Глазами в ясное лазоревое небо

      В приюте всем жилось погано, но некоторым, правда — чуть менее погано. По крайней мере, так говорили злобные языки тех мальчишек, которые в число этих счастливчиков не входили. Впрочем, сказать по правде, всё это число составлял один только Бенедетто; к нему ведь, как-никак, ходил личный — собственный! — опекун. Остальные могли надеяться на тех редких сердобольных богачей, которые нагрешили так по-крупному, что отмаливать приходится подачками всей братии сразу. А этот — знай себе, живёт на всём готовеньком, задирает нос, носит почти только новую одежду, так ещё и раз в тройку, а то и в пару, месяцев жрёт заморские сладости. У него, росшего по каким-то своим, чрезвычайно далёким от Божьих, законам, разумеется, желания с кем-то поделиться даже не возникало.       — А вот ты мне кто? — едко бросил тощий семилетний мальчишка, когда его снова оставили наедине с посетителем в задней комнате. Ободранные во время недавнего не самого удачного спуска с дерева ладони и колени чесались с особенной силой, да и просто усидеть на одном месте для чинного разговора было решительно невозможно. — Отец?       — Бенедетто, это всё… сложнее, — выдохнул Бертуччо, в неуверенности оттягивая серьгу. Руки его были грубы и явно знали тяжёлый труд, а от его явно рабочих одежд всегда пахло морем и солью. — Сейчас ты это ещё не поймёшь. Может, потом. Пока… ты лучше гостинцы бери. Я тебе привёз.       Мальчик деловито рассовал бумажные кульки по глубоким карманам и вновь уставился на мужчину с резким вызовом. Несмотря на малый возраст и почти ангельскую внешность с этими огромными голубыми глазищами, молочной бледностью кожи и точёными чертами лица, в нём уже чётко читалось что-то откровенно дьявольское.       — Не может быть сложнее, — хмыкнул он и вскинул нос. — Ты либо отец мне, либо нет. Третьего быть не может.       — Бенедетто…       — А если отец, — не унимался мальчишка, — то какого чёрта я тут делаю вообще? Забери меня уже. Стану тебе юнгой или кем там… всяко лучше, чем здесь. А если не отец, то какого чёрта здесь делаешь ты? Почему я?       Вновь так и не получив никакого утвердительного ответа, Бенедетто зашагал восвояси, даже не попрощавшись. Да и зачем? Этот странный Бертуччо вызывал у него чувства скорее негативные. Да, здорово, что он тут на особом попечении, да и гостинцы у него в основном полезные, а чаще — вкусные, но… но Бертуччо-то насмешливо жил по ту сторону кованного приютского забора. Приходил на час, играл в заботу, справлялся о его мальчишеских делах и уходил; чтобы снова пропасть на несколько месяцев. Противно это было и ужасно досадно.       Прощаться Бенедетто, правда, ненавидел. Просто потому что в черствеющей детской душе ещё жила какая-то надежда. Раз уж к нему приходят лично, значит, он имеет какой-то смысл. Значит, у него есть возможность отсюда уйти, жить дома — в настоящем доме! — и в семье — в настоящей семье! — главная, всё-таки, мечта всех приютских сирот. И вот за тем самым проклятым дубовым столом в задней комнате скелет от этой надежды будто бы обрастал мясом, становился живым… а потом ворота захлопывались. Бертуччо исчезал. Бенедетто оставалось либо злиться, либо плакать. Он, конечно, выбрал злиться.       — Ну что, ну как? Опять твой отец приходил? — с явной издёвкой спрашивали тогда другие мальчишки. Издёвка эта, конечно, рождалась от дикой зависти; у них не было и такого. — Зачастил…       — Не отец он мне, — плевался Бенедетто, пятясь назад, чтобы быть готовым отразить удары или кинуться первым. Лучше кинуться первым: удары-то в любом случае будут. — А вы — идиоты все.       