Глазами в ясное лазоревое небо

      На словах в приюте было запрещено всё: спроси любого из мальчишек, и он тебе уверенно и искренне заявит, что заповедей вовсе не десять, а штук сто, а то и двести наберётся. Не мешай старшим, не шуми, не горбись, а при идеальном исходе даже и не дыши — проку тогда от тебя будет больше. На словах-то запрещено, а на деле мальчишки суть бедовые, к наказаниям привычные и розги уже не страшатся вовсе — то-то оно и получается, что поплатиться за проступок всегда выгоднее, чем от него воздержаться.       Поэтому же, например, сколько бы монашки-воспитательницы ни ругались, сколько бы назиданий ни начитывали в связи с этим, а отвадить от приюта однажды прибившуюся собаку так и не вышло. Дворняжка эта была, правда, страшненькая: помесь болонки, пекинеса, овчарки и несчастного случая, она то и дело чихала, дышала тяжело-тяжело, моргала вылупленными глазами, постоянно у неё лезла шерсть, а она сама — к любому человеку, который по злому року окажется рядом. Приютские мальчишки, по детскому обыкновению души не чаявшие в самых неприглядных страшненьких тварях, свою случайную питомицу обожали и таскали ей с обеда столько еды, что сами с каждым днём становились ещё тощее и бледнее — оказалось, всё-таки было куда. Ребята с лёгкой руки быстро дали своей подопечной имя Софи; конечно, чтобы позлить воспитательниц, набожно твердивших, что называть зверей по-человечьи — неправильно, да и грешно.       — Софи, а Софи? Сидеть, — собачка легла. С командами у неё было невыносимо плохо, но Бенедетто с громкой нежностью восторгался и этим: сам он тоже не блистал в учёбе, так с чего бы требовать этого от собаки? Он подёргал её за мягкое ухо; Софи быстро-быстро замотала хвостом и принялась лизать ему руку. — Э-эх, дурная ты, конечно… но я тоже дурной — так сестра Виктуар говорит. И смею тебя заверить: быть дурным — это в высшей степени замечательно.       Собачка непонимающе повела головой и чихнула, за что вновь получила порцию добродушной похвалы и ласки от мальчика. В ответ на команду «лежать» Софи залаяла — Бенедетто понял, что с дрессурой на сегодня, пожалуй, пора заканчивать. Ну и правда: кому захочется учиться в такой погожий денёк?       Впрочем, воспитательницы хоть и ругались, но не могли не признать, что с появлением собаки мальчишки, даже самые дикие и злобные из них — вроде этого бедового Бенедетто — стали хоть немного похожи на людей.       Софи прожила с ними несколько лет, приходя в приют почти каждый день, а потом вдруг резко перестала появляться. Мальчишки несколько недель носили серьёзный траур, потому что одна из воспитательниц, замученная их вопросами, резко кинула что-то похожее на «да издохла она, псина ваша». А потом эта история забылась — как забываются все истории, стоит времени и событиям дать пару оборотов.       Бенедетто недавно стукнуло пятнадцать — в Париже вновь стояла прескверная, премерзкая дождливая осень. Ему стукнуло пятнадцать — а, значит, прошло уже два года с тех пор, как он начал жить на улице, триумфально бежавший из приюта и даже слегка уязвлённый тем удручающим фактом, что его никто даже не пытался искать.       Где-то между районом Сен-Дени и преисподней раскинулся свой самобытный мирок — коммуна, жившая сама по себе, для себя и ради себя. Бродяги, нищие, воры, расстриги, разбойники, проститутки — здесь были рады всем, чей карман пуст, душа — горяча, а мысли — свободны. Мирок этот был наследником былых дворов чудес и, как бы доблестная жандармерия ни пыталась его разогнать, поселение держало все удары — и просто время от времени исчезало, появляясь в другом месте. У них не было ничего, кроме тряпичных шалашей, пары тёплых одеял и бесконечной гордости — но гордость эта заменяла им все блага разом. Добропорядочные парижане этот квартал старались обходить стороной, особенно под вечер, чтобы не попасть под руку этой шайке; но Бенедетто добропорядочным парижанином не был и со всей своей подростковой гордостью рьяно причислял себя к «этой шайке», принявшей его с распростёртыми объятиями.       