Глазами в ясное лазоревое небо

      Париж наспех, по-осеннему, закутывался в мягкое одеяло сумерек, когда Бенедетто вышел из дома на шоссе д’Антен, куда он перебрался после событий злополучного бала. На его переезде, конечно, настояла мадам Данглар — а он и не сопротивлялся: казалось, будто спать на пуховых перинах да под прочными сводами его собственного флигеля будет приятнее, чем на улице или, если повезёт, в пыльной комнате какой-нибудь занюханной таверны. И действительно удобнее; физически, правда: хотя бы тепло и сухо. Но кошки на душе уже даже не скребли, они грызли, рвали, драли — друг друга и своего хозяина заодно.       Вечерние прогулки для него привычка, ежедневный ритуал — ещё несколько дней назад они были единственным средством к существованию: так уж повелось, что покров ночи отлично служит жуликам и мелким ворам. Теперь от родного ремесла пришлось отказаться. А повадки остались. Пока он спускался к Сене, небо стремительно, с каждым шагом, тускнело; Сите было уже не разглядеть: остров превратился в полотно блёклых искр фонарей, прорезавших ночной мрак. Бенедетто бесцельно остановился у заграждения, не зная, что ему делать дальше. Раньше всё было проще, был план, были уловки, были ужимки — было всё понятно, но сейчас… сейчас поблизости раздалось до боли знакомое шуршание платья.       — Сударь, в столь поздний час опасно и неприятно ходить в одиночестве, — девушка, приближаясь, вальяжно поправила пышные волосы и развела рот в улыбке, удивительным образом сочетавшей в себе и наивного ангела, и распутную дьяволицу. — Если вы ищете компании, это…       — Фифи, не того ты разводишь, — рассмеялся Бенедетто, оборачиваясь, чтобы лицо попало в тусклый фонарный свет.       Гризетка тут же отпрянула не то в страхе, не то в брезгливости; так, будто перед ней стоял призрак. Впрочем, теперь Бенедетто им и был: призраком, слух о котором будет ещё долго гулять по самым грязным улицам Парижа — возвратиться туда ведь он уже не сможет. После бала он резко оказался меж двух огней: на улице стал прокурорским сынком, в высшем свете — голубокровным вором, и нигде — своим.       — А, — Фифи поджала губы; теперь её лицо уже явственно выражало брезгливость. И бросила с огромным разочарованием: — Это ты.       — Неужто я уже не мил тебе, дорогая Фифи? — Бенедетто ядовито усмехнулся.       — Ты сам… — она фыркнула и взглянула на него оценивающе: так, будто видела в первый раз. — Ты сам, может быть, и ничего, но твой отец!.. Боже правый, это же просто ужасно!       — Что, ты тоже уже знаешь?       — Все знают, — гризетка пожала плечами.       Это было в порядке вещей: сплетни распространялись в этом городе как чума — по старой памяти, наверное. Такова человеческая природа: узнал — передай дальше. Стоило чему-то произойти в парадной зале, через час об этом уже говорили в грязных кабаках, через два — в самых злачных трущобных закоулках; а с бала меж тем минуло уже несколько дней.       — Да какой он мне отец?! — Бенедетто в сердцах ударил кулаком по парапету и тут же пожалел: руку пробило тупой болью. Нет, достопочтенный королевский прокурор явно не стоил таких жертв. — Да и разве это что-то значит? Твой отец был набожным католиком, а ты торгуешь собой, мой отец был прокурором, а я — ворую деньги. Делов-то.       Фифи ещё раз фыркнула, оскорблённая, и, не сказав ни слова, растворилась в темноте так же мягко и нежно, как из неё появилась. Бенедетто вновь остался один; он знал, что заветная гризетка вернётся рано или поздно. Хотя теперь, наверное, скорее поздно.       Он облокотился на заграждение, и, запустив пальцы в густые кудри, сжал голову обеими руками и замер, склонившись над водой. Глаза его, строгие, холодные, полные какой-то мысли, были устремлены прямо — он вглядывался в реку, но видел только мрак. Не тот, что окружал его, но тот, что наполнял его душу.       Бал, пустив с горы карнавальное колесо, закружил с собой всех присутствовавших. Для Бенедетто он дал долгожданные ответы. Всю жизнь, все свои двадцать с небольшим лет, он жил одними только вопросами — искренне верил, что эти ответы получить ему необходимо, пестовал эту рану и эту пустоту, горел своей неизвестностью. Полный рассказ Бертуччо, последовавшие разъяснения и сброшенные карты должны были, казалось, заполнить собой эту пустоту и собрать разбросанные кусочки мозаики в чёткую картинку. Вместо этого дыра только расширилась, поглотила его целиком, выбила из-под ног землю: раньше у него была какая-никакая, но жизнь, какая-никакая, но определённость. Теперь не стало и их. Даже яркая защитная бравада о собственных несчастьях больше не имела смысла.       