Это всё ради искусства

      Время позднее. Спать пора. Но Харгривз, укрывшись и поудобнее устроившись, супругу ждет, что после вечернего чтения решила скрыться в ванной. Ждёт долго, верно — уронить голову на подушку очень хочется, но знает ведь, что без холодного тела под боком не видать ему приятных снов.       — Ты скоро там? — негромко зовёт, но вместо вразумительного ответа слышит, как воду перекрывают, а за ним прекращают задорное, немного фальшивое пение.       Наконец-то выходит из ванной. В лазурных озерах её глаз чертята радостно плескаются, а улыбка, выразительная, с хитринкой такая, вынуждает засмотреться. Ингрид, потягивая к низу и без того растянутую его футболку, губу закусывает. Пусть и не столь большой смотрится, но от этого же лучше — мало что скрывается.       — Я жду. — Жаль Пятый не сразу понимает, на что именно намекают столь дивные для мирного вечера виды. — Иди ко мне.       Он хлопает по матрасу, приглашая к себе, но девушка лезет к нему снизу, скрываясь с головой под одеялом. Хихикает тихонько, чуть колючих ног его нагих касается, пальчиками пробегая. С ума сводить начинает — ледяным дыханием кожу будоражит, вынуждая волосы дыбом встать.       — Гри!.. — неожиданно для себя самого сорвано на высоких тональностях восклицает, хватаясь покрепче за изголовье. И не зря — под коленями хватают и пытаются медленно утянуть вниз. — Дома дети. Ещё и Клаус!       Он искренне переживает, сердце бьётся как бешеное — хотя давно уже привык к таким страстным порывам. Да и возмущаться, тем более ему, этому бывшему любителю приставать на рабочем месте при любом удобном случае, как-то не уместно. Она же просто отыгрывается, мстит за прошлые проделки до сих пор. И месть её, как блюдо из паршивой микроволновой печки, морозит и обжигает одновременно.       Гладит, дыханием своим щекочет, подушечками под нижнее бельё лезет, снизу вверх тело поцелуями покрывает, да игриво смеётся, когда мышцы невольно сокращаются, подкаченными видятся спереди бедра от напряжения, а пальцы ног с тихим хрустом сжимаются. Глаза её горят — видно во тьме под одеялом. Щеки, мягкие такие, розовые от крови. Вот и теряешься от мыслей: милая она или до жутких страстей возбуждающая.       — Прекрати, пожалуйста!.. — Другой ладонью Пятый себе чуть прикрывает рот, дабы стоном подавиться, пока вторая до треска дерево над головой стискивает.       — Тебе не нравится?       Спрашивает виновато, а сама с сосками его отвердевшими то кончиком языка, то пальцами заиграет, отчего мурашки по телу табуном не первым и не десятым пробегают. Изводит. Изводит сильно, что резинка от белья уже врезается сзади в кожу.       — Гри...       Тяжело выдыхает сквозь стиснутые зубы. Щеки его кровью наливаются. Темнеет изумрудный лес в глазах. А тело пожар внутренний охватывает. Но остаётся ему лишь недовольно и тоскливо, словно обиженное дитя, хмыкнуть, когда совратительница молча укладывается рядом. Ещё и спиной поворачивается.       — Какого чёрта? — Харгривз, зарывшись носом в мокрые волосы, рычит поначалу тихо, но жутко и утробно. Да только быстро этот рык стихает, продолжая отдаваться лишь приятной вибрацией.       Эрекцией чувствует любимое тело. Голое. Прохладное. Как медленно, что-то вроде знака бесконечности, бёдрами выводят. Слышит её тяжелое дыхание. Видит кончики ушей, рдеющие от не меньшего смущения.       — Ты прав... — виновато шепчет Ингрид, пока рукой лезет ему в бельё и член наглаживает бережно. — Если ты решишь меня трахнуть, то мы будем стонать очень громко. А мы этого сейчас не хотим.       Трахать. Громко. Харгривзом давно любимо это пошлое, но невероятно прекрасное сочетание. Любовью занимаются с нежностью, лаской и заботой друг о друге. Сексом — когда есть потребность в близости, ну или время лишний раз скоротать нужно. Но трахаются тогда, когда в паху зудит невыносимо, когда тело требует безумия. Когда, чёрт подери, нормального интима давно нет! Всё из-за тех же детей, которые давно сами смутить могут.       — И что ты предлагаешь? — вопрошает, будто не знает, а сам, приспустив трущие боксеры, пристраивается близко-близко.       Она молчит. Но явно улыбается, ведь ладонью мягко берётся, двигает вверх-вниз, прокатывая по стволу нежную плоть. Головка твёрдая буквально прокатывается меж мягких ягодиц, а после опускается и погружается во влажные половые губы. Чуть поддайся вперёд — упрется в опухший клитор или, что удачней, хоть немного протолкнется в её горячее тело.       От этих мыслей челюсть сводит. В ушах гудит. Кровь по венам несётся, кажется, что вместе с ней ещё и сперма в мозг ударяет, когда член бёдрами зажимают аккуратно, отчего головку свежим воздухом обдает.       — Петтинг? — Строит из себя удивленного, а сам при этом медленно двигаться начинает. Рукой одной все так же за изголовье треснувшее держится, наивно веря, что так он держит на деле здравомыслие собственное, а вот второй всё равно играется. Шею, шрамами усыпанную, сдавит, чтоб голову ему на плечо опрокинула. Спустится к маленьким округлым грудям, скрытым под футболкой, но как отрада — соски стоят, ткань оттягивая. Нырнёт под одежду, невидимые ожоги оставляя. И ниже. Ниже. — Уверена?       