И, конечно, сразу же затевалась драка не на жизнь, а на смерть, до тех пор, пока монашки-воспитательницы не прибегут и бузотёров не разнимут. С годами бузотёры научились выбирать для дуэлей более незаметные и недосягаемые места, но дуэли принципиально не прекратили. У одних была зависть, у другого — обида, и две эти движущие силы при соприкосновении порождали самые ожесточённые поединки.       — Нет, всё-таки, ты мне не отец, — гордо плюнул уже девятилетний Бенедетто при очередном посещении. За последнее время он успел много подумать, провести собственное расследование и его результатами ужасно гордился. — Пелёнка же моя?       — Твоя, — с тяжестью на сердце кивнул Бертуччо.       — А она ж вензельная, видишь? — мальчик любовно провёл пальцем по золотым буквам ED. — Значит, дорогая. Значит… буржуазная. Значит, явно не от тебя.       — Буржуазная? — усмехнулся мужчина, пытаясь хоть как-то убрать колкое напряжение. — Ты где таких слов набрался?       — На улицу часто хожу, — отмахнулся мальчишка. — Так вот, значит, и я из… ну, этих. А ты на них совсем не похож. Значит, ты мне точно не отец. Знать бы ещё, кто эта ED…       Невероятное для мальчишки открытие, правда, здорово подняло его дух. И, конечно, до недосягаемых, казалось бы, высот подкинуло его самомнение. Он же, оказывается, не кто-то там с улицы, как остальные, не ребёнок бродяг, даже не сын фабрикантов или солдата! Он ведь голубых кровей, между прочим. Аристократ, получается. Теперь он огрызался ещё едче и кусался ещё более остервенело. Как эти босяки вообще могут ему что-то противопоставлять?! Как смеют с ним драться?! Просто возмутительно. А эти монашки… знают же, что он особенный! А всё равно розгами секут за первую же провинность. Несправедливо это, мерзко. Ядовитая злоба всё текла и текла из сердца. А Бертуччо…       Даже намёка на уважение к нему у Бенедетто не осталось. Кто он такой, чтобы его опекать? Чтобы соваться сюда под видом добродетеля?! Делать какие-то дешёвые подачки, этот ничтожный контрабандист… да и вообще, откуда он взялся? Украл его младенцем из материнской колыбели? Конечно, с него станется! Ужасный человек. И судьба его, мальчишеская, явно по вине этого проходимца была загублена. Обижаться на весь мир и весь мир же ненавидеть — хорошо и привычно, но довольно бессмысленно, Бенедетто уже это понял. Всему миру сдачи не дашь. А вот одному конкретному человеку — ещё как можно сполна воздать. В Бертуччо для Бенедетто сосредоточились все обиды, удары и издёвки; своего опекуна он решительно возненавидел и ненавистью своей искренне упивался.       — А знаешь чё? — кинул он в один из следующих визитов, скаля зубы. — Не ходи сюда больше. Видеть тебя не хочу; управлюсь и без тебя.       — Бенедетто, ты… — растерялся Бертуччо и горько помрачнел. — Не говори так. Ты же знаешь, что я…       — Что ты?! Что?! Всю жизнь давал мне ложную надежду, что у меня может быть семья?! — всё худощавое лицо мальчишки ходило ходуном, а в глазах играла дикая, озверелая ярость. — Я ведь тебе верил! В тебя верил. Мелким был, ещё бы. Но я надеялся! А ты что?! Ты закрывал дверь и уходил. Сколько ещё ты надо мной издеваться будешь, а?! А я тебе отвечу: нисколько. А меня, между прочим, по твоей вине тут били, чтоб ты знал. Или я вообще здесь только по твоей вине оказался?! Нет уж. Всё. Баста! Не приходи сюда больше. А если придёшь…       Мальчик, не справившись с взбушевавшимися чувствами, бешено саданул кулаком по столу. Турецкий лукум рассыпался по пыльному полу мелкими круглыми бусинами.       — Я не выйду, — отрезал Бенедетто, фыркнул, чтобы не разрыдаться, и зашагал к тяжёлой двери. — Ненавижу тебя!       Мальчишка отчаянно хлопнул дверью. Мужчина больше не приходил.       — Бертуччо, чёрт возьми, Бертуччо! Давно не виделись!       — Тем лучше.       Прощаться Бенедетто, правда, ненавидел.