Глазами в ясное лазоревое небо

      — Бенедетто, а о чём ты мечтаешь? — спросила Валентина однажды. Вечер близился к ночи, гости уже давно разошлись, и они, как водилось, остались вдвоём, отозвав слуг. С тех пор, как Альбер отправился на службу, сестра вызывала брата к себе с особенной частотой, чему он, сказать по правде, был искренне рад. Но «говорить по правде» в число навыков Бенедетто никогда не входило.              Удивлённый таким вопросом, он повёл бровью в недоумении и сделал выразительный глоток из крохотной кофейной чашечки. Выразительным, впрочем, он был только на словах: до того чашечка была крохотной, что содержимое в ней закончилось давным-давно — теперь она служила только ширмой для ухода от неудобных вопросов.              — Ну, ведь должна же быть у тебя какая-то мечта! — не унималась Валентина, двигаясь по бархатному диванчику ближе к брату. Она уложила голову ему на плечо, подавая знак, что беседа ожидается непринуждённая, а оттого — более искренняя. — Вот чего бы ты хотел больше всего на свете? Только честно!              Бенедетто нахмурился в наигранной задумчивости, чтобы получилось совсем честно, почесал лоб указательным пальцем да ещё для верности причмокнул.              — Я… — отозвался он наконец. — Я, моя дражайшая сестрица, мечтаю быть погребённым под огромной массой золота. Моего золота, разумеется.              Валентина прыснула и легонько ударила брата кулачком в предплечье. Удар этот боли, конечно, не вызвал — только смех, и Бенедетто присоединился к сестре, подмешивая к тоненькому аристократическому смешку разухабистый широкоротый каторжный гогот.              — Дурачок! — хихикнула она, отодвигаясь. А затем протянула ладони к брату и развернула его так, чтобы смотреть глаза в глаза. — Я же серьёзно спрашиваю!              О особой серьёзности её намерений и вопросов должны были, наверное, свидетельствовать растянутые гласные в слогах и приторно мягкий тон, но на деле эта комбинация могла вызвать только умиление.              — И я тоже серьёзно! — задрал нос Бенедетто. — Это была бы отличная смерть, между прочим. Среди всех возможных — лучшая!       — Хорошо… — протянула Валентина, нахмурив тоненькие брови. — Положим, ты мечтаешь о такой смерти, но… о чём ты мечтаешь при жизни?       — Ни о чём, — сухо ответил он и безразлично пожал плечами. — Ни о чём я не мечтаю. Раньше мечтал. Всё дрянь и пустое.              Удивительным образом Валентине всё-таки удавалось иногда выуживать из горемычного братца хоть крупицу искренности. Тут он действительно не солгал; мечты, какими бы несбыточными они ни были, это всё равно какие-никакие, но надежды. А Бенедетто в свои двадцать с небольшим уже слишком хорошо усвоил, что надеяться в жизни нельзя ни на что. Сегодня ты спишь в приюте, завтра — на улице, послезавтра — на каторге, а послепослезавтра — вдруг в дворянских покоях. Кто знает, что будет ещё через день? Нет, мечтать о чём-то было бы глупо. Мечтать не надо — мечты рушатся. Надо строить планы и их собственноручно — только собственноручно, ни на кого не полагаясь! — воплощать в жизнь — тогда, авось, что-то и склеится. Бенедетто догадывался: мечты рождаются от хорошей жизни, от дурной — только стратегии.              — Ох, милый… — Валентина раздосадовано вздохнула и аккуратно взяла шершавую ладонь брата в свою нежную. Зачем она всё время так делала, Бенедетто не понимал, но и вопросов не задавал: видно, для других людей такие телячьи нежности имели какое-то значение. А раз для Валентины они его имели, Бенедетто не был против услужить. — Это так печально… а о чём ты мечтал раньше?       — Раньше? Когда?       — Ну, скажем, в детстве.       — Хм… — Бенедетто призадумался. Была у него одна мечта тогда. Её он помнил отчётливо. — Ты когда-нибудь была на улице Паллет?              