Шепчет на ухо, но слышится голос его раскатом грома. Трясти недавнюю развратницу начинает, будто неопытную девицу. Нравится ей тепло и трение непривычно неторопливое. Но резкого движения хватает, чтоб головка в клитор уткнулась. Больно кажется, что аж тихий писк издаёт, в спине прогибаясь дугой, да только не боль для неё это вовсе — на нужные нервы надавил.       — Да...       Она стонет тихо, приторно. Краем блестящих глаз поглядывает, да подключает к ласкам и свои руки. Одной щетину колючую на любимом лице гладит, а пальцами второй игриво смазку вязкую по головке растирает.       — Если бы мы были сейчас вдвоём... — хрипло шепчет Ингрид, вжимается бёдрами к паху и наслаждается горячей плотью, что уже интенсивней, имитируя привычные толчки, трётся ей меж сомкнутых ног.       — Что бы мы делали тогда? — на подобные звуки сам переходит, губами её тонкие пальцы ловит. Любит, когда она говорит разные пошлости, вслух озвучивает извращения, что фантазию его распаляют, а член пульсировать заставляют. — Скажи...       — Ты бы был сверху. Прижимал мою голову к подушке. Добился бы так, что я могла только кричать. — И он начинает двигаться быстрее, чтобы она ритм потеряла на миг. — Душил. Но не дал бы мне кончить просто так.       — Это ещё почему? — Знает ответ, но специально тормозит процесс — уж больно хочется продолжение услышать.       — Потому что тебе, как и мне, нравится с любовью издеваться.       — Верно... — И вновь толкается, да пальцами надавливает на чувствительный клитор.       — Ты любишь, когда я противлюсь тебе... Строю из себя саму невинность, от чего ты возбуждаешься сильнее, мой очаровательный маньяк.              — Безумно люблю.       Долгожданный оргазм уже на подходе. Внутри всё горит. Тело от приятных судорог потихоньку сводит. В ушах её голос мелодичным эхом отдаётся, но резко врезается в сознание, когда она тихонько, очень нежно и в тоже время пошло просит.       — Поцелуй меня, мой свет... пожалуйста...       Её мольбу исполняют, но иначе. Задирает голову ей, чтоб впиться в губы и шею сдавить с такой силой, чтоб кайф больной испытала. А она от дерзости стонет ему в рот, почти что громко, с надрывом. Но не из-за выполненной просьбы — резким движением вошёл в неё без предупреждения. Знает, смазки мало, отчего всё у неё там горит, сжимается. От такого крышу срывает сразу, вот и захотелось кончить внутрь. Правда слишком обильно вышло, что аж сперма стекает и пачкает внутреннюю сторону мягкого девичьего бедра.       — Прости, не удержался, — оторвавшись, мурлычет на ухо, пока ей рот плотно ладонью прикрывает, потому как слышит жалобный всхлип.       Ингрид трясётся, плавится изнутри, — он чувствует это, — глаза закатывает от восторга. И что-то, задыхаясь, мычит невнятно, полизывая ладонь супруга. Но Харгривз всё понимает, ведь не просто так она туго сжимает его, бёдрами двигая.       — Не останавливайся... Прошу, Пять... Ну пожалуйста...       Она в очередной переходит на жалобную мольбу, только уже на норвежском. Глаза её от тёмных слёз сверкают. И он снова не может этим видам отказать. Вновь о себе эрекция знать даёт. Как и говорилось — уже начинает долбиться. Больно, с оттягом и хлюпаньем, сперму размазывая. Чувствует, как лёгкая тряска обращается в дикую дрожь, как внутри она сокращается, буквально в тисках сжимая член — даже выйти полностью не даёт. И как готовится заголосить протяжным воем. Нельзя.       Приходится, наконец-то, оставить в покое изголовье, чтобы завалиться на спину и, продолжая резво двигаться, уложить Трафэл на себя, предварительно вновь зажав ей рот и крепко под грудью обняв. Глаза её округляются, но тут же закатываются. Шею вытягивает, да так, что виском трется о колючую щеку. И пытается, честно пытается двигаться вместе с остервеневшим, изголодавшимся мужем, но способна лишь приглушенно выть, да руки тянуть к промежности — там уже зудит всё от трения. Что уж там, у Харгривза самого зубы скрипят от напряжения, старается не взреветь от удовольствия. Аж давится стоном, подошедшим к самой глотке, но удачно бледное плечо кусает, — если не в кровь, то явно до жуткой гематомы, — и крепко-крепко стискивает в объятиях. Неровен час, кости затрещат.       Приятное и такое долгожданное мгновение. Пик эйфории. А за ним сладкое чувство невесомости, ватности, руки у обоих по сторонам раскинуты, лишь ноги чуть дрожат и сминают простыни. Дышат тяжело, рвано, хрипло. Да оба осознать пытаются, слышно их было или же нет.       — Засранец... — недовольно и хрипло фыркает Ингрид, утирая слюну со своих губ о его. — А как же дети? Как же Клаус?       Пытается на совести сыграть, но сама же, при этом при всём, не только инициатором сего безобразия выступила, но ещё и до сих пор лежит на нём и у основания член расслабленный наглаживает.       — Если ты не угомонишься, развратница, то нас точно услышат, — старается звучать грозно и серьёзно, но улыбку в плече её, влажном от пота и красном от укуса, прячет.       Да их и так услышали. Ещё на середине процесса. Просто никто из домочадцев вслух не захотел обсуждать, как кровать в одной из комнат ножками своими билась и скрипела. Как вздохи и ахи, а после и тихие смешки приглушить пытались. И хоть языки чесались пристыдить старых извращенцев в молодых телах, но довольные улыбки и утренние нежности вместе с готовкой шикарных шоколадных вафель выводили на ноль все разговоры. Пусть порадуются.