Глазами в ясное лазоревое небо

      Ни для какого бродяги, вынужденного болтаться по улицам вместо житья под хоть хлипкой и дырявой, но крышей, не секрет, что с первых холодов отсчитывается самый сложный период в году. Когда мёрзнуть под открытым небом становилось совсем уж невыносимо, бродячая коммуна из Сан-Дени разбредалась кто куда; кто поумнее и попредусмотрительней, копил деньги на съём зимнего жилища. Кто поглупей и побезрассудней — ныкался где придётся. Разумеется, Бенедетто в силу своего юношеского возраста и дрянного характера принадлежал к последним. Но в этот год ему, право, чертовски повезло.       Мальчишка — впрочем, мальчишкой он был только на вид: нескладное тощее тело с выпирающими рёбрами, угловатые локти и пара выбитых зубов вместе с огромными глазищами не позволяли ему дать больше одиннадцати, хотя Бенедетто уже минуло пятнадцать — в пару шагов преодолел лестницу и захлопнул за собой люк, отделявший чердак от основного здания. На чердаке стояла непроглядная тьма — в столь поздний час под утро это не было диковинкой, хотя непроглядная тьма стояла тут постоянно: крошечное, размером с монетку, окно пропускало только воздух, но не свет. Бенедетто временами думалось, что это его жилище — подготовка к тюремной камере, в которую он непременно попадёт рано или поздно, но тут было хотя бы относительно тепло, если прислониться спиной к печной трубе. Печку топили каждый день — внизу, всё-таки, располагался постоялый двор для людей, жалеть деньги не привыкших. Бенедетто к ним не относился и деньги ещё как жалел, поэтому за свой скромный постой расплачивался мытьём посуды и другими делами, о которых сумел договориться с хозяйкой. А та была сердобольной христианкой — ну как не пустить на ночлег сиротку-бродяжку? Была в воцерквлённых людях своя наивная прелесть, а Бенедетто очень хорошо умел играть невинного пай-мальчика, когда ему это было нужно. Пай-мальчик чиркнул спичкой и запалил дышавшую на ладан закопчённую масляную лампу, чтобы в плохоньком кругу тусклого света видеть хоть что-то из своего совсем не благочестивого улова, который он доставал из огромных карманов.       Сортировка никогда не занимала много времени. Монеты вмиг отделялись от бархатных кошельков и строго распределялись: несколько су шло обратно в карман, чтобы было на что купить буханку хлеба и прочие необходимые мелочи на следующий день, остальное — шло в запрятанный в нише мешочек для грядущих более серьёзных расходов. Остальное шло на продажу — никакая сентиментальность Бенедетто свойственна не была: украшения — к украшениям, часы — к часам, портсигары — к портсигарам, цепочки — к цепочкам. Всё это в конце недели с ловкой и кощунственной в своей удержке подачи не задававшего лишних вопросов владельца ломбарда в районе Пигаль обращалось в монеты, которые также шли в мешочек для серьёзных расходов. Бенедетто жил припеваючи.       Правда, в первый же заход в ломбард он выяснил, что берут там не всё. Ростовщик решительно отказывался принимать медальоны: их никому не перепродашь — расходы на стирание с них чужих лиц создавали лишнюю мороку и уводили сделку в минус. Отдирать от них створку тоже не вышло: порченый товар не брали тем более. Так Бенедетто и оставался с кучкой непонятных золотых раковин с неизвестными лицами, пока… пока не нашёл им своё отчаянно сиротское применение.       Когда всё было рассортировано и убрано, а лампа ещё на последнем издыхании пыхтела, мальчишка залез ладонью под тюфяк, заменявший ему постель, и вытащил оттуда аккуратно завёрнутую кулёчком пелёнку. Затем он положил кулёк на пол и, усевшись по-турецки рядышком, развернул его; ленивый свет огонька заколыхался на эмалированных кружка́х.       — Ну, привет, — проговорил он про себя, ведь разговаривать с несуществующими людьми вслух точно было бы признаком душевной болезни; а так ещё можно было сойти за вменяемого, просто с небольшими странностями. — Сегодня ничего особенного не произошло: так, обчистил парочку запоздалых мсье. Зима же — все сидят по домам безвылазно, как уж тут на дела выходить? А на улице прескверно — чуть не отморозил себе все пальцы. Надо бы хоть какие перчатки прикупить, да боюсь, что руки уже не так ловки будут.       Лица с медальонов ничего, разумеется, не ответили. Вслух не ответили — но Бенедетто в этом и не нуждался. За них он отвечал себе сам; каждому придумал характер, каждому — своё мнение, а ещё… каждому — свою роль. Вот эта худощавая мадам в летах со впалыми щеками стала ему матерью. Этот суровый темнобровый мсье — отцом. Множественные медальоны с юными розовощёкими девицами — сёстрами. Так у Бенедетто появилась семья. Так он больше будто бы не чувствовал себя одиноким. Да и… это всё-таки было лучше, чем если бы эти медальоны бесконечно долго валялись на дне ящика в каком-нибудь ломбарде, потому что их никто никогда не купит.       — Да не смотрите вы на меня так осуждающе, — хмыкнул он всё ещё молча. — Жизнь у меня такая. Иначе — никак. Хотел бы — да никак. А была б другая… я б вас никогда не нашёл.       Медальоны снова ничего не ответили. Но в голове у Бенедетто они улыбались. Обнимали его. Утешали.       Огонёк лампы пару раз дёрнулся истерически и погас.       Мальчишка наощупь свернул кулёк.       Наступала пора ложиться спать.