Обличительные речи прошли словно мимо него. Они всё говорили, говорили, рассказывали его историю, но для Бенедетто она была чужой. Он не знал этих людей, не понимал и половины — поверить в то, что именно он был тем самым заживо закопанным ребёнком, невозможно. Объятия с матерью — инстинктивные, какие-то даже вынужденные: он догадывался, что именно так и должен в тот момент поступить. Но не чувствовал ничего. Ни радости, ни боли, ни торжества, ни разочарования — ничего.       С вопросами он был взрослым человеком в безопасности. С ответами он снова стал потерянным мальчиком.       В тюремные и каторжные времена он видел, что делает это святое правосудие, рукой которого был его отец, с детоубийцами. Суд над ними быстр, приговор не подлежит обжалованию и всегда одинаков: те сразу знакомятся с гильотиной. А также тюремные и каторжные времена чётко дали понять, что для святого правосудия нет ровно никакой разницы между действием и намерением. Боготворимое Вильфором правосудие должно было обернуться прямо против него, если бы сама жизнь не рассудила всех быстрее. Но жаждал ли Бенедетто казни для своего убийцы? Нет. Ему было всё равно.       Невозможно узнать чёрный цвет без белого; невозможно уметь ненавидеть, не умея при этом любить. Бенедетто не умел ни того, ни другого. Ему хотелось разозлиться, возненавидеть отца, хотелось проклясть его, жестоко осудить, как полагалось бы, но он не мог. Он не ощущал ничего. Не верил. Не понимал. Оставалось только по инерции и привычке продолжать скалить зубы и плеваться ядом — этого ведь от него ждут, только это ведь он и умеет. И, конечно, бранить этого человека. Королевского прокурора де Вильфора. Но не отца.       В полной растерянности он зашагал обратно к «дому» в надежде незаметно проскользнуть в свой флигель и забыться сном. Утро вечера мудренее? Наверное. Наверное, завтра всё отболит. Завтра, наверное, вернётся уверенность. Или не завтра. Может быть, когда-нибудь потом.       Однако проскользнуть незаметно не вышло: мадам Данглар ещё не спала. И, когда Бенедетто проходил общую гостиную, снова по привычке цепким натренированным взглядом цепляя дорогие фарфоровые блюдца в буфете, она мягко отворила дверь и вошла внутрь. Бенедетто этого даже не заметил: что ж, видимо, гены всё-таки действительно играют какую-то роль.       — Тебе вовсе не надо тайком на них заглядываться. Они твои.       Он вмиг отпрянул, как обожжённый, и даже слегка покраснел: она знала. Она догадалась. Но в её голосе не было ни осуждения, ни строгой назидательности — скорее какое-то принятие и покорность. Это было незнакомо. Как на это реагировать Бенедетто не понимал. Впрочем, Эрмина сразу же, в попытке разрядить неловкий момент, вынесла неуместную, неловкую шутку:       — Хотя отец тебя уже не осудит.       Она усмехнулась — больше вымученно и горько, чем спокойно. Но для Бенедетто, резко вцепившегося в безопасную тему, уже не существовало преград:       — У меня нет отца. Никогда не было, нет, и теперь уже точно не будет.       — Не говори так, он… он правда был хорошим человеком. И я его действительно любила, — Эрмина вздохнула и подняла глаза, ища в лице сына поддержку. — Да и знаешь же, как говорили греки? «О мёртвых либо хорошо, либо ничего».       — «Либо ничего, кроме правды», ма… — это простое короткое слово, с такой лёгкостью вылетающее первым из детских уст, давалось ему ужасно тяжело. — … дам Данглар.       Женщина на мгновение просияла было, однако, не получив ожидаемого, вновь поникла и принялась теребить подол домашнего платья. Этот разговор, да и любые минуты наедине, давались ей так же трудно, как и её вновь обретённому сыну.       — Ах, ты у меня такой умный…       — Среди бродяг много философов, — пожал плечами Бенедетто. — Наверное, даже больше, чем среди кого бы то ни было.       Они смотрели друг на друга, и каждый видел чужого, незнакомого человека. Ими они и были: чужими друг другу людьми, не имевшими, по сути, ничего общего, кроме давней забытой истории. Теперь по злой прихоти судьбы приходилось восполнять двадцать лет. Двадцать лет невозможно прожить за два дня; за два дня невозможно научиться тому, что отвергал двадцать лет.       Все сироты мечтают о семье. Все строят фантазии и воздушные замки, в которых у них есть любящая мать и сильный отец. Но никто не готов к тому, что, если воздушные замки вдруг станут реальными, ты в них будешь       полностью       разбит.