Паллет, хоть и носила громкое звание улицы, на деле представляла собой крохотную улочку в три дома, ведшую от Пантеона к Латинскому кварталу. В те редкие дни, когда приютских мальчишек выводили на прогулку по городу, сёстры-воспитательницы непременно вели их через Паллет. Богатая публика пользовалась параллельной Сен-Жак, красивой, широкой и ухоженной; на чахлой Паллет же никто из них не мог увидеть неприглядную стайку голодранцев. В Париже вообще было много таких улочек-двойников, служивших чем-то вроде чёрной лестницы в домах, и Бенедетто знал все из них. Но особенно ценил он только Паллет.              Дело было в том, что на улице Паллет в одном из тех трёх домов располагался магазин с вечно заляпанной витриной. Вечно заляпанной она была от того, что каждый проходящий мимо мальчишка не мог отказать себе в удовольствии прислониться к ней пальчиками, а то и высунуть язык в изумлении; а ладошки парижских гаменов никогда не бывают чистыми. Так уж повелось.              Магазином этим управлял бойкий старичок. Вернее старичком он казался мальчишкам — на деле мсье Жерару не было ещё и пятидесяти. Когда-то он был ювелиром, но к почтенным летам своим осознал, что дерево привлекает его больше серебра и золота. Вот и стал он торговать резными игрушками, которые выставлял в той самой заляпанной витрине. И до того причудливыми игрушки были, что возле магазина вечно собиралась компания бедных мальчишек и иногда даже девчонок, заворожённо смотревших на удивительный ассортимент. Здесь были и солдатики, и животные, и даже домики — но удивительнее всего было то, что каждая игрушка имела в себе механизм. Солдатики поднимали вверх шпаги, медведи открывали рты, домики хлопали ставенками… но более всего внимание всех детей привлекал большой, выточенный с филигранной точностью, корабль. Он был расписан по военному и имел несколько парусов — это могли узнать только те из детей, которые наведывались к Жерару не один раз. Таких, впрочем, было большинство.              Этот кораблик составлял главную мечту всех приютских мальчишек. О нём говорили, его желали, о нём грезили. Бенедетто этого, конечно, не знал, но многие из его однокашников сейчас служили во флоте — никто из них, безусловно, не признается, какой кораблик стал их стимулом. Весь ассортимент магазина менялся, но кораблик оставался всегда: слишком дорог был, чтобы его мог себе позволить хоть какой-нибудь прохожий с улицы Паллет.              Рассказывая эту историю, Бенедетто улыбался. Валентина, удивлённая и прельщённая улыбкой брата, улыбалась в ответ. Когда она через несколько дней предложила ему прогуляться у Пантеона, Бенедетто знал, что они непременно свернут на улочку Паллет и непременно заглянут в тот самый магазин. И, хоть немного стеснялся своего внезапного порыва, всё-таки хотел этого и сам.              — А сколько, говоришь, мачт было?       — Четыре! И каждая — с парусом. А ещё были пушки и канаты, и на носу была фигура, и…              Они уже несколько раз прошли те три дома туда и обратно. Улица была та — Бенедетто это помнил точно. Дома были те — это он помнил тоже. Даже брусчатка была той же самой, но… магазина нигде не было. Стоило, наверное, сделать ещё один круг — вдруг та самая лавка появится из ниоткуда, и в ней снова солдатики будут поднимать шпаги, медведи открывать рты, а домики — хлопать ставенками, но…              Бенедетто замер посредине улицы. Напротив него точно был тот самый дом — второй хоть с конца, хоть с начала. Даже витрина была — такая же заляпанная, но уже по совсем другой причине.       Над входом в некогда лучший магазин в городе многозначительно висел красный фонарь.              Не было больше кораблика. И детства больше не было.