — белое. Знаю я вас как облупленных, не первый год по земле таскаюсь. О нет, не делай такое лицо! Поверь, я на столько рож насмотрелся, и все они как одна. Думаешь, ты святая? Даже святые не все прощают. Гнев архонта страшен. А человеческий гнев лишь громкий звук. Я не терплю громких звуков.       «Потому что я сам их главный источник».       — Твоя проблема заключается в том, что ты что-то решаешь за других. Ты ведь ничего не рассказал мне, не дал и шанса тебя услышать. Вдруг я смогу понять? Я этого очень хочу. Помнишь, о чем мы говорили? Моя мечта — услышать твою историю. Поверь, когда ты открываешься, становится легче. Именно ты научил меня этому, — Лайла улыбается сдержанно, боится спугнуть.       Сказитель ловит себя на мысли о том, что с ним охренеть как тяжело. Наверняка он самый противный человек, которого только можно встретить. Он невыносим. И чем только он заслужил такое безоговорочное принятие?       — Не нужно брать на себя чужое. Лучше от этого никому не станет. У тебя свои проблемы, у меня свои. И пути у нас разные. Не понимаю, почему вообще они пересеклись.       — Пути не пересекаются случайно.       — Веришь в судьбу?       — Наверное, все-таки да…       — Как глупо.       — У тебя все глупо, — с усмешкой говорит Лайла, глядя на звездное полотно. Глубоко вздыхает, опускает ресницы. — Я не должна давить на тебя, знаю. Прости мне эту человеческую слабость, ладно?       — Прощаю, — Сказитель в ответ хмыкает, складывая руки на груди. Такая она, конечно… безумно хочется прижаться всем телом. Взять поддержку, которую предлагает. Такое чудо происходит далеко не каждый день. Со Сказителем так и вообще никогда раньше ничего подобного не случалось. Лайла невероятная, с Лайлой тепло, рядом с Лайлой — дом. И не важно уже ничего. Да только отпустить все просто невозможно. Это так не работает. Когда всю свою жизнь ты посвятил чему-то одному, великой цели, отказываться от нее ради призрачной надежды на принятие — просто глупость.       Да-да, Сказитель больше не поведется на эту приманку. Щеку, после того как сотню раз становился уловом, саднит. Он грустно поводит плечами.       Сказитель молча разворачивается, чтобы уйти. Настроения разговаривать у него больше нет. Тем более подходит время последней трансфузии. После этого оживет огромный робот, хранящийся в мастерской Дзёрури, и начнется тотальная переделка Сумеру.       Главное, самому не оказаться на кладбище. И не превратить Сумеру в кладбище цветов. Так сказать, не пойти по пути Мораны. Впрочем, они и так с нею уже плечом к плечу. Оба гнилые, оба злые, оба… в общем-то, не виновны.       — Просто помни, что ты можешь ко мне обратиться в любой момент. И я сделаю все, чтобы тебе помочь. Нет безвыходных ситуаций, а вместе справиться проще, — говорит напоследок Лайла, обнимая себя за плечи.       Она остается созерцать звезды, а Сказитель, агрессивно выдохнув сквозь зубы, едва ли не бежит прочь.       Вот настолько, вот настолько его пугает перспектива нормальности.