И здесь он был действительно полезен: юркий, ловкий, тощий и незаметный, он мог пролезть куда угодно и стащить что угодно, а ещё и ел непомерно мало — братство жуликов было чрезвычайно довольно своим юным пополнением. А Бенедетто был искренне счастлив делить с новыми братьями редкие буханки, мёрзнуть у разведённого в жестяной бочке костра и учиться воровскому ремеслу. Жизнь, когда стала идти за пределами затхлого сиротского приюта, принимала причудливые, но определённо хорошие формы.       Несмотря на мелкий дождь и противный ветер, сквозняком бивший с реки прямо в лицо — куда бы ты ни шёл — в тот вечер большая часть мужчин всё равно покинула хлипкое укрытие и отправилась по своему недоброму промыслу. Бенедетто сегодня не был им нужен, чему, сказать по правде, был несказанно рад — остаться в сомнительном, но тепле, было в такую погоду решительно лучше, чем скитаться по улицам в поисках лёгкой наживы. На город стремительно падали сумерки. От тусклого огня веяло таким же тусклым жаром. В коммуне всё было спокойно; матери укачивали разнывшихся под вечер детей, кто-то тщетно пытался приготовить еду, кому-то хмель развязал похабный язык, а Бенедетто сидел на холодном бордюре и с возвышенным восторгом смаковал куриную кость, стащенную с обеда и надёжно припрятанную в кармане дырявых суконных штанов. Ничто, казалось, не нарушало этого тонкого выверенного спокойствия, но вдруг…       С дальней стороны улицы, пыхтя и покачиваясь, к кварталу приближалось рыже-чёрное пятно. Пятно это задыхалось и чихало, временами останавливалось, чтобы стряхнуть с себя капли дождя, и в целом напоминало жалкую дряхлую развалину. Женщины брезгливо пятились, боясь, как бы пятно ненароком не коснулось их детей, но они пятну были вовсе не интересны. Пятно медленно, но верно подползало к Бенедетто и, достигнув цели, требовательно упёрлось лбом в его колено.       — Софи! Софи, ты!.. Ты ко мне пришла, да? — в его носу предательски защипало, и на чистейших голубых огромных глазах выступили чистейшие крупные слёзы. — Ты меня нашла…       Это была, без всякого сомнения, она. Побитая, облезлая, старая, одноглазая, едва дышащая — но всё тот же добрый игривый щенок, прибившийся к дому призрения много-много лет назад. Маленькие собачки ведь ими до старости и остаются, правда? Бенедетто тут же принялся гладить её так самозабвенно, что в тот момент ничто не выдавало в нём повзрослевшего, очерствевшего вороватого подростка. Это снова был всеми брошенный переломанный вихрастый мальчишка из сиротского приюта.       — Ты есть хочешь, да? Хочешь? — мальчишка протянул собаке уже порядком обглоданную кость. Софи повела было носом, но тут же безразлично мотнула головой и уложила её на ногу своему хозяину. — Нет?..       Смотреть на неё было больно. Очень больно. Бенедетто многих потерял в жизни — по крайней мере, такую историю пели всем сиротам. Потерял семью, потерял родителей… но терять тех, кого и не знал никогда — просто. Терять того, кто был рядом, оказалось невыносимо мучительно.       — Ты хорошая, хорошая девочка… — он продолжал мягко чесать ей брюхо, боясь сделать неверное движение, боясь прервать эту хрупкую связь. Она едва ощутимо пыхтела, слабо шевеля хвостом, — очень хорошая…       И, когда лысоватая собачья голова тяжёлым грузом в последний раз замерла на его ноге, Бенедетто зарыдал. Громко, истошно, переходя на визг. Грубо, дико, звеняще бешено. Впервые в жизни. В тот момент всеми брошенный переломанный вихрастый мальчишка из сиротского приюта понял, что в мире больше не осталось ни одного существа, достойного любви.