Глазами в ясное лазоревое небо

      Длинный серый дом к югу по улице Мон-Валерьен парижане не любят. Он тянется грузно, тоскливо скрипит закопчёнными окнами, и, поговаривают, порой кричит нечеловечьими голосами — совсем не чета вылизанным до блеска усадьбам, рядышком боязливо жмущимся друг к другу. Он был бы к месту в трущобах, но стоял тут и назидательно зиял небрежной сизой ссадиной неподалёку от сердца столицы. Раньше, при Наполеоне, здание служило казармой. Теперь, когда воевать стало не так модно, его отдали под дом призрения.       Здесь обретали приют сироты, чьих родителей забрала очередная фабрика, каторга или война, дети, оставленные с голода и нищеты, да и просто подкидыши — без имён и историй. Среди последних был Бенедетто; правда, имя он всё-таки имел: спасибо Бертуччо и той скверной сентябрьской ночи, когда он передал надсадно рыдавший свёрток дочерям милосердия. Почему оно такое богоугодное, мальчик не знал, да и не спрашивал; видно, Бертуччо был очень праведным христианином. И оттого, наверное, по-прежнему заносил какие-то мелкие гроши на пропитание детям: раньше — раз в месяц, сейчас — гораздо реже. Бенедетто перемена ничуть не удивила: из рваных бесед с опекуном было ясно, что тот промышляет контрабандой, а, значит, часто наведываться в «приличные места» ему не следовало. Вопреки пересудам однокашников, Бенедетто не верил, что это его отец. Хотя бы оттого, что Бертуччо был славным корсиканцем с его этой смугловатой кожей, ореховыми глазами и забавным итальянским выговором. Лицо мальчика же отдавало какой-то словно дворянской бледностью, а глаза, непропорционально огромные, украли цвет у ясного лазоревого неба. Возможно, поэтому Париж так редко балует хорошей погодой.       Почти все дни в приюте похожи — серые и однообразные: как дом, как вся их одежда. От заутрени до вечерни мальчишки были предоставлены сами себе. А если полудикие мальчишки ещё и беспризорные, жди склок и драк — каждый день по новой. Ни один воспитанник не мог похвастаться настолько частыми ссорами, как Бенедетто: тощий до жути, вечно с подранными костяшками и желчным взглядом, он уже одним видом словно напрашивался на драку. И был рад. Помладше и потрусливей держались от него в стороне. Постарше и похрабрей не признавали в нём вожака. Монашки-воспитательницы негодовали; спина его была в тонких полосах: белёсых старых и красных — свежих. Под розгу баламут попадал регулярно: за драки, за дерзость, за то, что предпочитал яблоки и каштаны из соседских садов… хотя в саду приюта они водились в изобилии. Сами плоды, впрочем, не были ему интересны. Важна была добыча.       Но бывали дни особые: приют навещали покровители — набожные богачи, хозяева судеб обитателей дома. Ребят заставляли вымыться до скрипа, напялить чистые рубахи и вести себя кротко и покорно, улыбаться больше и шире. Инспекции ненавидели. Мерзко это — строить из себя сытых и довольных. Бенедетто поначалу общее мнение разделял, свысока фырча в вельможьи лица, пока…       Пока не понял: больше денег — меньше мозгов. Пай-мальчик с ангельским личиком, благодарный Господу и своему покровителю — легкая роль. Никто ведь не свяжет пропажу кошелька и сиротку — нет, воров на улицах полно, никому и не подумается, что вещи теперь запрятаны под половицей на приютском чердаке. Подпольный хозяин частенько забирался туда и любовно перебирал сокровища: серебряные цепочки, нефритовые чётки, беспечно забытые кем-то в верхней одежде, горка монет — су и ливров, золотых франков и экю… имущество с бережной нежностью было обёрнуто пелёнкой с вензелем ED. Тайник составлял воришке неплохой капитал для начала свободной жизни; Бенедетто точно сбежит. Надо только накопить ещё, и ещё... ему всегда было мало.       Когда на пороге появился новый благодетель, повеяло загробным холодом. Бенедетто чувствовал: к этому на кривой козе не подъедешь, не одурачишь, глядишь, за руку схватит… нет уж. Солдатская выправка, неживая белизна кожи, суровый взгляд и плотный тёмный плащ, в который незнакомец кутался, несмотря на редкий погожий день... он внушал страх. Он был другим: мальчик не понимал, отчего столь зловещий господин вздумал опекать сироток. И решил держаться на расстоянии, но таком, чтобы держать ухо востро и ловить все разговоры. Когда сестра-хозяйка вывела мсье осматривать двор, где копошились мальчишки, Бенедетто уже занял позицию чуткого слушателя на ближайшем удобном дереве.       Они долго говорили о каких-то условиях, о молитвах, о великом благе — ничего нужного. Сестра нахваливала приют, мужчина кивал и давал сухие замечания. Разведчик уже было отвлёкся, как был задан первый стоящий вопрос:       — А этот что?       — О, граф, это наше огромное горе. Мы не всех можем наставить на путь Божий, понимаете… он не ладит с другими, дерётся, подстрекает, — сестра всплеснула пухлыми руками. — Его зовут Бенедетто, ваше сиятельство, но не обманывайтесь: имя ему совсем не подходит. Этот ребёнок — дьявол во плоти. Сами посмотрите. Эй, Бенедетто, спускайся!       Пришлось подчиниться. С волнения потеряв кошачью грациозность, мальчик сполз вниз и, отряхивая рубаху от пыли, опасливо подошёл ближе; как собака, рычащая на неясную цель.       — Доброе утро, юноша, — Бенедетто съёжился под ледяным взглядом. Тот словно видел его насквозь. Чувствовал его. Знал его.       — Здрасьте, — выдавил он, продолжая исподлобья пялиться на странного посетителя.       — Да как смеешь ты говорить так с господином… — закудахтала вновь сестра. — Ну, смотри у меня…       Гость жестом указал прекратить, и монашка вмиг умолкла. Он отвёл бедового подопечного в сторону, начал вкрадчивый допрос — о его детстве, родителях, истории… Бенедетто отвечал вяло. Он ничего не помнил, мало знал: только те жалкие крохи, что доверил ему Бертуччо. Да и быть рядом с графом — ужасно: вот же он, сейчас спросит о воровстве, он же знает, он расскажет всем, он спросит… но он не спросил.       А когда подозрительный посетитель ушёл, Бенедетто вдруг понял: карман холщовых штанов тянуло; в нём оказался небольшой бархатный кошелёк. Открыв его на своём чердаке, мальчик обомлел, заворожённый золотым блеском: двадцать луидоров, два небольших рубина и записка.       «Ты бы всё равно это сделал.       — Синдбад-мореход»