Глазами в ясное лазоревое небо

      В камере пахло — нет, вернее «воняло» — потом, сыростью, луком, прогорклым сыром и безнадёгой. Он сидел здесь уже битый час, добиваясь хоть какой-то определённости от тюремщиков, но те в ответ на любую фразу только строили издевательские гримасы и утробно гоготали. «Смотри, мол, мы по эту сторону решётки, а ты, такой мелкий, ничтожный и беспомощный — уже по ту. И ничего ты с этим не сделаешь, приятель» — негласно читалось в каждой ужимке этих туповатых баловней судьбы на государственном жаловании.       От других арестантов ждать милости тоже не приходилось: тюрьма Ла-Форс жила по строгим законам дедовщины, и здесь не было никакой разницы, шестнадцать тебе или шестьдесят шесть. Ещё утром, едва нескладное тело с глухим стуком плюхнулось на ледяной пол — привыкшие к тяжеловесным бугаям тюремщики явно перестарались с толчком — и массивный замок на двери камеры защёлкнулся, заключённые грубой стеной обступили подростка. Насмехались, тыча пальцами, пинали острыми носками ботинок в живот, улюлюкали, выкрикивали непристойности… но Бенедетто тоже не был робкого десятка — скорее десятка изворотливого, хамоватого, язвительного и чрезвычайно гордого. Наконец поднявшись на ноги, он самодовольно расправил плечи и вспомнил всё, чему его учили в недоброжелательной воровской коммуне: сперва подмигнул, затем надул щёку и в завершение прицокнул языком. Этот молчаливый масонский знак, по которому разбойники узнавали друг друга, подействовал незамедлительно и плодотворно: тронуть строптивого мальчишку больше никто не решался, а злобный гнев сменился на тихое уважение. Впрочем, уважение это дало заметную трещину, когда через пару часов отчуждения Бенедетто не смог дать вразумительного ответа на ожидаемый и простой вопрос; «а тебя-то за что?»       И действительно: за что? Он тихо и мирно шёл себе по Риволи, когда его скрутили прямо на улице; не средь бела дня, конечно, но средь чёрной ночи — и в этом тоже не оказалось ничего приятного. Без каких-либо пояснений, зато с пинками и ударами, а это красноречивей любых пояснений давало понять, что дело — дрянь, а лишние вопросы лучше не задавать. И вот уже целый день он провёл в этой зловонной общей камере в полном неведении; прожил-то он всего шестнадцать лет, зато прожил их настолько ярко, что теперь здесь наверняка придется прожить вдвое, а то и втрое, больше. Или — упаси Господь, если ты там есть и всё ещё внимаешь просьбам гадливых подростков — прожить дней десять, пока голова не покатится по эшафоту. Предъявить ему можно было много чего, но Бенедетто твёрдо усвоил три основных правила: не болтай лишнего, ни с чем не соглашайся и всегда держи ухо востро. День ответов не дал, зато ночь и смена тюремщиков обещали прояснить хоть что-то; изо всех сил претворявшийся спящим Бенедетто якобы ненароком прислонил затылок к решётке и прислушался.       — А этот что? Новенький? — харкнул приступавший к обязанностям.       — Ага.       — Как звать?       — Говорит, Бенедетто.       — А фамилия?       — Нет у него фамилии, подкидыш он.       — Мелковат…       — Шестнадцать, сказал.       — А чего натворил?       Сердце сжалось в крохотный комок. В голову, понятное дело, всё время лезли самые гадкие мысли; да такие, что в животе завязывался крепкий и жутко неприятный узел из страха и стыда. Бенедетто, не подавая вида, провёл этот день так, будто снова был на той набережной Сены в ту проклятую беззвёздную ночь пару месяцев назад. Проклятый ветер будто бы снова бил в спину, проклятый запах гниющих водорослей и рыбы в носу будто бы снова смешивался с чем-то металлическим. Так пахли монеты в кармане. И кровь на руках.       О, это была ужасная ночь. Чудовищная ночь. Из тех, что посредственные авторы посредственных бульварных романов добавляют для выделения всей постыдной мерзости сюжета. А начиналось всё, казалось бы, невинно и вполне буднично. Со спектакля.       — Ваше сиятельство, ва-аше сиятельство!.. ах, это так глупо… но я, кажется, заблудился… — «жертвами» своих афер Бенедетто всегда выбирал из припозднившихся после балов и светских приёмов господ, предпочётших не брать экипаж и пройтись до дома пешком. Этому было несколько причин: во-первых, несмотря на порядком сбитый моральный компас, грабёж женщин по-прежнему казался Бенедетто чем-то недопустимым. Во-вторых, находясь во власти Дионисовых паров, господа эти теряли всякую бдительность и становились совершенно доступными. И, в-третьих, их положение в обществе было достаточно высоко, а самовлюблённость — достаточно велика, чтобы не трепать направо и налево о том, что тебя обокрал какой-то мелкий уличный воришка. — У меня нет денег на извозчика, и… если бы вы показали мне дорогу, я был бы вам очень признателен…       Схема была до смешного проста, но работала идеально. Прикинься беззащитным мальчиком в беде, сыграй повыразительней, и, пока добрый самаритянин кинется тебя спасать, обчищай его карманы спокойно, ловко и незаметно. Схема работала идеально и всегда, но… не в этот раз.       Стоило Бенедетто только начать говорить, на лице мужчины тут же заиграло какое-то слегка пренебрежительное сочувствие. Это было просто отлично, этого-то он и добивался, но с каждым словом мужчина подходил всё ближе; а под конец — и вовсе положил свою сальную ладонь на руку подростка и, пьяно лопоча что-то про «зачем тебе домой, сейчас так поздно, пойдём лучше со мной…», принялся поглаживать её большим пальцем. Бенедетто оторопел; это было так мерзко, так неприятно, так гадко, что силы сделать хоть какое-то движение оставили его. Он стоял в оторопи и только чувствовал, как по шее пробегает гнусный жар спиртового дыхания, а по спине — холодная нервная дрожь.       Наконец, когда вторая ладонь мужчины паскудно легла на его поясницу, Бенедетто вышел из сковавшего оцепенения. Вышел резко, молниеносно. Горько. Во время «дел» у него в кармане всегда лежал крепко заточенный ножик. «На всякий случай», — сказал тогда Кадрусс, — «но не горячись». И вот случай пришёлся.       В один момент мсье нависал над ним огромной тошнотворной массой; в следующий — уже корчился на мостовой, судорожно ловя воздух ртом, как громадная тупорылая рыбина, выброшенная на берег злобным прибоем. Кровь была повсюду: расцветала подлым алым цветком на его жилете, карминовой акварелью расплывалась по камню, яростным огнём жалила руки Бенедетто. Те два мгновения разделяли каких-то секунд десять, два точных удара лезвием и бесконечная пропасть между «мелким воришкой» и «жестоким убийцей». Оказалось, эту алчущую чёрную-пречёрную пропасть перемахнуть можно за каких-то проклятых десять секунд — и усилий серьёзных не нужно. А вернуться — никак.       Распалённый этим роковым прыжком, он со всей накопившейся и выпестованной злобой пару раз кровожадно саданул развалившийся едва дергавшийся тюфяк в грудки, пока руки тюфяка не перестали цепляться за его лодыжки. Сделал то, что умел лучше всего — обшарил карманы, выудил всё ценное; и сделал то, что научиться делать лучше всего ему только предстояло — дал дёру, не разбирая пути. Главное — подальше. И побыстрее. Когда бежишь ведь, у ужаса нет никакой возможности подступить к горлу и разразиться рыданиями.       Бенедетто бежал долго. Так долго, насколько только хватило сил. Бежал к себе. Или бежал от себя. Щёки предательски горели.       Ночь была тёмной. Свидетелей не было. Всё прошло, вроде бы, без шума да без пыли. Но сейчас, сидя у этой засаленной и замоленной решётки, Бенедетто мелко дрожал. Убийство за убийство — так хорошо, в лучших традициях древности, работало правосудие. И ему тоже неважно было, шестнадцать тебе или шестьдесят шесть.       — Да он печати на документах рисует. И деньги по улицам ворует, — гоготнул тюремщик. — Ну каков, а? Такой хилый, а уже!.. На него этот показал… Кардусс, или как там его…       Но щёки снова предательски горели.